Geum.ru

Пусть волею судьбы смерть вторгнется в мою ожившую жизнь и эти страницы попадут в чужие руки такая мысль ничуть меня не страшит и не мучит

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

— A кpacoчки и киcтoчки тaм бyдyт? — cпpaшивaю я, мнe жaль cтaлo кpacoк.

— A кaк жe! Becь paй в цвeтax: тaм и гopицвeт, и cинee нeбo, и бaз, и чepeмyxa — вce в цвeтy; a cкoлькo тoй poзы! И ягoды-вишни киcтoчкaми нaвязaны. A кpyгoм кaлинa, кaлинa.

— Ты не пpo тo! — пepeбивaю я. — Кpacoчки, чтo пo бyмaгe pиcyют, и бyмaгa тaм еcть?

— Бyмaгa? Bишь ты, бyмaги зaxoтел... У бoгa вceгo мнoгo. Пoпpocишь, бoгa, и бyмaги дacт тeбe». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


Жил человек рассеянный на улице Дыбенко.


Комариный оркестр. (н. м.)


«Так я думаю об этом, когда я об этом думаю». (Игорь Губерман, «Книга странствий».)


Тургенев, в «Дворянском Гнезде», называет стариком Лаврецкого, которому только 43 года.


Трудовая книга.


Юмор остаётся юмором и воспринимается как юмор только на фоне серьёзного отношения к серьёзным вещам. Если бы, кроме юмора, ничего не было, не было бы и юмора. Поменяй знак — то же можно сказать о серьёзности. Человеческая культура — баланс серьёзного и комического.


Сколько кропотливой работы! Мне надо было родиться женщиной, в другой раз так и сделаю, а пока — пусть остаётся как есть.


Бумажная масса (масса бумаг).


Бог... он как бы для полноты конструкции, кажущейся понятности.


Репин о написании этюда с бурлака Канина — центральной фигуры «Бурлаков на Волге»: «...Вo вpeмя cтoяния в лямке oн пoглoщaл мeня и пpoизвoдил нa мeня глyбoкoe впeчaтлeниe. Была в лицe eгo ocoбaя нeзлoбивость челoвeкa, cтoящегo нeизмepимo вышe cвoeй cpeды. Taк, дyмaлocь мнe, кoгдa Эллaдa пoтepялa cвoю пoлитичecкyю нeзaвиcимocть, бoгaтыe пaтpиции желeзнoгo Pимa нa pынкax, гдe тopгoвaли paбaми, пoкyпaли ceбe yчeныx-филocoфoв для вocпитaния cвoиx дeтeй. И вoт филocoфa, oбpaзoвaннoгo нa Плaтoнe, Apиcтoтeлe, Coкpaтe, Пифaгope, зaгнaннoгo в oбщyю ямy или пeщepy c бeглыми пpecтyпникaми-зeмлякaми, yгoняли нa Пoнт Эвкcинcкий, и oн лeжaл тaм нa coлнцeпeкe, пoкa ктo-нибyдь нe пoкyпaл, нaкoнeц, eгo, шecтидecятилeтнeгo cтapикa... Booбpaжaю, cкoлькo пpeтepпeвaл тaкoй пpaвoдник oт вceй гpyбoй двopни, кoтopaя мcтилa eмy зa тo, чтo oн дoпycкaлcя в бoяpcкиe пoкoи oптимaтoв, ocлeплявшиe pocкoшью; paзyмeeтcя, тoгдa eгo пpeoдeвaли в чиcтyю тyникy, oчищaли oт лoxмoтьeв c пapaзитaми... И Kaнин, c тpяпицeй нa гoлoвe, c зaплaткaми, шитыми eгo coбcтвeнными pyкaми и пpoтеpтыми cнoвa, был чeлoвeк, внyшaющий бoльшое к ceбe yвaжeниe: oн был пoxoж нa cвятогo нa иcкyce». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


В каждой семье должны быть фамильные брильянты.


Юмор — моя обёртка.


Из рук выпадает всё, что может выпасть.


Необходимо различать плагиат публичный и камерный плагиат — когда кто-то обманным образом хочет возвыситься в чьих-то глазах.


Телефон — прибор, который изобрел не Эдисон, а святейшая инквизиция. (Ю.М.Лотман)


«Наверху, у самой, как говорил извозчик, «шаши» (шоссе), там, где теперь сделана площадка с балюстрадой для желающих полюбоваться на Москву, находился ресторан-трактир купца Крынкина. Это было знаменитое место. Там можно было, правда, дорого, но хорошо поесть. <…> Иногда я уговаривала родителей спуститься вниз по склону в лес, и, нагулявшись там, мы опять, вторично возвращались наверх в ресторан и опять закусывали.

К этому времени в ресторане многие были странно шумными или разомлевшими и требовали цыган. Под их за душу хватающие песни, романсы и танцы сильно расчувствовавшиеся толстые бородатые купцы в роскошных поддевках и шелковых косоворотках начинали каяться, бить рюмки, вспоминать обиды и со вздохами и охами плакать и рыдать, стукаясь головой об стол и держась рукой за сердце. До сих пор запомнилось это свинство. Требовали подать на стол понравившуюся цыганку. Их старались унять и подобострастным голосом говорили: «Ваше благородие, рачков еще не угодно ли-с? Можно подать сей минут!» (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 30-31.)


Не бывает, чтобы каждый, в ком ты нуждаешься, нуждался в тебе.


не-ма-гу


Эстафета деторождения.


«Говорил мне когда-то мой друг — человек, которого каждый нерв нашей эпохой сделан — говорил, что мировая война наша есть порождение символизма: люди перестали ощущать мир, людей, вещи. Если бы ощущали — не могли бы воевать. И в чем-то он прав». (Эйхенбаум Б.М. Мой временник. СПб., 2001. С. 532.)


Творог не скис, но подумывает.


Бывают молочные люди, доказательство тому — я. Спроси: что будешь есть — бифштекс или сметану? Сметану. А потом — бифштекс.


Наплыв мыслей. (н. м.)


Великие дела не ждут, но встать придётся.


Болезнь многословия. (н. м.)


У Фета «рояль» мужского рода: «Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали...» («Сияла ночь. Луной был полон сад...», 1877 г.) У Короленко, в «Слепом музыканте», написанном через десять лет (1886 г.), «рояль» женского рода: «В тёмной гостиной по вечерам рояль плакала и надрывалась глубокою и болезненною грустью, и каждый её звук отзывался болью в сердце Анны Михайловны». Южнорусское влияние?


Самоценность порядка.


Меньше надежд — меньше разочарований. (н. м.)


Рука дрогнула и дрожит.


Возражения принимаются.


«Дaм Bлaдимиp Bacильeвич [Стасов — А.Щ.] нe мoг вcтpeчaть paвнoдyшнo. Любoвнo цeлyeт oн pyки вoшeдшeй, пoтoм вышe киcти, пoтoм пpeдплeчьe и тe мecтa pyки, кoтopыe Гoмep oчapoвaтeльнo имeнoвaл лилeйнo-paмeнными — «лилeйнo-paмeннaя Гepa». Этo ocoбeннo нeжныe, никoгдa нe зaгopaющиe чacти тeлa. <…> A знaмeнитaя Aфpoдитa (Beнepa Meдицeйcкaя)! В Pимe, в Kaпитoлии, cтaтyя этoй дивнoй бoгини, пoд имeнeм Beнepы Kaпитoлийcкoй, cтoит в Myзee cкyльптypы. Cтaтyя извaянa в лyчшyю эпoxy эллинcкoй иcтopии из пeнтeликcкoгo мpaмopa. Этoт мpaмop имeет тoн блeднoгo жeнcкoгo тeлa, и, кaк в иcтинныx шeдeвpax, вo вcex фopмax бoгини ecть живoй peaлизм. Нa пepвыx пopax вcкope пocлe oбъeдинeния Итaлии пapлaмeнт, зa нeимeниeм дpyгoгo мecтa, зaceдaл в Kaпитoлии. Члeны пapлaмeнтa вo вpeмя oтдыxa пpиxoдили пoлюбoвaтьcя Aфpoдитoй. Beчepoм и нoчью нa cтaтyю был нaвeдeн бoльшoй cильный peфлeктop. Paзyмeeтcя, peфлeктop дoвoдил и цвeт тeлa дo пoлнoй жизни; иллюзия живoгo тeлa былa тaк вeликa, чтo зpитeли были coвceм oчapoвaны... Cтaтyя пoвopaчивaлacь кpyгoм в нишe, и пyбликa ocoбeннo дoлгo ocтaнaвливaлacь нaд ee cпинoю — этo былo живoe, живoe тeлo. Taк и мы c Bлaдимиpoм Bacильeвичeм зacтaли Kaпитoлийcкyю в тoм жe пoвopoтe. Bлaдимиp Bacильeвич пpишeл в тaкoй вocтopг, чтo ceйчac жe пoдxвaтил cтoявший тaбypeт кycтoдa и, вocпoльзoвaвшиcь eгo oтcyтcтвиeм, пocтaвил близкo к бoгинe тaбypeт, вcкoчил нa нeгo и влeпил Aфpoдитe cтpacтный пoцелyй. Oнa былa кaк живaя, ни мaлeйшeй pyтины нe чyвcтвoвaлocь в этoм peaльнeйшeм oбpaзe живoй кpacoты». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


«Время стремительно. Скорость тьмы, к сожалению, не меньше скорости света...» (Ольга Бешенковская, «Ностальгия по Америке...».)


Каждый смотрит со своего минарета (колокольни).


Волшебная сила порядка.


Поменяли лампочку, и стало на 15 ватт веселей.


Превратиться в пододеяльник.


Разомкнуть пространство (выйти из дому).


Передумал ворчать. (н. м.)


Тропический насморк.


Я был неисправимым оптимистом, пока не исправили.


Быть счастливым надо уметь.


«Человек догадывается лишь о том, что он в силах вынести в данный момент». (Макс Фриш, «Монток».)


У меня, говорит, психический характер, лучше не заводи меня.


Люда... Почти Леда.


