Пусть волею судьбы смерть вторгнется в мою ожившую жизнь и эти страницы попадут в чужие руки такая мысль ничуть меня не страшит и не мучит

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Время, история входят на страницы герценовских записок не только через судьбу, мысли, 47.92kb.
• День, который перевернул всю мою жизнь, 1624.86kb.
• День, который перевернул всю мою жизнь, 1620.62kb.
• Виктор Нигагосов – Жизнь оккультиста или Десять лет спустя Москва 2005 год, 5197.48kb.
• 1. Введение, 287.04kb.
• -, 883.39kb.
• Джеймс Добсон Непослушный ребенок, 2039.76kb.
• Донские казаки и революция на примере судьбы григория мелехова (по роману М. А. Шолохова, 40.84kb.
• Волею благосклонной судьбы я оказался достойным стать поверенным на Земле Благородного, 2110.39kb.
• Лариса Александровна Леденёва подходит к нам. Для меня «классная дама» не просто учитель, 178.11kb.

Вольная высшая школа. Под таким французским названием на Английском проспекте в 1906 г. открылось новое учреждение. Во главе его — хорошо известный курсисткам 70-х годов учитель моей матери (когда она была еще Глотовой) Петр Францевич Лесгафт.

Я поступаю на биологическое отделение. Этого требует мой медицинский сюртук, грустно висящий на деревянных плечах и завешанный простыней.

Рано утром я с Кронверкского проспекта бегу на Английский. Мы делаем поперечные разрезы кости и трем их, чтобы получить тонкий препарат, пригодный для микроскопа. Это трудно, потому что в последний момент препарат ломается — надо начинать сначала. Экзерсис на упрямство и терпение — нечто вроде человеческой жизни. Одному этого не выдержать. Девушка с локонами образует со мной «группу». Мы достигаем успеха и молча понимаем, что нам уже не расстаться. Экзерсис приобретает новый смысл и становится похожим не только на человеческую жизнь, но и на роман второстепенного писателя (реалистической школы).

В аудитории собирается до 200 человек Маленький старичок — вместо тела наглухо застегнутый черный сюртук особого покроя; живые, неуспокоенные, вспыхивающие упрямством и властью глаза; голова несколько наклонена, как будто мозг перевешивает. Мелкая, быстрая походка — так он входит в аудиторию.

Никакой кафедры — старичок гуляет по аудитории и читает курс анатомии, обращаясь то к одному, то к другому. Иногда он останавливается и, нахохлившись, выкрикивает неясные слова, — громко, каким-то петушиным голосом. Мы долго не можем понять, что это за таинственные выклики. Голова приподнята, шея вытянута, плечи напряжены. Трижды прокричав и откашлявшись, старичок начинает опять расхаживать по аудитории. Только привыкши к старческой дикции, мы разгадываем, что он кричит: «Всем ясно?»

Так, крича и волнуясь, он добирается до самых основных вопросов человеческой жизни — до вопросов человеческого поведения. Он стыдит, насмехается, требует. Он все чаще и пронзительнее кричит «Всем ясно?» В аудитории тишина. Волшебный старик, жестикулируя и крича по-петушиному, строит перед нами, как архитектор природы, весь человеческий организм. Он хватает со стола кусок кости и торжествующе, как изобретатель, носит его по аудитории и сует нам в глаза: «Смотрите хорошенько. Всем ясно?»

Человек построен по законам механики — как мост. Ничего неясного. Всё можно вывести a priori. Вот вам внутреннее строение кости: те же, что в мостовых арках, «кривые сжатия» и «кривые растяжения». Еще немного — и этот старик сам, своими жилистыми склеротическими руками, построит человека. Дайте ему только материал и не вмешивайтесь.

Он насмехается над официальной наукой, над государством, над Медицинской академией, над моим форменным сюртуком. «Господин доктор», — дразнит он меня, или — «господин классик». Отбежав к столу и приняв опять петушиную позу, он насмешливо выкрикивает латинские названия, которые звучат позорно и неприлично. Аудитория хохочет.

Он проклинает и волнуется, как Тангейзер. Кроме Вагнера, у меня теперь для борьбы с Петербургским государством есть этот старик с его волшебной анатомией.

Я сдаю всю остеологию. Ощупью, с закрытыми глазами, я определяю мельчайшие косточки по бугоркам и бороздам. Мне ясно, как построен человек, но есть другой вопрос — для чего?

Я не могу вернуться в Академию и заучивать латинские названия. Я брожу по городу, взволнованный и полусонный. Человек построен, как мост, — но для чего?» (Эйхенбаум Б.М. Мой временник. СПб., 2001. С. 39-41.)


Всю жизнь думал, что клиника то же, что больница. Теперь только уразумел, что клиника — часть научно-учебного комплекса медицинского института. «О сколько нам открытий чудных...» и т. д. Если пойму, почему клинический анализ крови делают в поликлиниках, буду просто молодцом.


На портрет Z. могу смотреть бесконечно: ни танком, ни трактором не оттащить.


Таких, как я, пора заспиртовывать.


Театр Шкловский не любил — только кино.


В каждой толпе есть вор.


Кому кажется, что я преувеличил, пусть знает, что я преуменьшил.

Поэтическая вольность, которую мне трудно принять:

От меня вечор Леила

Равнодушно уходила.

Нет имени Леила, есть Лейла — «темнота», «ночь». А может, не вольность, а восприятие с листа: Leila. Так даже убедительней: во-первых, перевод, во-вторых, писалось в 1836 году, в пору зрелости.


Полулетальная доза. (н. м.)


Двигаться со скоростью времени я не могу.


Вспоминая Уланову, вижу не сцену Большого театра, а Березовский плёс на Селигере и Галину — в байдарке. Летом они с Татьяной Вечесловой отправлялись на Селигер.


Пруст из первых уст.