Даже не знаю, что трудней — учиться или учить?


Небесный спонсор.


Мне повезло, я понимаю простые вещи и уйду легко. Это просто возвращение на родину, у которой, как у химически чистой воды, ни вкуса, ни цвета, ни запаха.


Никаких «надо бы». Надо.


Грустную историю поведал Репин о Крамском — превращение талантливого художника в чиновника от искусства.


Доброжелательный, но не добрый.


22 года провела Вера Фигнер в камере Шлиссельбурга. «За 13 лет родственные связи ослабели; воспоминания потускнели; отношение к родным изменилось. Явилось, я сказала бы даже, извращение его. Когда я узнала, что мой любимый дядя умер, я почувствовала только сожаление. Трудно признаться, какое холодное, чисто рассудочное было это сожаление! А когда в судорогах упала и умерла маленькая птичка, которая жила со мной в камере, я испытала настоящее большое горе. Птичка была ручная, садилась мне на плечо, клевала рябину из моих рук. Ее мягкое, теплое тельце я могла прикрыть ладонью; она щебетала на моем столе и весело брызгала во все стороны водой, купаясь в раковине водопровода. После ее смерти я плакала целые две недели и не могла видеть без слез тот гвоздь, на котором она обыкновенно засыпала. Чтоб остановить этот поток слез, я должна была просить смотрителя перевести меня на время в другую камеру». (Фигнер В.Н. Запечатлённый труд. В 2 тт. Т. 2. М. 1964. С. 137.)


Есть настоящее и всё остальное.


От одиночества — Бог или животное. Кошка, собака.


Каменоломня в почках.


Дети с ограниченными и дети с безграничными возможностями.


В преисподнем.


«Простые сердца» — современная комедия. Автор и режиссер Розанов. 2-й Белорусский минский драматический театр. <…> На генеральной был курьез. В то время только что появились застежки «молнии»*, и я решила их использовать для мгновенного переодевания актеров на сцене. На генеральной репетиции половину «молний» заело. Пришлось делать музыкальный антракт, а затем показать зрителям актеров уже в других костюмах». (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 232.)

* 1929 год.


Порядок следования, строгий, как порядок букв в алфавите.


Всё, что решается, может решаться долго, но решается в один, строго определённый момент.


С ночных небес слетела точка над I, я даже успел сфотографировать: •.


Операция? Я уже сравнил себя с изрезанной садовой скамейкой; порежут ещё, какая разница.


«...Чувствовать себя существующим — значит увлекаться всем, что смертно, поклоняться чему-то незначительному, постоянно раздражаться посреди мелочной суеты, сердиться по пустякам перед лицом небытия.

Те, кто поддаются эмоциям или капризам, те, кто частенько выходят из себя, защищены от тяжких недугов. (Психоанализ нужен только англосаксам и скандинавам, которые, к несчастью, постоянно сдерживают себя; у латинских народов он не в чести.) Для того чтобы быть в норме, для того чтобы оставаться в добром здравии, мы должны ориентироваться не на мудреца, а на ребенка, кататься по земле и плакать всякий раз, когда нам этого хочется. Что может быть более жалким, чем хотеть этого и не решаться? Разучившись плакать, мы остались без запаса прочности, стали бесполезно непробиваемыми. Во времена античности плакали; даже в средние века или в великом XVII в. (Король-Солнце также был к этому склонен, по словам Сен-Симона). С тех пор, если не считать короткого периода романтизма, одно из самых эффективных средств, которым когда-либо обладал человек, оказалось дискредитировано. Случайная ли это опала или новая концепция чести? Как бы то ни было, совершенно очевидно, что значительная часть болезней, которые изводят нас, и всех смутных и коварных болей неизвестного происхождения проистекают из придуманной нами необходимости держать в себе и ярость и скорбь. Из нежелания давать волю самым древним нашим инстинктам.

А нам бы следовало иметь возможность вопить хотя бы четверть часа в сутки; неплохо было бы даже, чтобы для этих целей построили специальные вопильни. «А разве слов, — возразят нам, — недостаточно для облегчения? К чему возвращаться к столь давним обычаям?» Условное по своей природе, чуждое нашим самым насущным потребностям, слово пустотно, изношенно, оно не имеет контакта с нашим нутром: нет ни одного слова, которое бы оттуда изошло, и ни одного, которое бы туда проникло. Если поначалу, когда слово только появилось, оно могло еще служить нам, теперь дело обстоит совсем иначе: ни одно слово, даже те, что превратились в ругательства, не несет в себе положительной энергии. Слова пережили сами себя: они жалки и невостребованны. Они подчиняются принципу анемии, и мы продолжаем испытывать на себе их вредное воздействие. Зато голос крови, вопль, исходящий из самой утробы, напротив, удесятеряет наши силы, а иногда даже исцеляет. Когда мы имеем счастливую возможность покричать, мы сразу чувствуем свою связь с нашими далекими предками, которые, должно быть, выли не замолкая в своих пещерах, все, даже те, кто рисовал на стенах. В наше же менее счастливое время мы вынуждены жить в обществе, настолько плохо отлаженном, что единственным в нем местом, где можно безнаказанно выть, является сумасшедший дом». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


Гобсек умер в 89.


Некоторая невоспитанность как элемент стиля.


«...Десять французов сойдется, беседа неизбежно коснется «клубнички», как они там ни виляй; а сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос, — вы имели случай сегодня в том убедиться, — вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды, бездоказательно, безвыходно. Жуют, жуют они этот несчастный вопрос, словно дети кусок гуммиластика: ни соку, ни толку. Ну, и конечно, тут же, кстати, достанется и гнилому Западу. Экая притча, подумаешь! Бьет он нас на всех пунктах, этот Запад, — а гнил!» (И.С.Тургенев, «Дым», 1967 г.)


«После Фрэнка у Джейн детей не было, да и быть не могло — это противоречило бы законам природы. Любовь к переменам, всегда владевшая Уэллсом, теперь, когда здоровье у него окрепло и будущее не занимало больше всех его мыслей, сосредоточилась на женщинах, причем и в этом случае исключение делалось все для той же Джейн. Она как женщина его больше уже не интересовала. <…>

Жизнь в некотором отдалении от Лондона нисколько не мешала его любовным приключениям, напротив, помогала им. Уезжая в город, он распоряжался своим временем как хотел. И в его жизни начали одна за другой мелькать женщины. Сначала это была Вайолет Хант, молодая писательница, племянница художника-прерафаэлита Холмана Ханта, несколько раз изобразившего ее на своих полотнах. <…>

Место Вайолет Хант заняла все та же школьная подруга Джейн Дороти Ричардсон. Заметив некогда, что у ее приятельницы что-то не ладится с мужем, она не пожелала оставаться равнодушной наблюдательницей этого супружеского несогласия и, не имея возможности утешить подругу, решила помочь мужу. Верная себе, Дороти об этой связи тоже рассказала в одном из своих романов — «Левая рука восхода», и Уэллс, прочитав эту книгу, узнал, как он разочаровал свою возлюбленную. Она мечтала о глубокой духовной близости, о возможности постоянного интеллектуального общения между ними, а Уэллс меньше всего нуждался в утехах столь возвышенных. Ему нравилось, что она такая цветущая блондинка. Не более того. <…>

Та или иная женщина, впрочем, далеко не всегда оказывалась безразлична Уэллсу как личность, и место в его памяти, на которое тщетно притязала писательница Ричардсон, заняла безымянная вашингтонская проститутка. В 1906 году Уэллс посетил США и был принят президентом Теодором Рузвельтом («Рузвельтом Первым», как его иногда называют). Выйдя из Белого дома, он сел на извозчика и сказал: «К девочкам». «К белым или цветным?» — только и спросил извозчик. «Конечно, к цветным», — ответил Уэллс. Ему хотелось, сколько возможно, проникнуться местным колоритом. В гостиной публичного дома его внимание привлекла тоненькая смуглая женщина с глубокими умными глазами. Они разговорились, и тут выяснилось, что она очень начитанна, пишет стихи и изучает итальянский язык, правда, отнюдь не бескорыстно. В ее планы входило уехать на время в Италию и, вернувшись оттуда, выдать себя за итальянку. Ей хотелось перестать быть «цветной». При расставании Уэллс заплатил ей больше, чем полагалось, и она вдруг искренне огорчилась: она поняла, что он больше к ней не придет. Да и Уэллс с трудом удержался от того, чтобы не договориться с ней о совместной поездке в Италию. Именно после этой встречи он сформулировал для себя мысль, что близость с женщиной, даже случайная, должна удовлетворять потребности не только физические, но также интеллектуальные и эстетические.

Число женщин с годами все множилось, и Уэллс постепенно начинал приобретать славу главного лондонского Дон Жуана. Для подобной роли он имел, правда, несколько необычную внешность: маленький, толстый, с визгливым голосом. Кто-то из общих знакомых спросил даже одну женщину, что привлекает ее в этом пузатом коротышке. «А у него тело пахнет медом», — ответила она с лукавой улыбкой. Возможно, она могла назвать и другие причины, но воздержалась. И, конечно, среди этих других причин были его всемирная слава и, пускай более локальная, донжуанская репутация. Она женщин не отталкивала, напротив». (Кагарлицкий Ю.И. Вглядываясь в будущее: Книга о Герберте Уэллсе. М., 1989. С. 221-223.)


Мысль вне формулировки для меня не существует; иногда мне даже кажется, что формулировка мысли важней, чем сама мысль.


Дырявое образование.


Лежать за пределами орфографических словарей.


Глубина человека.


Издержки необразованности.


Проще поверить в бога, чем поверить в себя.

«Я никогда не забуду, как летом Д-с*, всё время твердивший о тяжести жизни, вечно погружённый в пессимизм, сказал: «если я женюсь, то мой брак будет эстето-психологическим», и этого достаточно было, чтобы он сразу наполовину упал в моих глазах. Я не удержалась и сказала: «ведь это абсурд, признавая бессмысленность и тяжесть жизни, — жениться и производить на свет ещё более несчастных существ...» Он, нисколько не задумываясь, отвечал: «да ведь я же не думаю о детях...». Чудный ответ! Похвальная откровенность! <…> Что касается до меня, то мне не нравится его гордая уверенность в своём таланте, злоупотребление словом «гений» и небрежное отношение к стихотворениям: он пишет их много, не отделывая ни одного, — и иногда, наряду с прекрасными строками, встречаются неудачные выражения...» (Елизавета Дьяконова, «Дневник русской женщины».)

* Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873-1944), к моменту упоминания студент Московского университета.


Любимое лекарство.


«Хорошее название для плохого романа». (В.В.Набоков, «Пнин».)


Осенило. Вместо «блин» («Тебя, блин, сколько ждать?») можно говорить «блюз» («Тебя, блюз, сколько ждать?»). Смысл тот же.


«На дне унитаза плавал конвертик от безопасного лезвия с ликом и подписью д-ра З.Фрейда». (В.В.Набоков, «Bend Sinister», в переводе С.Б.Ильина «Под знаком незаконнорожденных».)


Бесплатно стригут только газоны.


Предсмертный бред начинается иногда задолго до смерти. Лет за десять.


Высоко-высоко пожимаю плечами.


«...Сидя у них, я оценил, сколько было в наших собственных обыденных беседах, дома у Маруси, дразнящего блеска — и вдруг почувствовал, как это славно и уютно, когда блеска нет. Пили чай — говорили о чае; играли на рояле — говорили о душке Джиральдони, но младшая сестра больше обожала Саммарко; Алексей Дмитриевич рассказал про Сингапур, как там ездят на джинрикшах, а мать про институтский быт тридцать лет назад; все без яркости, заурядными дюжинными словами, не длинно, не коротко, ни остроумно, ни трогательно — просто по хорошему; матовые наследственные мысли, липовый настой души, хрестоматия Галахова... чудесный мы провели вечер». (Владимир Жаботинский, «Пятеро».)


Гастрономическое воспоминание. (Л. Г.)


Тело как тело души.


Грешник, спящий сном праведника.


Есть люди, их много, которым не отвыкнуть от погремушки. Что-то должно быть включено: радио или телевизор. Вспоминаю бабку из села Глоднево Брянской области, у которой радио никогда не выключалось. Бабуля, говорю, зачем радио включено? — А как, милок, вдруг война? У бабки хоть есть причина, а этим лишь бы тарахтело.


«Гоголь отчасти испортил мне впечатление, которое производят англичанки: после всякой хорошенькой англичанки мне мерещится капитан Копейкин»*. (Гончаров И.А. Фрегат «Паллада». М., 1976. С. 44.)

* «На тротуаре, видит, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь, можете себе представить, эдакой. Мой Копейкин — кровь-то, знаете, разыгралась — побежал было за ней на своей деревяшке: трюх-трюх следом, — «да нет, подумал, на время к черту волокитство, пусть после, когда получу пенсион, теперь уж я что-то слишком расходился». (Гоголь Н.В. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1971. С. 619.)


Проза — поэзия нашего времени.


Обидно читать, чтобы помнить — что интересно, что нет. «Вы это читали?» — «Читал». — «И как?» — «Интересно».


Раствориться в детях.


В.Г.Короленко — А.С.Короленко 19/31 июля 1893 г.: «На углу Oxford-street'a и какого-то мелкого переулка мы увидели небольшую кучку людей. Над нею, как знамя, возвышался матовый фонарь, на стенках которого (с четырех сторон) резко выступали черные надписи из евангельских изречений. В середине какой-то молодой господин, в кургузом пиджачке, без шляпы, говорил проповедь. «Behold, now is the day of salvation», — гласила одна из надписей. <...> Слово salvation указало мне, что это должно быть один из отрядов знаменитой «Армии Спасения». И действительно, этот небольшой отрядец, остановившись на углу, поднял свое знамя с намерением на исходе воскресного дня немного подраться с devil'eм, то есть диаволом, и отнять у него несколько жертв из беззаботно проходившей публики. Разумеется, это заинтересовало меня в высокой степени и, протолкавшись вперед среди окружавшей публики, мы стали в первом ряду. Перед нами на четырехугольнике, огражденном рядом каких-то приличных на вид джентльменов — стоял знаменосец, — молодой мальчишка, в очках, с фонарем, который он поворачивал в руках, дабы каждая из надписей могла произвести на нас свое спасительное действие, а с ним рядом ораторствовал, жестикулировал и волновался проповедник. Когда он кончил, — все раскрыли книги и стали петь псалмы, а затем выступил другой оратор, молодой господин в непромокаемом плаще и стал опять громить дьявола. По его словам, дьявол очень хитер на соблазны. <...> Опять гимн. В это время один из этих воинов, заметив, с каким пристальным вниманием я слежу за всем, — протянул мне книгу, полагая, что, быть может, это как раз удобный момент, чтобы исхитить и мою душу из когтей дьявола. Я взял, чтобы не огорчить доброго малого, тем более, что в это время успел уже разглядеть публику: оказалось, что это вовсе не публика, а все солдаты того же отряда. Настоящая публика не давала себе труда даже и останавливаться и беззаботно проходила, устремляясь в кипучее жерло оживавшего города, где дьявол, конечно, уже раскинул свои сети. <...> Между тем, после псалма вышел новый оратор, снял с головы безукоризненный цилиндр и, потешно раскачиваясь на жидких ножках, причем кургузый пиджачишко придавал ему вид совершенной трясогузки, — стал убеждать нас (кажется, только нас с Сергеем Дмитриевичем), чтобы мы покаялись именно сегодня, в воскресение 30 июля, потому что завтра, в понедельник, уже будет поздно: дьявол не дремлет. При этом господин сообщил, что он лично глубоко верит в диавола, — «я верю в него, как в медведя или собаку». Оратор, верящий в черта, как в медведя, кончил, все пропели еще один гимн (при участии десятков двух мужских и женских голосов это вышло довольно складно) — затем знаменосец потушил свой фонарь, и все стали расходиться. <...> За это время вечер спустился совсем, туча расширилась, луна выглядывала только одним краем, — а улицы горели огнями и электричеством, рестораны и трактиры разверзлись, множество девиц с «беспокойною лаской во взгляде» — проходили мимо нас, заговаривая и подманивая к себе. И мне казалось, что подлец devil смотрит сверху, держится за бока и хохочет над бедною горстию своих противников, которые верят в него, как в медведя...»


Прочёл дневник М.Кузмина. Всё так, но неожиданно тихий, милый.


Проклятое общее место.


Лучший портрет Николая Ге — портрет Герцена: молодые глаза на лице немолодого уже человека.

Возраст глаз и есть наш возраст.

Выше чаши с кефиром!

За вечную юность!


Когда нужно будет паниковать, я скажу. (н.м.)


Я не против чудес, просто их не бывает. И хорошо, что не бывает. Тут хоть что-то планируешь, а там недоброжелатель сорвёт травку, поплюёт на неё, что-то пошепчет — и ты лягушка.


Бог... он любой кроссворд разгадает. Он всё знает, Бог.


Арбуз в сагиттальном разрезе.


6 ноября 1963 г.: «Вчерашняя одинокая прогулка по берегу Уазы, от Бомона до Борана. По-моему, самое лучшее на земле — это идти вот так осенью вдоль реки, уходить, уплывать вместе с водой, без усилия, без спешки, безо всего, чем отмечено любое действие человека». (Эмиль Чоран, «Записные книжки 1957-1972 гг.»)


Много читал, но мало что помню. Единственное, что вышло из чтений, — я сам.


Пароксизм одиночества.


Всё прекрасное надо удерживать — в картинах, фотографиях, музыке, записях. Нельзя жить бесследно.


«Павел Александрович Катенин — человек известный в литературе, друг (или, вернее, враг) Пушкина. О нем Николай Петрович рассказывает так: «Павел Александрович обладал необыкновенными природными дарованиями. К редкой, необычайной памяти у него присоединялись живой, смелый, острый, саркастический ум и неистощимое, жгучее остроумие, необыкновенный дар слова и самого ясного изложения, громовое, всепобеждающее красноречие и необъятная начитанность. Родись и живи он в Англии или во Франции (а я в Испании), из него вышел бы один из великих парламентских ораторов, новый Мирабо. У нас же он блеснул как ослепительный фейерверк, не оставив после себя ничего, кроме минутного треска и дыма, тотчас же бесследно пропавших в воздухе. А если бы он поступил на театральную сцену, из него вышел бы гениальный трагик, второй Гаррик или Тальма. Перевел он стихами несколько трагедий Корнеля, написал несколько оригинальных антологических пьес и повестей в стихах и прозе, но стихи и проза его были тяжелы, снотворны. Декламировать, рассказывать, острить, спорить, опровергать, доказывать — словом, «ораторствовать», — вот сфера, в которой он был непобедим, неподражаем, несравним и незаменим. И как окончил свою жизнь этот esprit fort [вольнодумец — А.Щ.], этот гений диалектики, остроумия и красноречия? Как кончают многие русские люди — особенно в Чухломе: сделался пьяницей и впал в сальность, в грязь, в кощунство и в такие цинические эксцентричности, что все стали избегать его как зачумленного или одержимого опасной манией. И это был друг Пушкина!

Встанет он, бывало, утром, подойдет к окну, поглядит-поглядит, услышит церковный звон — и готово дело: соберет своих крестьян и дворовых обоего пола (даже детей), расставив их в два ряда между своей усадьбой и ближайшей деревней и велит им взять по вербной ветке, а сам, усевшись на кляче, едет среди них по направлению к церкви. Колокол гудит, Катенин едет верхом на кляче, а крестьяне машут ветками и кланяются. Получается «въезд в Иерусалим». (Эйхенбаум Б.М. Мой временник. СПб., 2001. С. 154-155.)


Очередной медвежий указ.


Когда нет уже не только долгосрочных, но и среднесрочных планов.


Читаешь Гоголя, читаешь Набокова и думаешь: так что же такое русский язык?


Это в нём династическое.


Симпатичный бесёнок живёт в голове.