«Биография мужчины состоит из женщин». (М.Жванецкий)


Ударили Змея Горыныча по правой щеке — подставил левую. Остальные одиннадцать голов ржут.


Совесть чиста, но не стерильна.


«Спать Корней Иванович ложился в девять часов. Но страдал жестокой бессонницей (по его словам — всю жизнь). Он терзался от одной мысли, что не заснет, и всячески оберегал себя от всего, что может огорчить или разволновать его перед сном. Не распечатывал письма, не подходил к телефону, никого не принимал. Даже книги, как малое дитя, предпочитал веселые драматическим. — Когда вам будет восемьдесят лет, вы тоже не будете любить трагические вещи, — сказал он, когда я удивилась его пристрастию к оптимистическим произведениям». («Воспоминания о Корнее Чуковском». Ольга Грудцова, «Он был ни на кого не похож».)


Встреча руководителей союзных государств на высокогорном лыжном курорте Медео. По протоколу: «встреча без лыж».


Католики не пустили бы меня даже в чистилище.


Дом устарелых.


С двумя сумками — как баба с коромыслом.


«Некоторые люди — и я в их числе — не переносят счастливых концов. Нам кажется, что нас надувают. Беда происходит всегда. В деяньях рока нет места браку. Лавина, остановившаяся по пути вниз в нескольких футах над съежившейся деревушкой, поступает и неестественно, и неэтично». (В.В.Набоков, «Пнин».)


Когда мне кисло (а такое бывает), я смотрю на портрет Z., и кислота нейтрализуется.


У меня нет ничего настолько личного, что не было бы начертано в небесах километровыми буквами. Самые интимные мои переживания тысячу раз описаны и известны всем. Личными бывают только мысли, хотя и тут нет гарантии.


Издержки возраста: скучать, видя то, что много раз видел.


На улице пятнадцать минусов.


Пустить мысль в свободное плаванье.


«Тайна неба остается сокровенною от века и до века. Ни один легкомысленный, ни один сообщительный Ангел никогда не проронил даже одного слова в ответ на томительные желания святых, на страх, обуревающий смертных. На коленях приняли бы мы избранника, который, не нарушая долга повиновения, поведал бы человеческому уху о состоянии, о местопребывании новопреставленной души, о ее видениях, подтвердил бы своим словом прочувствия и провидения, которые уже мы имеем о небе. Достоверно то, что оно должно быть в связи со всем наилучшим в природе. Оно не должно быть, по своему духу, ниже известных уже нам творений того архихудожника, который изваял миры на тверди небесной и начертал нравственный статут. Оно должно быть свежее радуги, величественнее гор; оно должно гармонировать с цветами, с волною, с восходом и закатом осенних светил». (Ральф Уолдо Эмерсон, «Нравственная философия. Опыты».)


Звонок:

— Это из государственного пенсионного фонда. Меня зовут Наталья. С кем-нибудь из вашей семьи я могу поговорить?

— Ну, со мной.

— Вы в работоспособном возрасте?

— Да.

— Каждый год мы отправляем отчёты о пенсионных накоплениях, вы получаете их?

— Получаю.

— Вам всё понятно в отчётах?

— Что именно?

— Накопительная система, удержания в пенсионный фонд?

— Я этого не читаю.

— Разве вы не думаете о своём будущем?

— У меня нет будущего.

— У каждого человека есть будущее.

— У меня нет.

— Сколько вам лет?

— 62.

— Извините.

Гудок.


Ангел, защищаемый жандармом. (н. м.)


Дунаевский с Булгаковым должны были написать оперу «Рашель» по мотивам рассказа Мопассана «Мадмуазель Фифи». Либретто Булгаков писал вдохновенно и свою часть работы выполнил в срок, а вот Дунаевский с музыкой тянул да так и не написал ничего: «Больше всего меня интересует и тревожит проблема речитатива, то есть той самой разговорной массы, которая не только це­ментирует арии и песни в опере, но и выражает движение действия в сюжете. С ариями, хорами, ансамблями я чувствую себя довольно уверенно. А вот как пропеть человеческий разговор?» (по кн.: Шафер Н. Дунаевский сегодня. М., 1988. С. 28.)


Как Репин, так «Бурлаки на Волге». Лучше б он их не писал.


Каким я был — таким ли я остался?


«Что, Игнац, твой Марко опять остался на второй год? Это ты дурак, а не он. Мой Сема тоже лентяй, но я что делаю? Перед экзаменами встречаю в клубе его директора и говорю прямо: г. Суббоцкий, держу с вами пари на пятьсот, что мой сын опять застрянет. — И дело в шляпе». (Владимир Жаботинский, «Пятеро».)


Всем лучшим в себе я обязан музыке, и больше всего песням. А плохим... Тут долго перечислять.


«Письма некультурного человека».


Один из вопросов, которые лучше не задавать, а задав, убегать, не дожидаясь ответа.


Ум — отчасти даётся, отчасти берётся.


«Куинджи однажды услышал, что ученики между собою называли его Архипом. Когда все собрались к чаепитию, он сказал, улыбаясь: «Если я для вас буду Архипкой, то кем же вы сами будете?». Учительство, подобное Гуру Индии, сказывалось в словах Архипа Ивановича». (Н.К.Рерих, «Листы дневника».)


«Если у меня и есть в чем-нибудь сноровка, так это в умении извлекать поразительный и интересный сюжет из множества скучных подробностей, и поэтому я нахожу столько приятного и поучительного в томах, слывущих скучными и неинтересными». (В.Скотт, «Дневники».)


На Литераторских Мостках меня точно не похоронят.


Совпадения... Где-то там, в мировом пространстве, есть разноудалённые, лежащие в разных плоскостях точки, каждая из которых в определённый момент выпускает лучи, сходящиеся в точке «здесь и сейчас». В такие моменты и случаются иногда счастливые, иногда катастрофические события нашей жизни.