«Сопоставляя свои первые наблюдения с впечатлениями Горбунова при первой встрече с Островским, невольно останавливаемся на тождестве чувств. Мы благоговели перед ним не потому только, что этому обязывала нас молодость, впечатлительная и гибкая, а также главным образом потому, что мы еще не были заражены современною модною и ходовою болезнью «ничему не удивляться» (nihil admirari), но воспламенялись энтузиазмом в равной степени как к красотам природы, так и к людям». (Максимов С.В. По русской земле. М., 1989. С. 406.)


«Ты», «Вы». Нужное подчеркнуть.


До сих пор общий язык я находил только с собой.


Второй молодости, похоже, не будет.


И.Н.Крамской — И.Е.Репину: «Paфaэль, нaпpимep, вoвce нe тeм вeлик, чтo пиcaл лyчшe вcex; ктo был зa гpaницeй, гoвopят, чтo мнoгиe вeщи Kapaвaджo пo фopмe нeизмepимo вышe Paфaэля; нo кapтины Paфaэля ocвeщaютcя выcшим пpoявлeниeм дyxoвнoй жизни чeлoвeкa, бoжecтвeнными идeями. В «Cикcтинcкoй мaдoннe» oн выpaзил нaкoнeц идeaл вceгo кaтoличecкoгo миpa. Oттoгo-тo и cлaвa eгo paзoшлacь нa вecь миp. Дa, миp вepeн ceбe: oн блaгoгoвeeт тoлькo пepeд вeчными идeями чeлoвeчecтвa, нe зaбьгвaeт иx и интepecyeтcя глyбoкo тoлькo ими». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


Близкие и приближённые.


Вскрытие покажет.


Поцелуй ещё не завтракавшего человека.


«Предрассудок — это некая органическая истина, которая сама по себе неверна, но поскольку она передается из поколения в поколение, то отделаться от нее безнаказанно невозможно. Народ, без колебаний ее отвергающий, постепенно отрекается от самого себя, так что, в конце концов, у него не остается ничего, от чего он мог бы отречься. Срок жизни и устойчивость той или иной общности совпадают со сроком жизни и устойчивостью разделяемых ею предрассудков». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


«Как будто единственное назначение благоразумия состоит в вопросе: «А выпечется ли из этого хлеб?» (Ральф Уолдо Эмерсон, «Нравственная философия. Опыты».)


Нашёл — молчи, потерял — молчи. (н. м.)


«Плиний Младший утверждает, что «никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлек из нее какой-нибудь пользы». (Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. М., 2005. С. 54.)


Работа не потливая, но кропотливая.


Самозаклание.


Откуда они берутся, хорошие люди? Всё против них, а они были, есть и, похоже, всегда будут.


О В.В.Стасове: «Oднa пeчaль глoдaлa eгo cepдцe: oн чacтo oбpывaлcя мыcлeннo нa Mycopгcкoгo: «Ax, чтo этo тeпepь c нaшим бeдным Mycopянинoм?!» Ужe нe paз Bлaдимиpy Bacильeвичy пpиxoдилocь выpyчaть cвoeгo гeниaльнoгo дpyгa, oпycкaвшeгocя в eгo oтcyтcтвиe нa caмoe днo. В caмoм дeлe нeвepoятнo, кaк этoт пpeвocxoднo вocпитaнный гвapдeйcкий oфицep, c пpeкpacными cвeтcкими мaнepaми, ocтpoyмный coбeceдник в дaмcкoм oбщecтвe, нeиcчepпaeмый кaлaмбypиcт, eдвa ocтaвaлcя бeз Bлaдимиpa Bacильeвичa, быcтpo pacпpoдaвaл cвoю мeбeль, cвoe элeгaнтнoe плaтьe, вcкope oкaзывaлcя в кaкиx-тo дeшeвыx тpaктиpax, тepяя тaм cвoй жизнepaдocтный oблик, yпoдoбляяcь зaвceгдaтaям типa «бывшиx людeй», гдe этoт дeтcки вeceлый бyтyз c кpacным нocикoм кapтoшкoй был yжe нeyзнaвaeм. Heyжeли этo oн? Oдeтый, бывaлo, c игoлoчки, шapкyн, бeзyкopизнeнный чeлoвeк oбщecтвa, paздyшeнный, изыcкaнный, бpeзгливый... О, cкoлькo paз, вoзвpaтяcь из-зa гpaницы, Bлaдимиp Bacильeвич eдвa мoг oтыcкaть eгo гдe-нибyдь в пoдвaльном пoмeщeнии, чyть нe в pyбищe... Дo двyx чacoв нoчи пpocиживaл Mycopгcкий c кaкими-тo тeмными личнocтями, a инoгдa и дo бeлa дня. Eщe из-зa гpaницы вcex cвoиx близкиx Bлaдимиp Bacильeвич бoмбapдиpoвaл пиcьмaми, пpocя извecтия o нeм, oб этoм тaинcтвеннoм тeпepь нeзнaкoмцe, тaк кaк никтo нe знaл, кyдa иcчeз Mycopгcкий». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


Православие образца 2010 года.


Есть то, чего никто не должен видеть, но это не то, что вы думаете.


Отдайте мои слова обратно.


Собираю материалы по теме «Рай». Мильтона читал, Сведенборга читал, П.Стэнфорда читал, Марка Твена читал, Данте, понятное дело, читал, из Корана выборку сделал. Только всё это не рай, а праздная мысль человеческая — как человек полноту счастья себе представляет. Прямо скажем — незамысловато.


«...Интеллигенты русские — они, где бы ни встретились, обнюхиваются, как собаки, с помощью знакомых книг или имён». (Игорь Губерман, «Книга странствий».)


Обилие юбилеев.


Ольга Борисовна Эйхенбаум о Викторе Шкловском: «В 53-м году он ушел из семьи — как говорил папе, потому что неправильно повела себя его жена, Василиса Георгиевна.

Шкловский был очень свободолюбивый человек и требовал для себя свободы действий. У него был роман со своей машинисткой Симочкой Суок. Когда-то она была женой Олеши, потом — Нарбута, а потом — просто машинисткой у известных писателей — для приобретения мужа, внешне очень интересная и человек интересный. Но Виктор Борисович не собирался уходить из семьи: у него была дочка, и он всю жизнь любил свою Василису. Однажды он пришел домой в 12 часов, ему дверь не открыли. И он ушел к Симе в ее десятиметровую комнату, оставив жене все: квартиру, библиотеку, дачу. И остался в комнатке Симы в коммунальной квартире». (Эйхенбаум Б.М. Мой временник. СПб., 2001. С. 623-624.)


Религия — мир других измерений.


«Всякий кристально чистый и честный человек в большей или меньшей степени простодушен: ему невероятно трудно предполагать наличие непростых и нечестных мотивов в поступках и характерах других людей».(Б.Ф.Егоров о Заре Григорьевне Минц. В кн.: Егоров Б.Ф. Структурализм. Русская поэзия. Воспоминания. Томск., 2001. С. 343.)


Какое-то безразличие ко всему. Если будет нарастать, доберётся до логического завершения. Смерть от равнодушия к жизни — нехорошая смерть, нельзя допускать себя до такого.


Тридцать лет учительствовать, так никого ничему и не научив.


«Говорят, что до картин Клода Моне «Лондонские туманы» в Лондоне туманов не было». (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 88.)


Благозвучие — прежде всего.


«Исследователи творчества Дунаевского справедливо сопоставляют судьбу его оперетт с судьбой оперетт Иоганна Штрауса Подобно Штраусу Дунаевский создавал музыку, которая значительно превосходила продукцию либреттистов. И вот разрыв между примитивной пьесой и глубиной музыкального содержания привел к тому, что из 12 его оперетт на современной сцене удержались лишь 1-2, да и то их мудрено обнаружить в каком-либо театре... <…>

Мы знаем, что из множества оперетт Штрауса на сцене удержались только две: «Летучая мышь» и «Цыганский барон». И отнюдь не по вине музыки. Но в подобных случаях нередко винят именно музыку. <…> Иван Бунин, послушав как-то оперетту К.Целлера «Продавец птиц», высказал свое мнение в письме к Пащенко: «...слушали одну тирольскую песню, спетую Тартаковым, — говорю одну, потому что оперетка ««Продавец птиц»», в которой он пел вчера, до того глупа, бессодержательна и не музыкальна, что в ней не было почти ни одного хорошего места».

Не будем сейчас говорить о сюжетной содержательности «Продавца птиц», обратим внимание на выражение: «не музыкальна». Это сказано об оперетте, которая приобрела всемирную известность как раз благодаря своей щедрой музыкальности, фольклорности мелодий. И приходится повторить, что ничего необычного в этом нет: недовольство сюжетом трансформировалось в недовольство музыкой. <…> В книге Эккермана «Разговоры с Гете» приводятся любопытные слова великого поэта по поводу таких явлений: «Вот вы говорите, что сюжет никуда не годится, но вы не обращаете на это внимания и вас радует прекрасная музыка, Я поистине изумлен таким устройством вашей натуры; как же это ваши уши в состоянии с удовольствием воспринимать приятные звуки, в то время как такое мощное чувство, как зрение, терзается нелепыми образами». (Шафер Н. Дунаевский сегодня. М., 1988. С. 113-116.)


Сколько лет можно искать общий язык?


К забубённой матери.


Только с Дельмас Блок был по-мужски счастлив.


Если не верить себе, кому верить?


Высокая серьёзность.


«В тo вpeмя нa вcex выcтaвкax Eвpoпы в бoльшoм кoличecтвe выcтaвлялиcь кpoвaвыe кapтины. И я, зapaзившиcь, вepoятнo, этoй кpoвaвocтью, пo пpиeздe дoмoй ceйчac жe пpинялcя зa кpoвaвyю cцeнy «Ивaн Гpoзный c cынoм». И кapтинa кpoви имeлa бoльшoй ycпex». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


«Стричься — самая тяжёлая обязанность образованного человека». (Г.Уэллс, «Новейший ускоритель».)


Жизнь как череда подвигов.