Я согласен быть как все, если все будут как я.


«В 1942 году вернулся в Москву я, а вскоре и Корней Иванович. Я страшно обрадовался, услышав в телефонной трубке его бодрый и звучный тенор, и немедленно полетел к нему на улицу Горького. И вот еще один эпизод, свидетельствующий о широте его сердца. «Читайте стихи!» — сказал он после первого обмена приветствиями и уселся против меня в глубокое кресло. Я читал долго и уже не помню что. Вдруг К.И. встал и, не промолвив ни слова, куда-то исчез. Вернувшись, он сказал не допускающим возражений тоном:

— Вы едете со мной в Переделкино!

— Как? Почему? — всполошился я. — Я должен через час принести какую-нибудь еду отцу на работу, в Госбанк! (Напоминаю, что это был 1942 год.)

— Через полтора часа вы будете в городе, ваш отец полчаса подождет. И мы поехали. В Переделкине К.И. вихрем взлетел на второй этаж, таща меня за руку. Он подвел меня к полкам с книгами.

— Забирайте всех моих английских поэтов, — сказал он повелительно. — Я их вам дарю. У меня они ничего не делают, а вы их приведете в русскую литературу. Я начал было возражать, но возражать было невозможно. Около сорока книг с помощью шофера были погружены в ту же машину, которой мы приехали, и вместе со мной укатили в Москву. Конечно, я не мог принять такой подарок. Через некоторое время, накануне ухода в армию, я вернул книги Корнею Ивановичу. Но мои систематические занятия английским языком и переводами английской поэзии начались именно с этого подарка». («Воспоминания о Корнее Чуковском». В.Левик, «И все это сделал один человек».)


Человек с метафизическим призванием. (н. м.)


«Не люблю призывов, начинающихся словом «Бей!» (н. м.)


Богуслужение — служение Богу; богаслужение — служение Бога; богослужение — служение непонятно кому.


Я люблю тех, у кого можно учиться.


Президентский Указ: в течение недели каждый неверующий должен выбрать вероисповедание и зарегистрироваться в установленном порядке.


Уколы памяти.


Живя на погосте, о мёртвых не плачут. (н. м.)


«Соблюдение субботы, предназначенной исключительно для отдыха, — завет замечательный, и лично я в субботу ничего не делаю с тем большим удовольствием, что в этот день не чувствую вины за своё стабильное безделье, растянувшееся и на все другие дни недели. Тут как раз беда у людей истово верующих, ибо еврею невыносимо трудно целый день прожить в предписанном кругу субботних разрешений и запретов, в силу чего именно религиозные евреи в этот день обманывают Бога ещё напористей и хитроумней, чем в другие дни. Так нельзя, например, ехать в этот день. А если дела сложились так, что ты в субботу ещё едешь в поезде? Прикажете выходить? Конечно, нет. Но жена приносит тазик с водой, вы опускаете в этот тазик ноги в ботинках, и всё в порядке, потому что плыть — можно. Нельзя ничего переносить из дома в дом. А как же жить? И несколько домов окутывают ниткой — теперь это одно помещение, и дела не будут прерываться. Ухищрениям такого рода — нет числа, они описаны множеством свидетелей, участников и наблюдателей. Ибо чем выше, глуше и прочней стена любого запрета, тем изящнее и многочисленней просверленные в ней дыры и лазейки». (Игорь Губерман, «Книга странствий».)


Чтоб не забываться, я должен постоянно держать перед собой паспорт с датой рождения.


Хорошо, но скучно.


Анекдот о Яше Хейфеце. Идёт Хейфец по Мексико Сити, видит, сидит бедный торговец, продает скрипки, которые сам же и делает. «Сколько стоит скрипка?» — «Сто песо». — «Можно попробовать?» — «Пожалуйста!» По мере того, как начинает Хейфец играть, у мексиканца глаза лезут на лоб и он быстро говорит: «Эта стоит тысячу».


Перекидывать розовый мячик друг другу.


Перепасовка письмами.


«Ничто так не утомляет, как прогулка по красивой местности с дотошным натуралистом». (В.Скотт, «Дневники».)


Вот и задумаешься, что лучше: изысканный вкус или отсутствие всякого вкуса? Кто-то счастлив, читая Жан-Поля, кто-то, читая женский роман.


Начинка писем.


Есть дети, берущие больше, чем дают взрослые. Как это возможно, не знаю, но факт.


В.Г.Короленко — A.M.Пешкову (М.Горькому), 12 мая 1895 г. «...Не следует копаться в мелочах, но личность знаменитого поэта не мелочь, и не думаю, чтобы Вы сочли пустяком любовную записку Шекспира».


«Жили те люди, как боги, со спокойной и ясной душою, горя не зная, не зная трудов. И печальная старость к ним приближаться не смела. Всегда одинаково сильны были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили. А умирали, как будто объятые сном. Недостаток был им ни в чем не известен. Большой урожай и обильный сами давали собой хлебодарные земли. Они же, сколько хотелось, трудились, спокойно сбирая богатство...» [Гесиод. Труды и дни. Пер. В. В. Вересаева.]

Этот портрет Золотого века перекликается с описанием библейского Эдема. Оба как нельзя более условны: нереальность не умела быть драматичной. Но по крайней мере им принадлежит заслуга в определении образа статичного мира, где личность непрерывно созерцает самое себя, где царит вечное настоящее — время, общее всем райским видениям, время, выдуманное в противовес самой идее времени. Чтобы замыслить его и к нему стремиться, нужно ненавидеть становление, ощущать тяжесть и катастрофичность последнего и желать любой ценой вырваться из его плена. Это желание — единственное, на которое еще способна немощная воля, жаждущая где-нибудь упокоиться и распасться». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


Когда я слышу «мой внутренний мир», то представляю полостную операцию.


Только выйдя на пенсию, понимаешь, сколько у тебя дел. (н. м.)


В поддёвке, немного знобит. Предварительный диагноз: «Здравствуй, Зимушка-Зима!».


«Исландию называют страной поэтов. Сочинение стихов действительно очень широко распространено в Исландии. По любому случаю сочиняется шутливое или сатирическое четверостишие, так называемая ферскейхтла, которая, как говорится в одной из них, бывает первой детской игрушкой исландца и со временем становится в его руках смертоносным оружием. Страсть к мастерству в стихосложении — исландская национальная черта. До сих пор поэт, допускающий хотя бы малейшие ошибки в стихосложении, не может добиться популярности в Исландии, не может прослыть «большим поэтом». Очень популярна в Исландии импровизация стихов, а также вообще всякая рифмовка. Рифмуется все: даже правила, словари, счета. Процент поэтов в Исландии по отношению к общему количеству населения, по-видимому, намного превышает соответствующий процент в любой другой стране. Иностранцу, приезжающему в Исландию, остается совершенно непонятным, каким образом в стране, где нет и двухсот тысяч жителей, могут окупаться те многочисленные издания произведений поэтов этого или прошлых веков, которые он видит в витринах книжных магазинов в Рейкьявике. Но поэтов много не только в столице, но и в провинции, в глухих углах, далеко отстоящих от Рейкьявика.

О том, что Исландия — страна поэтов, свидетельствует, в частности, обилие памятников поэтам, поставленных там, где эти поэты жили или бывали, иногда в совсем глухих местах. Вся Исландия — это как бы заповедник поэтов. В одной долине на севере Исландии, около хутора Боула, где в прошлом веке жил в бедности поэт крестьянин Хьяульмар Йоунссон по прозвищу Боулу-Хьяульмар, стоит памятник: лира на высоком постаменте и на нем двустишие, в котором Хьяульмар — он был мастером едкой эпиграммы — сравнивает свое творчество с полуночным скитанием по мокрым снежным сугробам. За памятником — широкая долина, по ней несколькими руслами растекается река, дальше — горы. На пустынном перевале между этой долиной и соседней стоит памятник Стефану Стефанссону — поэту крестьянину, эмигрировавшему, как многие исландцы, в Канаду, жившему там суровой и трудной жизнью и в основном по ночам сочинявшему свои стихи. Памятнику придан вид «варды» — пирамиды из камней, показывающей во время снежных заносов, где проходит дорога. В такую варду было принято вкладывать четверостишие, сочиненное в дороге, с тем чтобы другой путник прочел его и, может быть, вложил свое». (Стеблин-Каменский М.И. Культура Исландии. Л., 1967. С. 88-89.)


Как-то незаметно всё заметно подорожало.


«Монтень — самый откровенный и самый честный из писателей. Его французская вольность доходит иногда до неблагопристойности, но он опередил всякое порицание своею способностью на самообвинение. Притом в его время книги писались только для одного пола, и большею частью по латыни, так что юмористу было дозволительно говорить о многом напрямик, чего теперь словесность, сделавшаяся достоянием обоих полов, никак не должна допускать». (Ральф Уолдо Эмерсон, «Нравственная философия. Опыты».)


Слабоалкогольные воспоминания.


Что такое любовь с точки зрения детей до 8 лет:

1. «Когда кто-то тебя любит, то он по-другому называет твоё имя. И ты знаешь, что твоему имени хорошо у него во рту». (Б., 4 года)

2. «Любовь — это когда ты говоришь мальчику, что тебе нравится его рубашка, а он тогда носит её каждый день». (Н., 7лет)


От последней безвыходности.


На одной жёрдочке нам не сидеть, так уж сложилось.


В трезвом виде.


«Гельдерлин не бывал в Греции. И правильно. Если хочешь вернуть умерших богов, не стоит посещать землю, которую они топтали. Воскрешать их лучше издалека. Туризм перерезает последнюю живую связь с прошлым». (Эмиль Чоран, «Записные книжки 1957-1972 гг.»)


Эпистолярный опыт.


Несколько царапин на моём сердце.


«...За морем, — говорил он, — есть на далёком берегу большой лес, которому нет конца. В том лесу живут люди-невидимки. Когда они выходят на торг, можно видеть только лисиц и бобров, которых несут в руках, ибо сами они неуловимее тени. Кажется, будто меха сами движутся по воздуху. И когда наши торговцы придут к ним, они выбегают на опушку леса и кричат: «Давайте торговаться!» Тогда купцы бросают папушку табаку как можно дальше в глубь леса. «О-о, табак, табак!» — раздаётся в лесу крик. На опушке начинаются шум, споры... А кто галдит, не видно. Потом из лесу вылетают бобры или сума с песцами. За одну папушку дают полную суму песцов... И ещё есть там озёра, и на берегу под деревьями, сидят люди-половинки, словно расколотые по длине, и когда услышат чьи-нибудь шаги, склеиваются между собой попарно и бросаются в воду. Они тоже желают табаку. В земле выкопаны норы, и в норах живут люди, маленькие, как зайцы, и они тоже желают табаку. Ещё есть другие, великаны, выше стоячих деревьев, они живут в сопках, в горных пещерах, и когда варят пищу — огонь выходит из вершины сопки. Они тоже желают табаку. И все люди на том берегу жаждут только табаку и за комочек трубочного нагара, величиной с полнапёрстка, готовы отдать красную лисицу». (В.Г.Тан-Богораз, «На реке Росомашьей».)


Я бы так говорил, если бы мог так думать.


К теме «Ономатопея». Сайт экологического центра «Экосистема», статья «Свиристель обыкновенный»: «Стая налетает внезапно и, как видно, издалека. Сначала довольно высоко над деревьями раздаются звенящие, мягкие, как будто серебристые протяжные трельки, не передаваемые буквами. Стайка в 15-20 птиц быстро летит над макушками старых елей и, дружно описав парящий полукруг, присаживается на две-три вершины, увешанные шишками».