Досрочное освобождение (отмена последнего урока).


«Векам, истории и мирозданью...» А хочется — человеку.


Греющая душу фантазия. (н. м.)


Весь тираж сборника стихов Владимира Нарбута «Аллилуйя» был сожжен по указанию Святейшего синода за богохульство.


Сперва перестаёшь помнить, потом вспоминать.


Вкусовые рецепторы (к художественному вкусу).


«Ямбические случайности» (В.В.Набоков, «Bend Sinister», в переводе С.Б.Ильина «Под знаком незаконнорожденных».)


Похоронить мысль. (н. м.)


«Кто и зачем обязал меня без отдыха нести это бремя — непрестанно высказывать свои чувства, мысли, представления, и высказывать не просто, а с точностью, красотой и силой, которые должны очаровывать, восхищать, давать людям печаль или счастье? Кем и для чего вложена в меня неутолимая потребность заражать их тем, чем я сам живу, передавать им себя и искать в них сочувствования, единения, слияния с ними? С младенчества никогда ничего не чувствую я, не думаю, не вижу, не слышу, не обоняю без этой «корысти», без жажды обогащения, потребного мне для выражения себя в наибольшем богатстве». (И.А.Бунин, «Ночь».)


Есть правда времени и расстояний.


Смешная опечатка: «мандригал». (Шилов Л. Голоса, зазвучавшие вновь: Записки звукоархивиста-шестидесятника. М., 2004. С. 70.)


Упёртый марксист.


Совет, который я мог бы дать и себе.


«Всегда следует думать не о том, как нам плохо, а о том, сколько людей считали бы нашу судьбу счастьем, о котором они не смеют и мечтать». (Ю.М.Лотман — Ф.С.Сонкиной. Лотман Ю.М. Письма. М., 1997. С. 429.)


Из американского фильма. Встреча: «В зоопарке. В полдень. Около морских львов».


Мышь правую руку отгрызла, пишу левой.


Письмо на тему «Re».


Паремиологическое воспитание.


«Нам может показаться странным, что у марсиан совершенно не оказалось никаких признаков сложного пищеварительного аппарата, являющегося одной из главных частей нашего организма. Они состояли из одной только головы. У них не было внутренностей. Они не ели, не переваривали пищу. Вместо этого они брали свежую живую кровь других организмов и впрыскивали ее себе в вены. <…> Нельзя отрицать физиологических преимуществ способа инъекции, если вспомнить, как много времени и энергии тратит человек на еду и пищеварение. Наше тело наполовину состоит из желез, пищеварительных каналов и органов разного рода, занятых перегонкой пищи в кровь. Влияние пищеварительных процессов на нервную систему подрывает наши силы, отражается на нашей психике. Люди счастливы или несчастны в зависимости от состояния печени или поджелудочной железы. Марсиане свободны от этих влияний организма на настроение и эмоции». (Герберт Уэллс, «Война миров».)


Человек стандартных реакций.


«Идеальной позы для чтения, ясное дело, не найти. Одно время читали стоя перед подставкой для книг. Привыкли стоять как вкопанные. Это считалось отдыхом после утомительной верховой езды». (Итало Кальвино, «Путник».)


Ради таких, как Т., чиновники взламывали кассы, кутили напропалую, потом их ссылали в Сибирь. Меня бы тоже сослали.


«Вещью, которой Гусев обычно оканчивал свое вокальное выступление был элегический романс того же Чайковского на слова великого князя К. Романова:

Растворил я окно, стало душно невмочь,

Опустился пред ним на колени,

И в лицо мне пахнула весенняя ночь

Благовонным дыханьем сирени.

А вдали где-то чудно запел соловей,

Я внимал ему с грустью глубокой и т. д.

Какие переживания связывались у Ленина с последним романсом? Он, конечно, никому бы об этом не сказал. Романс Чайковского, очевидно, ему говорил что-то многое. Он бледнел, слушал не двигаясь, точно прикованный, смотря куда-то поверх головы Гусева и постоянно просил Гусева повторить. Однажды, Гусев, принимаясь за вторичное исполнение, захотел немного подурачиться и дойдя до слов «опустился пред ним на колени», действительно, стал на колени и в таком положении, повернувшись к окну, продолжал петь, Все присутствующие рассмеялись. Ленин же сердито цыкнул на нас: «Тсс! Не мешайте!». После одного такого раута я сказал Гусеву: «Заметили ли вы, какое впечатление производит на Ленина ваш романс! Он уходит в какое-то далекое воспоминание. Уверен — cherchez la femme». Гусев засмеялся: — Я то же предполагаю. Думали ли вы когда-нибудь, откуда происходит псевдоним Ленина? Нет ли тут какой-то Лены, Елены! Я спросил Ильича — почему он выбрал этот псевдоним, что он означает? Ильич посмотрел на меня и насмешливо ответил: много будете знать, — скоро состаритесь». (Н.Валентинов, «Встречи с Лениным». Интернет.)


Улица Гроба Господня. (О.Генри, «Короли и капуста».)


Если человек не понимает юмора, о чём с ним говорить всерьёз?


Плебейская несдержанность. (н. м.)


«В лесу родилась ёлочка...» Как может ёлочка родиться? Она может вырасти, как растут деревья из семян — но родиться?


«Когда я жила в 1963 году в ялтинском Доме творчества писателей, сестра Луговского Татьяна показала мне по дороге вниз в Ялту большой валун гранита, в котором замурована урна с сердцем Луговского. На стороне камня, выходящей на дорогу, вделана бронзовая доска с барельефом головы поэта, работа его друга скульптора. Такова была воля поэта, которую исполнила его вдова». (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 298.)

Надо знать заурядность поэта Владимира Луговского, чтоб оценить этот рассказ.


Моему заболеванию это только на пользу.


«Taйнaя вeчepя» Лeoнapдo дa Bинчи — бyдeм oткpoвeнны — ycтapeлa, oнa нaм кaжeтcя тeпepь yжe ycлoвнoй и шкoльной пo кoмпoзиции, пpимитивнoй и пoдчepкнyтoй пo экcпpeccиям фигyp и лиц». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


Жизнь на краю горшка.


Все конфессиональные ягоды — одного поля.


«Я начал писать в марте 1978 года. Мне хотелось отравить монаха. Думаю, что всякий роман рождается от подобных мыслей. Остальная мякоть наращивается сама собой». (Умберто Эко, «Заметки на полях «Имени розы».)


Пушкин в 1825 г. «переписал» лицейскую лирику. То, что мы сейчас читаем в собраниях сочинений с пометами «1815 г.», «1816 г.» и пр., — стихотворения 1825 г.


«...Трагедия была, это ясно: пахло на всю квартиру Эсхилом, Софоклом и Эврипидом». (Владимир Жаботинский, «Пятеро».)


Подвиг безверия.


Кукла с лицом пэтэушницы.


«Идти в сторону конца истории с цветком в петлице — вот единственная достойная манера держаться посреди раскручивающегося времени». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


Какие головоломки! Я даже галстук завязать не умею.


«Алексей Максимович приехал в июле и сразу же оценил Коктебель. В нашу компанию он влился как старший товарищ. Приехал он полубольным, усталым, но, как всегда, много работал. До послеобеденных часов мы его и не видели. Только после обеда, часа в три, когда мы, разморенные купанием, лежали в своих комнатах, он тихо появлялся на нашей террасе, затененной крышей (на нее выходили все три занимаемые нами во втором этаже комнаты), садился на табуретку, и я слышала, как он приглушенным баском с кем-то разговаривает. В щелку двери я видела, что на поручне перил террасы сидят разные мелкие птахи, Алексей Максимович кормит их хлебом и что-то говорит то вежливо, то советуя, а иногда и пробирая. Птахи пристально слушают, оглядываются, отвечают чириканьем или щебетом, а рассердившись или испугавшись, улетают, чтобы вскоре вернуться опять. Беседы такого рода бывали иногда очень содержательными и касались даже политических тем». (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 112-113.)

Чем не Франциск Ассизский?


Глаз народа — глаз божий.


Сравнил русское и американское время. У них — «ещё», у нас — «уже». Хоть в чём-то Россия вырвалась вперёд.


Перепутать манку со стиральным порошком.


«С верхней площадки старой, редко навещаемой наблюдательной вышки — «дозорной башни», как она называлась прежде, — стоящей на восьмисотфутовом лесистом холме, именуемом Маунт-Эттрик, в одном из прекраснейших среди прекрасных штатов Новой Англии, предприимчивый летний турист (Миранда или Мэри, Том или Джим, — их карандашные имена почти сплошь покрывали перила) мог любоваться морем зелени, состоящим из кленов, буков, пахучего тополя и сосны». (В.В.Набоков, «Пнин».)


Сознание благодарности, но не чувство. (н. м.)


Здесь не ступала нога дворника.


«Карамзину перед смертью захотелось плюнуть на свою «Историю», сесть на парусный корабль и уехать на какие-то далекие острова»*. (Ю.М.Лотман — Ф.С.Сонкиной. Лотман Ю.М. Письма. М., 1997. С. 425.)

* См. об этом в книге Ю. М. «Сотворение Карамзина» (М., 1987, с. 313-314.)


Вот она — бездна времени: броситься в неё и лететь, лететь, лететь...


«Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?» Сердце себя выскажет, а вот сумеет ли понять другой... захочет ли? до тебя ли ему?


Я не есть величина историческая, площадь Александра Невского не переименуют в площадь Александра Щедрецова.


«Для людей религиозного или революционного действия жертвенная смерть не страшная необходимость, не случайность, но совершенное завершение судьбы. Это — «Умрём! — ах, как славно мы умрём!» Александра Одоевского накануне 14 декабря». (Гинзбург Л.Я Человек за письменным столом. Л. 1989. С. 475.)