Как хорошо, что кто-то не передаваемое буквами буквами не передаёт.


Не в те руки книга попала.


Я голодная, как волк, а груша вкусная, как заяц. (Ксюша)


Лучше быть недопонятым, чем непонятым вовсе.


Рерихи мыслят символами, элементарней которых и придумать нельзя, но именно такой уровень устраивает читателей: Духовный Мир, Башня Культуры, Рука Иерарха, Примат Духа, Оружие Света и пр.


Эмерсон о Наполеоне: «Он был бессовестен в высшей степени. Он мог обокрасть, оклеветать, убить, отравить, потопить, смотря по наущению своей выгоды. Великодушия — ни малейшего, но весьма склонный к пошлой ненависти: себялюбием пропитан насквозь, коварен, страшный сплетник; он плутовал даже в картах, открывал чужие письма и восхищался своим гнусным шпионством, потирая от радости руки, когда ему удавалось перехватить клочок об отношениях мужчин и женщин, находившихся при его дворе, и хвастался, «что он все знает!» Он вмешивался в кройку женских нарядов и инкогнито прислушивался на улицах к «ура!» и хвалам, которые ему воздавали. Обращение его было грубо. Он обходился с женщинами с унизительною фамильярностью, взяв себе в обычай щипнуть их за ухо или потрепать по щеке, когда бывал в духе. Мужчин тоже дергал за уши, за усы; не то ударит их в шутку, даст пинка; так продолжалось до конца его жизни. Еще не оказалось, чтоб он подслушивал или подглядывал в замочную скважину; по крайней мере, никто не застал его при этом занятии. Одним словом, проникнув немного далее, через все ограды могущества и блеска, вы увидите под конец, что имели дело не с благородным человеком, но с обманщиком и мошенником; и он вполне заслуживает данный ему эпитет Jupiter Scapin. [«Юпитер-Плут». Мольер, «Проделки Скапена».] <...>

Историей Наполеона предлагается опыт, сделанный при самых благоприятных обстоятельствах, при всем могуществе ума и при полнейшей бессовестности. Был ли когда вождь с такими дарованиями, в таком всеоружии силы и власти? Он ли не нашел сподвижников и последователей? Каков же был результат огромных способностей и колоссального могущества? Что произвели несметные армии? Сожженные города, истраченные сокровища, миллионы убитых и деморализация всей Европы? Результата не вышло никакого. Все исчезло, как дым его пушек, не сохранилось и следа. Он оставил Францию беднее, слабее, умаленнее против того, как застал ее, и всю борьбу за свободу надо было начинать сызнова». (Ральф Уолдо Эмерсон, «Нравственная философия. Опыты».)


Разве я против благоразумия? Но до чего длинное слово!


«Та, книга, тот ум, которые силятся доказать нам, что линии нет, а все один случай да хаос: бедствие — не из-за чего, удача — наугад, что герой родится от дурака, дурак от героя, — повергают нас в уныние. Но — видима она или нет — мы верим, что связь существует». (Ральф Уолдо Эмерсон, «Нравственная философия. Опыты».)


«Стигматы времени». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


Американцы скучней нас, но и культурней. Кашляя, рот прикрывают. На заразившего по некультурности можно подать в суд. Подай у нас — обсмеют. Как не вспомнить «Смерть чиновника»:

«...Вдруг лицо его поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось... он отвел от глаз бинокль, нагнулся и... апчхи!!! Чихнул, как видите. Чихать никому и нигде не возбраняется. Чихают и мужики, и полицеймейстеры, и иногда даже и тайные советники. Все чихают. Червяков нисколько не сконфузился, утерся платочком и, как вежливый человек, поглядел вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудь своим чиханьем? Но тут же пришлось сконфузиться. Он увидел, что старичок, сидевший впереди него, в первом ряду кресел, старательно вытирал свою лысину и шею перчаткой и бормотал что-то».

Вот он — русский человек. Платочек далеко, так и ладонью не прикрылся. При этом — «нисколько не сконфузился».


Понизовский называл себя «выучеником Востока». В своё время я не догадался спросить, чему именно он выучился у Востока, теперь не спросишь.


«Желателен» похоже на «желатин».


Не может быть одинок кого любят.


Три незабудки на гербовом щите.


В Печорском монастыре впечатляют георгины. Таких громил и красавцев я больше нигде не видел. Я люблю георгины — может, потому, что их мало кто любит.


Остановка стрижей на лету.


Жаль, но понять можно. Жаль, что можно понять.


Съеденная грудь.


«Присмотревшись к ним и, наконец, словно ежика в густой траве, различив в центре Марусю, я залюбовался, как она ими всеми правит. Без усилий, даже без внимания, без всяких попыток «занимать», одним внутренним магнетизмом. Она не умела заразительно смеяться, у нее это выходило хрипло; по моему, и говорила не так много — да и где перекричать такую толпу! — но от одного ее присутствия всем становилось уютно и весело, и каждое слово каждого казалось удивительно остроумным. <…>

Чем интимно были для нее эти «пассажиры», не знаю. Послушать ее — чуть ли не все, долго или мимолетно, озарены были по очереди ее щедрой милостью до той самой «границы», точного местоположения которой предпочитала не знать Анна Михайловна; и Маруся, когда я как-то ей повторил эти слова матери, посоветовала: «а вы маму успокойте: до диафрагмы». Однажды из другой комнаты я услышал ее голос (она была в гостиной, и вокруг нее там гудело пять или шесть баритонов): «ой, папа, не входи, я сижу у кого-то на коленях — не помню у кого». Уходя вечером на музыку с румяным белоподкладочником, она при мне сказала матери: «побегу переоденусь, невежливо идти в парк с кавалером в блузке, которая застегивается сзади»; покраснел студент, а мудрая Анна Михайловна откликнулась критически только в литературном смысле: — Односторонний у тебя стиль, Маруся». (Владимир Жаботинский, «Пятеро».)


Евангелие от Матфея, глава 10:

34. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч,

35. ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее.

36. И враги человеку — домашние его.

37. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня.


Всё, что мог, могу и смогу. Жаль, грамматических времён, как и физических, только три.


Как это просто у Гёте: продал душу чёрту — стал молодым. Я бы продал, да где найти покупателя?


«Корнея Ивановича атакует дама из Литературного института:

— Приезжайте к нам, выступите, расскажете студентам что-нибудь интересное, почитаете...

— Что же?

— Ну, например, неопубликованного Блока.

— Зачем же я буду читать им неопубликованного Блока, когда они опубликованного не читали?» («Воспоминания о Корнее Чуковском». З.Паперный, «Приглашение к радости».)


«...Живой человек характерен не только подлинными событиями своей жизни, — он не менее характерен и теми легендами, которые вокруг него создаются, теми слухами и сплетнями, к которым он подает повод. Нет дыма без огня, и у каждого огня свой дым. О Диккенсе будут рассказывать не то, что о Бодлере, и пушкинская легенда будет сильно разниться от толстовской». (В.В.Вересаев, «Гоголь в жизни».)

Как верно. Реальность нашего существования в интегративном образе —сплаве истины и легенды.


Вся моя жизнь — исследование языка, его ресурсов.


«Для француза не столь важна сама смерть — оплошность материи или попросту непристойность, — важно скорее поведение в присутствии себе подобных, стратегия прощания, сдержанность, подсказываемая расчетами нашего тщеславия, словом, поза. Это разговор не с самим собой, а с другими людьми: спектакль, в котором прежде всего стоит обращать внимание на детали и мотивацию. Все французское искусство — это наука умирать на публике. Сен-Симон описывает не агонию Людовика XIV или Регента, а сцены их агонии. Весь народ унаследовал привычки двора, чувство церемониальности и помпезности, в том числе и стремление придать некоторую торжественность своему последнему вздоху. И тут ему пригодился католицизм, утверждающий, что наша манера умирания играет существеннейшую роль для нашего спасения, что наши грехи можно искупить «прекрасной смертью». Мысль сомнительная, но в высшей степени подходящая к лицедейскому инстинкту нации и в прошлом гораздо более, чем сейчас, связанная с идеей чести и достоинства, со стилем «порядочного человека». Тогда речь шла о том, чтобы, отодвинув Бога в сторонку, сохранить лицо в присутствии элегантных ротозеев и светских исповедников, не погибнуть, а организовать священнодействие, спасти свою репутацию перед свидетелями и получить соборование лишь от них... Даже вольнодумцы умирали, соблюдая внешние приличия, — настолько их уважение к общественному мнению одерживало верх над непоправимым, настолько они следовали нравам эпохи, когда умереть для человека означало отречься от одиночества, щегольнув в последний раз нравами той эпохи, когда французы были самыми большими специалистами по агонии». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


Полубюст.


И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков. Это и есть — свистопляска.


Синоптическая переписка.


Книга жалоб на жизнь.


Вин, в диапазоне от красного до фиолетового, не пью.


Похоже, Эмерсон сам не понимает, насколько абстрактен, условен его Бог.


...Он исчез за углом,

Нахлобучив картуз,

И оставил меня одного

(Чем я был несказанно доволен,

Ибо что же приятней на свете,

Чем утрата лучших друзей?). (Блок, «Ночная фиалка».)


«Никогда не соглашайся с толпой. Даже если она права». (Эмиль Чоран, «Записные книжки 1957-1972 гг.»)


Никто не знает, что было в киносценарии Бендера «Шея». Может, остеохондроз?