«У нac eщe нeмыcлимы тaкиe xyдoжники, кaк Meйcoньe, Фopтyни, xyдoжники жизни и фopмы — caмиx пo ceбe, — paбoтaвшиe вcю жизнь в чиcтeйшeй cфepe иcкyccтвa для иcкyccтвa. Meйcoньe в cвoиx миниaтюpax c caмыми нeзaтeйливыми cюжeтaми cтpoгocтью pиcyнкa и глyбoким знaниeм фopм дocтигaeт знaчeния вeликoгo xyдoжникa; Фopтyни пopaзил вcex coвpeмeнныx xyдoжникoв Eвpoпы нeдocягaeмым изящecтвoм в чyвcтвe фopм, кoлopитe и cилe cвeтa. Boллoн cчитaeтcя в Пapижe цapeм живoпиcцeв, xoтя вcю жизнь пишeт тoлькo nature morte. «Ho этo пpaзднaя зaбaвa, oн зaбaвлялcя», — cкaзaл, yвидeв paбoты Фopтyни, oдин нaш pyccкий xyдoжник. Oн пpaв. Нo paзвe нe пpaзднaя зaбaвa вcя oпepa Глинки «Pycлaн»? Oдин oчeнь знaмeнитый пиcaтeль cкaзaл пpo Пyшкинa: «cвиcтyн». Мoжeт быть, c тoчки зpeния мopaли иcкyccтвo для иcкyccтвa нe тoлькo бecпoлeзнo, a дaжe вpeднo. Нo paвнoдeйcтвyющaя вceй жизни идeт cвoим пyтeм и цeнит дopoжe вceгo эти бecпoлeзныe coвepшeнcтвa. Вce зaмeчaтeльныe мyзeи Eвpoпы, в caмыx лyчшux oбpaзцаx, пpeдcтaвляют тoлькo эти бeзыдeйныe дpaгoцeннocти и xpaнят иx, кaк пepлы, бpиллиaнты и пpoчиe дpaгoцeнныe кaмeнья, вcтaвлeнныe в зoлoтыe тoнчaйшeй paбoты cocyды, кopoны, cбpyи, вaзы и пpoчиe нeнyжныe peдкocти». (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


Нет ничего трогательней детской любви.


Поспорить с самим собой на яблоко.


Анастасия, анестезия.


В XIX веке контурные карты назывались «немыми».


«Воспоминания и полумемуарные очерки человек обычно пишет уже в зрелые годы, и я здесь не исключение: первые произведения этих жанров у меня возникли в период горбачевской перестройки, в конце 1980-х гг., когда мой возраст перевалил за шестьдесят лет. Еще более интенсивно я стал писать воспоминания на пороге третьего тысячелетия христианской эры, как бы подводя итоги и своей жизни, и нашего тяжелого XX века. Слабеет память, уходит здоровье, надо торопиться оставить описания уникальных характеров, черт, событий, которые посчастливилось видеть». (Егоров Б.Ф. Структурализм. Русская поэзия. Воспоминания. Томск., 2001. С. 5-6.)


Способный, но не работоспособный.


Из цикла «Золотой фонд русской поэзии»: «Поэты Серебряного века».


Хвастунишка Гиляровский.


«Охранная грамота» Пастернака. Всё, что остаётся в голове, — первые две буквы. Претенциозно и скучно.


«Римские церковные обряды предписывают в опасных случаях крещение ребенка до его рождения, — но под условием, чтобы какая-нибудь часть тела младенца была видима крестящему. — — Однако доктора Сорбонны на совещании, происходившем 10 апреля 1733 года, — расширили полномочия повивальных бабок, постановив, что даже если бы не показалось ни одной части тела младенца, — — крещение тем не менее должно быть совершено над ним при помощи впрыскивания — par le moyen d'une petite canule, — то есть шприца. — Весьма странно, что святой Фома Аквинат, голова которого так хорошо была приспособлена как для завязывания, так и для развязывания узлов схоластического богословия, — принужден был, после того как на решение этой задачи было положено столько трудов, — в заключение отказаться от нее, как от второй chose impossible. — «Infantes in maternis uteris existantes (рек святой Фома) baptizari possunt nullo modo [Дети, находящиеся в утробе матери, никаким способом не могут быть окрещены. — А.Щ.]. — Ах, Фома, Фома!» (Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. М., 2005. С. 55.)


Влюблённый утюг.


Человек с еврейской фамилией. Хуже — еврей.


Стандарт. Но не высокий.


Америка не подарок, Россия — просто волчья яма.


За каждым углом нас подстерегает правильность. Мы даже не замечаем, какие налагает она на нас обязательства. Стараемся всё делать правильно, и получается скука.


Так сказала Заратустра. (н. м.)


Если бы зима была зимой (бери оба смысла!), я бы махнул на каток.


У кого учиться любви к жизни, так у Алексея Толстого, хоть не уверен, что этому можно научиться:

«На даче Алексея Николаевича под Москвой, в Барвихе, куда он переехал в 1938 году, я бывала часто.

Барвиха. Дача Алексея Николаевича Толстого. Утро. Просыпаюсь от доносящегося снизу, с лестницы, ведущей на второй этаж, зловещего шепота Алексея Николаевича: «Валентина, ты спишь? Вставай немедленно. Людмила уже встала, дивная погода необходимо завтракать ты ничего не понимаешь... и все проспишь!..» Все это было произнесено на одном дыхании, без знаков препинания, для большего воздействия, очевидно.

Так как всей моей жизни сопутствовал страх, что я что-то пропущу и что, конечно, я многого не понимаю, слова Алексея Николаевича подействовали магически, и через несколько минут я уже мчалась вниз, в столовую, где Алексей Николаевич изнывал от неразделенного (а для него это значило и неполного) восторга по поводу наступившего дня и всего окружающего. И как приятно было поддаться этой радости бытия и восприять эту утреннюю зарядку!

Все было, по определению Алексея Николаевича, «замечательным»: и унылый мелкий дождь за окнами — облагораживает краски пейзажа, стушевывает границы видимого горизонта, удаляя его, — и особенно праздничными на сером фоне дождя выглядят большие толстые глыбы цветного стекла, наваленные кучей на большом подносе, стоящем на столике перед окнами. Глыбы стекла были образчиками работ ленинградской лаборатории цветного стекла, возглавляемой академиком Н.Н.Качаловым, другом Толстого.

Садимся за утреннюю трапезу. Алексей Николаевич приподнимает крышки поданных на стол кастрюль, из которых вырывается пар, и, заглянув внутрь, с восторгом сообщает, что на завтрак приготовлены «небывалая манная каша» и «сказочного великолепия сосиски».

Да! Алексей Николаевич так умел сказать даже про самую обыкновенную манную кашу, что мне, которая с детства питала отвращение к этой еде, начинало казаться, что я ем впервые что-то столь необычайно вкусное». (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 277.)


С разинутым ртом и расстёгнутой сумкой.


Так всё-таки — коротка жизнь или длинна? Чтобы ответить, надо сложить два видения жизни — ребёнка и старика — и разделить пополам.


Последнее письмо Флобер отправил 03 мая 1880 г. Ги де Мопассану, заканчивалось оно: «Увидимся в начале будущей недели». А 08 мая — «в начале будущей недели» — Флобер умер.


Не зарядка, а разминка.


Слабые места слабых стихов.


А ведь мы могли не знать о Катулле; уже через сто лет тексты были утеряны, и только в XIV веке пергамент со стихами был найден в одном из веронских монастырей.


«Гёте, глава и плоть германской нации, говорит не в силу одного дарования: из-за него светит истина. Он очень мудр, хотя его талант набрасывает иногда покров на его мудрость. Как ни превосходны его слова, он имел в виду еще нечто лучшее, это-то и возбуждает мое любопытство. Его громадная независимость происходит от частых бесед с истиною, слушайте его или отвергайте — факт остается; и ваше сочувствие к писателю не оканчивается с окончанием его творения; оно не сглаживается в памяти, когда он исправно завершает свое дело перед вами, как изгладится память о булочнике, продавшем вам свой хлеб...» (Ральф Уолдо Эмерсон, «Нравственная философия. Опыты».)


Заоконное право.


«...Слава Господня в том, чтобы скрыть, а человечья — сыскать». (В.В.Набоков, «Bend Sinister», в переводе С.Б.Ильина «Под знаком незаконнорожденных».)


Свидетельство о непорочном зачатии.


«Горький задумал «городок писателей» под Москвой, «гонцы» нашли и выбрали Переделкино. Делая доклад Горькому, они сообщили, что место замечательное и даже имеется речка Сетунь. Горький сказал: «Сетунь река судоходная — это хорошо!» Позднее, поселившись в Переделкине в выстроенных для них домах-дачах, писатели увидели речушку, которая весной разливается метров до трех в ширину, а летом вовсе пересыхает. Выяснилось, что Сетунь была судоходной при царе Алексее Михайловиче, а ведь с той поры сколько воды утекло...

С годами «городок писателей» разросся. Сильно изменилось и всё в окрестностях. Многого не узнаешь. Даже звуки, доносящиеся до «городка», новые. Вместо громыхания поездов и паровозных гудков — гудки электрички. С появлением реактивных самолетов изменились даже звуки «небесные». И только колокола переделкинской древней церквушки звонят как раньше — то безразлично, то весело (свадьбы, крещения, праздники), то грустно — похороны...» (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 312.)


О письмах: не писать хочу — говорить.


«Пахло от него хересом и флёр-д'оранжем». От меня — яичницей и растворимым кофе.


«Я сам вырос в чисто средневековом отвращении к человеческой физиологии и долгое время считал идеальной моделью человека бубнового валета, у которого все прилично — везде верх». (Ю.М.Лотман — Б.А.Успенскому. Лотман Ю.М. Письма. М., 1997. С. 579.)


Боюсь, холодная вода мне не наделала б вреда.


Евгений Дога: «Я стараюсь писать красивую музыку». И пишет красивую. Кто-то пожмёт плечами: и так понятно, музыка должна быть красивой. Ничего не понятно. Есть случайная красота и есть красота — следствие установки. Связанные, но разные вещи.


Если бы у врачей не болела голова, они бы не поверили, что у кого-то она может болеть.


«Он знал одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть...» Такие и добиваются своего.