«Нecмoтpя нa гpoмaдныe зaтpaты нa пocтpoйкy мacтepcкoй и pocкoшнoй дaчи, чтo cтoилo бoльше тpидцaти тыcяч pyблeй, cpeдcтвa Kpaмcкoгo были тeпepь в цвeтyщeм cocтoянии. Kaзaлocь, ceмья из пoднявшиxcя yжe дeтeй, кoнчaвшиx oбpaзoвaниe, блaгoдeнcтвoвaлa; oн дaжe взял к ceбe в дoм ocиpoтeвшиx плeмянницy и плeмянникa и дaл им xopoшee oбpaзoвaниe, ycтpoив иx пoтoм в зaкpытыe yчeбныe зaвeдeния. Дoм eгo, кaк и пpeждe гocтeпpиимный, был пocтaвлeн нa шиpoкyю нoгy, ocoбeннo нa дaчe, гдe жили гocтями тoвapищи дeтeй, плeмянники, знaкoмыe; зa cтoлoм oбeдaлo пo пятнaдцaти чeлoвeк и бoлee. Kвapтиpa eгo в гopoдe yкpaшeнa былa лyчшей мeбeлью, дopoгими пopтьepaми, пepcидcкими кoвpaми, aнтичнoй бpoнзой и вeликoлeпными тpюмo и шиpмaми. Kaбинeт eгo внизy пo внeшнocти нaпoминaл кaбинeт гocyдapcтвeннoгo чeлoвeкa, мeцeнaтa или бaнкиpa. Macтepcкaя нaвepxy мoглa кoнкypиpoвaть изящecтвoм мeбeли, вocтoчныx пopтьep, бpoнзы c caмoй кoкeтливoй apиcтoкpaтичecкoй гocтинoй. Дoм eгo был пoлнaя чaшa... Нo caмoгo eгo тeпepь вы бы нe yзнaли. Oн cильнo измeнилcя зa пocлeдниe вoceмь лeт. Нa вид eмy мoжнo былo дaть yжe ceмьдecят лeт, a eмy нe былo eщe и пятидecяти. Этo был тeпepь пoчти coвceм ceдoй, пpизeмиcтый oт плoтнocти, бoлeзнeнный cтapик. О cтpacтнoм paдикaлe и пoминy нe былo. Haxoдяcь пocтoяннo в oбщecтвe выcoкoпocтaвлeнныx лиц, c кoтopыx oн пиcaл пopтpeты, Kpaмcкoй вмecтe c внeшними мaнepaми пoнeмнoгy ycвoил ceбe и иx взгляды. Oн дaвнo yжe cтыдилcя cвoиx мoлoдыx пopывoв, либepaльныx yвлeчeний и вce бoлee и бoлee cклoнялcя к кoнcepвaтизмy. Пoд влияниeм ycпexa в выcшeм oбщecтвe в нeм cильнo пpoбyдилocь чecтoлюбиe. Oн бoлee вceгo бoялcя тeпepь быть нe comme il faиt. Пo oбpaщeнию oн пoxoдил тeпepь нa тe opигинaлы, кoтopыe плaтили eмy пo пяти тыcяч pyблeй зa пopтpeт. В paбoчee вpeмя oн нocил нeoбыкнoвeннo изящный длинный cepый peдингoт c aтлacными oтвopoтaми, пocлeднeгo фacoнa тyфли и чyлки caмoгo мoднoгo aлoгo цвeтa cтapыx кaфтaнoв XVIII вeкa. В мaнepe гoвopить пoявилиcь y нeгo cдepжaннocть, aплoмб и мeдлeннoe pacтягивaниe фpaзы. О ceбe caмoм oн чacтo гoвopил, чтo oн cтaл тeпepь в нeкoтopoм poдe ocoбoй. Нa oбщиx coбpaнияx Toвapищecтвa oн oткpытo paтoвaл зa знaчeниe имeни в иcкyccтвe, зa aвтopитeт мacтepa, дoкaзывaл, чтo вce этo дaeтcя xyдoжникy нe дapoм и дoлжнo жe быть кoгдa-нибyдь oцeнeнo. Coбpaния Toвapищecтвa oн пpeдлaгaл cдeлaть пyбличными и пpиглaшaть нa ниx peпopтepoв. Oн coзнaвaл, чтo кaждoe cлoвo eгo бyдeт тeпepь зaпиcaнo и кaждoe пиoьмo eгo бyдeт впocлeдcтвии oбнapoдoвaнo. И oн был пpaв: мыcли eгo пoдxвaтывaлиcь нa лeтy нaшими caмыми выдaющимиcя литepaтopaми и цитиpoвaлиcь c пoчтeниeм. Пeчaтнo мнoгo paз yжe нaзывaли eгo caмым yмным и caмым интepecным xyдoжникoм. И были пpaвы: вce, чтo гoвopил oн, былo oбдyмaнo и yмнo. Heкoтopыe xyдoжecтвeнныe кpитики пиcaли yжe цeлыe cтaтьи пo eгo инcтpyкции, или paзвивaя мыcли, или цитиpyя eгo пиcьмa. <…> В кpyгy тoвapищeй Kpaмcкoй дaвнo yжe пoтepял oбaяниe; oт дeл oн дaвнo ycтpaнилcя и пo нeздopoвью, и пo нeдocyгy. Oн cтaнoвилcя нecкoлькo тяжeл жeлaниeм импoниpoвaть. Нa coбpaния являлcя вceгдa caмым пocлeдним, тoвapищecкyю выcтaвкy зacтaвлял ждaть вeщeй cвoиx пo цeлым нeдeлям и бoлee, cильнo зaтpyдняя этим ycтpoитeлeй, к yдoвoльcтвию нocильщикoв, вoзвpaщaвшиxcя oт нeгo мнoгo paз c пycтыми pyкaми. Oн ничeгo yжe нe гoвopил cпpocтa. Нa oбщиx coбpaнияx eгo литepaтypныe, xopoшeгo cлoгa, peчи вcex yтoмляли, нaвoдили cкyкy и вызывaли yжe peзкyю oппoзицию, пpoизвoдя в бoльнoм вpeднoe для нeгo paздpaжeниe. Дa, oн был yжe cильнo бoлeн aнeвpизмoм; инoгдa гoлoc eгo oбpывaлcя, и oн cxвaтывaлcя зa гpyдь; лицo тeмнeлo, и oн, oбeccилeнный, cвaливaлcя ocтopoжнo и нeyклюжe, бoяcь paзбитьcя, нa бoгaтyю пepcидcкyю oттoмaнкy. Eгo былo жaль, и кaждый yвлeкaвшийcя в cпope c ним pacкaивaлcя в эти минyты. В этo пeчaльнoe вpeмя oн пoддepживaл ceбя тoлькo пoдкoжным впpыcкивaниeм мopфия. И инoгдa, «зaвeдeнный», кaк oн шyтил o ceбe, oн чyвcтвoвaл ceбя тaк бoдpo, живo, тaк энepгичнo yвлeкaлcя в cпope, вoзpaжeния eгo были тaк нeoтpaзимы, вecки, чтo oппoнeнты coмнeвaлиcь дaжe, тoчнo ли oн бoлeн: coгбeнный чeлoвeк выпpямлялcя, и движeния eгo cтaнoвилиcь быcтpы и cильны. Kaкoй-тo пpимиpившeйcя ycтaлocти в лицe yжe нe былo, oнo зaгopaлocь здopoвым цвeтoм caнгвиникa, и глaзa oпять мoлoдo блecтeли, — oн пoбeждaл. <…> Oн «зaвoдил» ceбя мopфиeм и paбoтaл, paбoтaл... Eгo пopтpeтныe ceaнcы пpoдoлжaлиcь пo пяти чacoв кpядy. Этoгo и впoлнe здopoвый нe вынeceт. Cтoнeт, вcкpикивaeт oт бoли и пpoдoлжaeт c yвлeчeниeм. Taк пиcaл oн П.M.Koвaлeвcкoгo. Нo бoдpo и вeceлo чyвcтвoвaл oн ceбя в пocлeднee yтpo. Бeз yмoлкy вeл oживлeнный paзгoвop c дoктopoм Payxфycoм, c кoтopoгo пиcaл пopтpeт. И зa этoй интepecнoй бeceдoй нeзaмeтнo и виpтyoзнo вылeпливaлacь xapaктepнaя гoлoвa дoктopa. Нo вoт зaмeчaeт дoктop, чтo xyдoжник ocтaнoвил cвой взгляд нa нeм дoльшe ooыкнoвeннoгo, пoкaчнyлcя и yпaл пpямo нa лeжaвшyю нa пoлy пepeд ним пaлитpy... Eдвa Payxфyc ycпeл пoдxвaтить eгo — yжe тeлo... Я нe пoмню cepдeчнee и тpoгaтeльнee пoxopoн!..» (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