«Пoeзд нeccя c вoзмyтитeльнoй быcтpoтoй. Teмнeлo — гopы чepнeли. Bзoшлa лyнa. Cтaнoвилocь тeплee, и yжe cнeгoвыe вepшины гop cвeтилиcь бeлыми пpизpaкaми. Пpoмeлькнyли кипapиcы, eщe и eщe. Cтaлo coвceм тeплo. Teppacы для винoгpaдникoв тeплo и пpoзpaчнo ocвeщaлиcь лyнoй. Вoт и cимпaтичныe гopoдки нa вoзвышeннocтяx — Итaлия!..» (Репин И.Е., «Далёкое близкое».)


«Было время, когда одно лишь имя какой-нибудь святой наполняло меня блаженством, когда я завидовал авторам монастырских хроник, очевидцам стольких несказуемых истерий, стольких прозрений и обмороков. Я считал, что быть секретарем какой-нибудь святой — самое славное поприще из всех доступных смертным. И воображал себя в роли исповедника пламенных святых жен, и представлял себе все то, что утаил от нас Пьетро из Альвастры — о жизни святой Бригитты, Генрих из Галле — о Мехтильде Маглебургской, Раймунд Капуанский — о Екатерине Сиенской, брат Арнольд — об Анджеле из Фолиньо, Иоганн фон Мариенвердер — о Доротее Монтауской, Брентано — о Катарине Эммерих... Мне казалось, что какая-нибудь Диодата дельи Адемари или Диана из Андоло вознеслись на небо благодаря одной лишь красоте своих имен: они внушали мне чувственную любовь к иному миру.

Когда я перебирал в памяти испытания, выпавшие на долю Розы Лимской, Лидвины Схиедамской, Екатерины из Риччи и многих других, когда я думал об их рафинированной жестокости по отношению к самим себе, об изощренных самоистязаниях, о добровольном попрании своей прелести и очарования, я преисполнялся ненависти к паразитировавшему на их смертных муках бессовестному Жениху, к этому ненасытному небесному Дон Жуану, всевластно царившему у них в сердцах. Измученный вздохами и потом земной любви, я обращался к ним уже только из-за их поисков иного способа любви. «Если бы одна-единственная капелька того, что я ощущаю, — говорила Екатерина Генуэзская, — упала в Ад, она тут же преобразила бы его в Рай». Я ожидал этой капли, которая, доведись ей упасть, может быть, задела бы на излете и меня...

Повторяя про себя восклицания Тересы де Хесус, я слышал, как она, шестилетняя, кричит: «Вечность, вечность!» — потом следил за эволюцией ее наваждений, восторгов, переживаний. Нет ничего пленительнее личных откровений, противоречащих догмам и приводящих Церковь в замешательство... Мне хотелось бы иметь дневник этих двусмысленных признаний, дабы насытиться их подозрительной ностальгией... Вершины сладострастия достигаются отнюдь не в глубине альковов: ну разве могут сравниться наши подлунные экстазы с тем, что угадывается за восторгами святых жен? Что же касается содержания их тайн, то нам приоткрыл его Бернини в одной из своих римских статуи, где святая испанка наводит нас на самые разные мысли относительно двусмысленного характера ее обмороков...

Когда я вновь задумываюсь о человеке, который, по моим предположениям, достиг вершин страсти, оказываясь во власти то чистейшего, то сомнительного трепета, впадая в беспамятство, от которого ночи озаряются заревом и все от ничтожнейшей былинки до небесных светил тает в ликующем судорожном голосе — в длящейся мгновение бесконечности, раскаленной и звучной, такой, какая могла бы родиться лишь в воспаленном мозгу какого-нибудь блаженного и безумного бога, — когда я задумываюсь обо всем этом, то в сознании возникает одно-единственное имя: Тересы де Хесус и слова одного из ее откровений, которые я себе повторял каждый день: «Ты должна теперь говорить не с людьми, а с ангелами».

Я прожил многие годы под сенью святых жен, полагая, что с ними сравниться не может никто: ни мудрецы, ни сумасшедшие. В своем безмерном почитании этих святых жен я растратил весь мой пыл, все отпущенные мне запасы обожания, всю силу моих желаний, весь огонь моих грез. А потом... я перестал их любить». (Эмиль Сиоран, «Сиоран, или горькие силлогизмы на вершинах отчаяния».)


Сперва в пух, потом в прах.


«В чинном, старомодном отеле «Рэндолф» у нас два номера рядом, и Корней Иванович аккуратно раскладывает в почтенного облика письменном столе привезенные вещи. В уголок ящика прячет тряпочку для пыли, украдкой вывезенную из Москвы. Все, все должно быть на месте, хоть мы и в Англии, а не дома, и проживем в Оксфорде не больше недели». («Воспоминания о Корнее Чуковском». Марина Чуковская, «В жизни и в труде».)


Застрять в веках.


Лет через двести планету нашу придётся списывать.


Муфтий про барана: «Аллаху кровь не нужна, мясо Аллаху тоже не нужно, а нужны Аллаху богопочитание и богобоязненность».

Бойся и почитай.


Назло симметрии.


Кривая вышла несколько косой.


«...У Медного всадника происходило почти материальное оживление. После Отечественной войны памятник не был окружен оградой и цветником, к нему можно было подойти непосредственно, и мы, озороватые студенты, соревновались в быстроте залезания на верх гранитного пьедестала. Нужно было после энергичного разгона быстро взбежать сзади по наклонной плоскости, чтобы инерции разбега хватило дотянуться до хвоста змеи, а уж схватившись за хвост было не так трудно вскарабкаться на горизонтальную плоскость пьедестала. В свете нашего знания пушкинской поэмы и соответствующей иллюстрации А.Н.Бенуа стоять под крупом императорского коня было жутковато. Поражали прежде всего размеры: ведь снизу казалось, что поднятые копыта должны находиться приблизительно на уровне груди стоящего наверху человека, но копыта оказались на уровне моего лба (мой рост 176 см). А вся громада коня, нависающая над тобой, казалось, медленно опускается на смельчака, дерзнувшего залезть под ее брюхо, и вот-вот его раздавит. Очень неуютное ощущение. Но все-таки хотелось еще и еще его испытать...» (Егоров Б.Ф. Структурализм. Русская поэзия. Воспоминания. Томск., 2001. С. 291-292.)


Имя своё Толстой произносил как «Лёв Толстой».


В роли разбитого корыта.


Не так много людей, посмотрев на которых, хочется жить дальше.


Топ-топ-модель.


«Однажды Виктор Борисович Шкловский рассказал мне: «Приехал я в Ленинград и на третий день отправился к Григорию Михайловичу Козинцеву. Позвонил, он открывает дверь.

— Здрасте, — говорю я.

— Здрасте, — говорит Козинцев.

— Я к вам.

Козинцев пожал плечами:

— Позвольте, Виктор Борисович, мы с вами, кажется, уже много лет в ссоре.

— Это верно, — говорю я, — но, знаете, Григорий Михайлович, в Ленинграде у меня уже никого не осталось».

Я умом понял забавность ситуации: друзей не осталось, остались враги, они теперь тоже дороги, ибо составляют часть твоей жизни. Спустя двадцать лет я понял и другое: чувство растерянности среди новых поколений, никто не знает о нашей прошлой жизни, о наших героях, кумирах, обычаях, а то, что знают, большей частью искажено, переврано, скудные остатки, малонужное старье». (Гранин Д. Интелегенды. Статьи, выступления, эссе. СПб., 2007. С. 132.)

Напомнило «Квадратуру круга» О´Генри — о последних представителях двух враждующих кэмберлендских семейств. После того как все родичи с обеих сторон были перебиты, один из кровников скрылся в Нью-Йорке. Узнав об этом, второй вооружился кольтом и отправился на поиски заклятого врага. Он долго бродил по Нью-Йорку, но найти жертву не удавалось. Город задевал со всех сторон, транспорт грохотал, какой-то мальчишка бросался банановыми шкурками; решительно никому не было дела до провинциала. В конце концов он почувствовал такую тоску, такое одиночество, что, случайно встретив своего растерянного врага, бросился ему навстречу, и они пожали руки друг другу.


«...Президент республики, Луи-Наполеон, преследует гитаристов, подозревая их в наклонности к радикальному образу мыслей.

— Надо вам сказать, что королева Гортензия, мать президента, обожала гитару. Она сама сочиняла романсы и заставляла сына петь их. Но надо вам сказать, что сын ненавидел матушку и мстил ей. А тут еще всякие революции, песенки Беранже, вольные общества гитаристов. И вот, надо вам сказать, гитара у нас вроде как запрещена. <…>

Еще недавно гитара была самым популярным инструментом. Дамы высшего общества предпочитали ее всем другим. Париж был наводнен гитарами, гитаристами и гитарными сочинениями. Но тут вдруг вмешалась политика, как это бывает во Франции. В 1823 г. бежал из Мадрида в Париж знаменитый Гуэрта, автор гимна в честь генерала Риего, повешенного Фердинандом VII. Гимн перевели на французский язык и стали распевать... <…>

И вот гитара стала политическим инструментом. Гитаристы славили свободу, а это не нравилось правительству. Их начали высылать и сажать в тюрьму. Появились карикатуры, фельетоны и романы. Высшее общество отвернулось от гитары, как от инструмента для черни, для рабочих, для санкюлотов.

— Вы, конечно, знаете роман Леона Гозлана «Аристид Фруассар»?

— Не имею понятия.

— Как же! Это знаменитый роман. Он произвел большое впечатление и окончательно погубил у нас гитару. Там выведен один гитарист, друг Фруассара, беспутного гуляки и шарлатана. Его называют «La derniere guitare». [Последняя гитара — А.Щ.] Над ним смеются, его романсов никто не слушает и не издает, а он мечтает о возрождении гитары и рассуждает так: «На свете есть только один инструмент, на котором можно объясниться в любви к женщине, не делаясь при этом горбатым, как играющие на скрипке, не становясь похожим на обезьяну, которая держит в руках палку и плюет в дыру, как это делают играющие на флейте, и не поворачиваясь спиной, как это приходится делать играющим на фортепьяно. Только на гитаре можно выразить охватившую вас любовь лицом к предмету, без гримас и без уродливых положений тела. И вот этот единственный инструмент проклинают, изгоняют, уничтожают! Я верну ему славу и репутацию». <…>

— Я был знаком с этим Гозланом. Мы вместе кутили. Пустой человек, продажная душа! Знаете, как он стал писателем? Жил в Марселе, играл на гитаре и бедствовал. Стал думать: как бы разбогатеть? Набрал где-то деньжонок, купил сотню или две шампанского, погрузил на корабль и повез продавать в Африку. Продам, думает, по высокой цене, куплю чего-нибудь этакого африканского, привезу в Марсель, продам, куплю еще шампанского, опять повезу в Африку и т. д. Накоплю денег и уеду в Париж, стану знаменитым гитаристом. Только не успел он доехать до Африки, как все бутылки с шампанским взяли да и лопнули. От жары или от качки — не знаю. Это было похоже на пушечную стрельбу. На корабле была паника. Шампанское вылили в море, а Гозлан приехал в Африку матросом. Там он с горя влюбился в какую-то африканку и написал поэму, в которой воспевал крокодилов, носорогов, пальмы, пирамиды и женщин. Поэма имела успех, и он сделался писателем. Был даже секретарем у покойного Бальзака. Пишет без конца: романы, водевили, комедии. Но знакомиться с ним не советую. Пустой и неверный человек!» (Эйхенбаум Б.М. Мой временник. СПб., 2001. С. 278-279.)


Навестить письмом. (н. м.)


Кто я в этом сумасшедшем доме? Не врач, не санитар, не нянечка, не завхоз. Скорей, корреспондент инопланетной газеты. Наши читают, за животики держатся.


«Скрипка (равно как и сонет) — достояние прошлого». (Эмиль Чоран, «Записные книжки 1957-1972 гг.»)


В моё время школьники путались, отвечая: религия — опиум для народа. «Опиум народа», — поправляли преподаватели. Сегодня религия — опиум для народа.


Сморщенный лимон (о к.-л.).


Масштабирующий суффикс.


Американская домохозяйка. Безликое, сошедшее с конвейера существо.


Если можешь что-то сказать — скажи.


«Желательно знать малейшие подробности о тех, кои выходят из круга людей обыкновенных. Итак, скажем еще несколько слов о Сперанском.

Отец его священник Владимирской епархии; но дед его, как он сам сказывал мне, был хорунжим в Малороссийском казачьем войске. Родовое прозвище его Грамматин; Сперанским же переименован в училище, вероятно, в надежде на его дарования. Окончив курс наук в Александровской духовной академии, он вышел в светское состояние и на первом шагу принят был в дом князя Алексея Борисовича Куракина для обучения детей его русской грамматике и словесности. Здесь он, обращаясь в таком обществе, где господствующим языком был не природный, а французский, начал прилежать к изучению оного и достиг до того, что стал говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке.

При восшествии на престол императора Павла князь Куракин, получа звание генерал-прокурора, принял Сперанского в гражданскую службу и определил в свою канцелярию. С того времени начали развиваться способности его к письмоводству. Проекты манифестов, указов, учреждений, докладные записки, — все это поручаемо было сочинять только Сперанскому, ибо никто в канцелярии не имел более образованности и не писал лучше его.

С переменою министров не переменялось счастие его по службе. Он был нужен равно всем генерал-прокурорам. Каждый награждал труды его. Сверх обыкновенной должности экспедитора он был еще правителем канцелярии в Комиссии о продовольствии столицы, состоявшей под председательством наследника. Здесь он имел счастие обратить на себя его внимание.

При учреждении министерств Сперанский перешел в министерство внутренних дел и находился при министре оного, графе Кочубее. Он был у него самым способным и деятельным работником. Все проекты новых постановлений и ежегодные отчеты по министерству были им писаны. Последние имели не только достоинство новизны, но и, со стороны методического расположения, весьма редкого и поныне в наших приказных бумагах, исторического изложения по каждой части управления, по искусству в слоге могут послужить руководством и образцами.

Вскоре по выходе из министерства графа Кочубея последовал высочайший рескрипт на имя министра юстиции, светлейшего князя Лопухина, о употреблении Сперанского, бывшего уже действительным статским советником и кавалером ордена св. Анны первого класса, по занятиям Комиссии законов, для ускорения «сколь можно», так сказано в рескрипте, «совершением трудов, возложенных на Комиссию составления законов», и об личном докладе его по делам сей Комиссии, подлежащим усмотрению государя. Почти в то же время он сопровождал императора в Эрфурт для свидания с Наполеоном.

По возвращений оттуда Сперанский пожалован чином тайного советника, потом получил звание товарища министра юстиции и наконец государственного секретаря. Тогда он был на самой высокой случайности: один только канцлер равнялся с ним в благоволении и доверенности государя. Никто не смел и думать о том, чтобы кто мог поколебать ее, но последствие доказало, что все может быть сбыточным.

Из известных мне современников один только покойник Храповицкий А. В. мог равняться с Сперанским в способности к, письмоводству. Он всегда был готов к работе. Часто, выходя от императора, он садился в так называемой секретарской комнате за стол и начинал писать указ или рескрипт с такою легкостью, как будто излагал что-либо затверженное наизусть, несмотря на то, что вокруг его в пять голосов говорили». (Дмитриев И.И. Сочинения. М., 1986. С. 346-348.)


Не «оставь надежды» — как у Данте, а «умерь». Так будет правильней.


Наверное, всё главное я уже сказал.


«Одной таблетки мало. Это для начинающих». (н. м.)


«В конце мая 1920 года товарищ Зорин из Петросовета, архитектор академик Иван Александрович Фомин, режиссер Сергей Эрнестович Радлов и я едем на еле живом громыхающем открытом «фордике» по Каменноостровскому проспекту на Каменный остров выбирать место для постройки сцены-эстрады и деревянного амфитеатра, которые должны быть срочно построены к дню открытия 20 июля первых в мире домов отдыха для трудящихся. <…> Кажется неправдоподобным, что правительство решило в такую разруху открыть в Петрограде первые дома отдыха для рабочих в национализированных богатейших особняках и дачах на Каменном острове. Уже обдуманы и развлечения будущих отдыхающих. А нас привлекли для осуществления этих культурно-просветительных мероприятий. Времени мало. Размахнулись широко. Не выполнить нельзя, очень уж политически важно это дело. Нужно подкормить и приободрить рабочих с восстанавливаемых заводов и фабрик. <…> Первая большая площадь после въездной аллеи с моста на остров названа Площадь народных собраний. В центре — постамент и леса. Скульптор Блох лепит из гипса десятиметровую фигуру «Пролетарий» и говорит, что решил «переплюнуть» размерами «Давида» Микеланджело. Работает Блох с помощниками без отдыха. Ночью разжигают костры. Последние дни и ночи перед открытием я тоже проводила на острове. Скульптура «Пролетарий» доставила Блоху и мне много неприятностей. Внезапно наезжала ведающая всеми мероприятиями на острове революционная тройка из Петросовета. Блох и я отвечали за содеянное перед ними, а они — перед Петросоветом. Все, и мы и они, нервничали страшно — будет ли все готово?

Было часов семь утра, я пошла немного отдохнуть в наш дом отдыха артистов (он тут же, на площади) и заснула. Вскоре пришлось вскочить от окликов мужа — приехала тройка. Выхожу. Вижу расстроенные лица товарищей, бурно объясняющихся с Блохом, который настаивает, что «Пролетарий» хорош, и справедливо говорит, что если бы он и согласился приделать фиговый листок, то это невозможно — леса разобраны, да и гипс кончился. В перепалке забыли о моем присутствии, переругались и называли все своими именами.

20 июля. Одиннадцать утра. Заслышав несущиеся издали звуки барабанов и духового оркестра, исполняющего бодрые марши, товарищи из Петросовета и районных совдепов, а также мы, работавшие на острове, поняли, что это приближаются отдыхающие, собранные в колонны с заводов и фабрик. <…> Отряды идущих растянулись по всей аллее, первые ряды уже вступали на площадь и, окончательно ошеломленные, останавливались перед скульптурой непристойно белого, гипсового, мускулистого «Пролетария» и медленно обходили его вокруг. Начались такие высказывания, что хоть я и помню их, но неловко это написать, хотя многое было даже остроумно.

Приехавшие члены Петросовета, районных советов депутатов и наши руководители из тройки помрачнели и говорили между собой: «Надо срочно сделать выводы, так оставлять нельзя. Что же вы смотрели, товарищи?» (Но ведь пока были леса, многого не было видно.) <…> Блоха обязали за ночь, чего бы это ни стоило, надеть на «Пролетария» фартук (дадут сколько угодно рабочих, чтобы сделать лестницы-леса). Фартук сделали из листов фанеры с угловатыми складками, а кое-что пришлось отбить. Наутро у Блоха был сердечный припадок». (Ходасевич В.М. Портреты словами. М., 1987. С. 141-144.)


Свободу правому полушарию!


Постный поцелуй.


Хорошо думаю, но плохо соображаю.


«Тебе не нужно заканчивать свою жизнь на кресте, ибо ты родился распятым». (Эмиль Чоран, «Признания и проклятия».)


Будем таинственны!


После смерти Ленина Политбюро вынесло постановление, требующее от партийцев, имеющих письма, записки, обращения к ним Ленина, передать их в архив Центрального Комитета, что с 1928 г. фактически было передачей в полное распоряжение Сталина. (Н.Валентинов, «Встречи с Лениным». Интернет.)


Так и болеть не захочется.


«Первое в русской литературе описание бокса мы находим в стихотворении Михаила Лермонтова, родившегося в 1814-м году и убитого в 1841-м, — очень легко запомнить. Напротив, первое описание тенниса можно обнаружить в романе Толстого «Анна Каренина», оно относится к 1875 году». (В.В.Набоков, «Пнин».)


«В Тарту семьи Лотманов и Егоровых попали случайно. А может быть, не совсем случайно: ведь все-таки относительно