Проблему собственного долголетия я переложил на врачей.


Не по зубам — даже если надеть протезы.


Мимо розы можно пройти только раз. (н. м.)


Светскость, но не аристократизм.


«Мы действуем, только будучи зачарованными невозможным: иными словами, обществу, неспособному породить утопию и посвятить себя ей, угрожают склероз и гибель». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


Всё у меня не по плану. Наверное, я был незапланированным ребёнком.


Из каких соображений? Из высших. Из каких же ещё?


Есть гражданство, но нет гражданских чувств.


К.Чуковский о Блоке: «С самого начала 1920 года его силы стал подтачивать какой-то загадочный, неизлечимый недуг, который и свел его так скоро в могилу. Мы видели его глубокую скорбь и не понимали, что это скорбь умирающего. Когда в последний раз он был вместе со мною в Москве и выступил в Доме печати с циклом своих стихов, на подмостки взошел вслед за ним какой-то ожесточенный «вития» и стал доказывать собравшейся публике, что Блок, как поэт, уже умер.

— Я вас спрашиваю, где здесь динамика? Это стихи мертвеца и написал их мертвец.

Блок наклонился ко мне и сказал:

— Это правда.

И хотя я не видел его, я всею спиною почувствовал, что он улыбается.

— Он говорит правду: я умер. <…>

Я спрашивал у него, почему он не пишет стихов. Он постоянно отвечал одно и то же.

— Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?

«Новых звуков давно не слышно, — говорил он в письме ко мне. — Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас... Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве». (Чуковский К.И. Из воспоминаний. М., 1959. С. 413-414.)


Даже «сделать предложение» я понимаю в грамматическом смысле.


Старый эпистоляр.


Любопытна история «непевучести» песни из «Волга-Волга» («Много песен над Волгой пропето...»). На протяжении фильма Дунаевский преподнёс её в двух вариантах: как распевную лирическую песню и как марш. Победила бодрость, победил социалистический марш, в результате песню слушают, но не поют. А так бы за столом... с рюмочкой.


Я не имею права стареть.


Уныние и как следствие сниженная работоспособность.


Никогда никого не удерживать силой.


Выпуская в 1932 г. книгу воспоминаний «Близкое — далёкое», Николай Ходотов, актёр Александрийского театра, известный библиофил, не мог не знать о книге И.Е.Репина «Далёкое близкое». Почему так назвал? В чём тут дело?


Самая бюрократическая религия — ислам. Потом иудаизм. Потом христианство. Потом буддизм. (К теме «Религия и бюрократия».)


Свеча сама по себе, подсвечник сам по себе.


Абсолютно здоровые бывают только в учебниках анатомии.


«...Ни один звук в природе не мог быть более мрачным и мучительным, чем беспрестанное трение, скрежет, грохот, скрип, стенания нашего несчастного, швыряемого волнами суденышка. Тогда я достал свою прекрасную серебряную дорогую мне флейту и заиграл на ней. <...> А затем о-ля-ля! Силы разрушения словно смутились нашей трогательной беспечностью, и судьба вновь вернула нам благосклонность: вместо того чтобы только вздыматься на гребнях волн, мы обрели свободу и поплыли, проваливаясь в водяные ямы. <...> Через час, то отдавая, то поднимая якорь, достигли достаточно глубокого места для стоянки. Она оказалась в высшей степени ненадежной и неудобной, но в кромешной ночной темноте не могло быть и речи о том, чтобы поднять паруса и искать другую. Измученные до крайности, мы легли спать». (Кент Р. Плавание к югу от Магелланова пролива. М. 1966. С. 91-92.)


Будет людям счастье,

Счастье на века!

У Советской власти

Сила велика!

«Марш коммунистических бригад», слова Владимира Харитонова. Счастье — навязываемое силой.


Забыть — чтобы вернуться.


Не мудрейший из мудрейших. Просто мудрый.


Замечательный рассказ о мальчике Борисе Житкове Чуковский под конец взял и испортил: «...Не зная его детства, невозможно понять, почему его книги сохраняют свое обаяние для каждого нового поколения советских детей. Главная причина, повторяю, заключается в том, что по всему своему душевному складу Житков уже тогда, в то далекое время, больше полувека назад, явил собою, так сказать, прообраз типичного советского мальчика. Теперь таких ребят миллионы, а тогда он был редкостью, невиданным чудом. <…> Все его детство словно нарочно было налажено так, чтобы полвека спустя он сделался близким товарищем, другом и сверстником нынешнего поколения детей». (Чуковский К.И. Из воспоминаний. М., 1959. С. 25-26.)


С кем-то дрался во сне. Кажется, победил.


Утонуть в снегах — как у Блока.


Хоть что-нибудь новенькое вбросить в жизнь.