Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова московский государственный индустриальный университет

Вид материала

Документы

Содержание О Буратино и Карабасе Барабасе

Подобный материал:

• Московский Центр непрерывного математического образования, 51.2kb.
• «Московский государственный медико-стоматологический университет Росздрава», 320.44kb.
• Москва Издательство "Республика", 7880.24kb.
• «Московский государственный медико-стоматологический университет», 641.5kb.
• «Московский Государственный медико-стоматологический университет», 306.27kb.
• «Московский государственный университет инженерной экологии», 355.46kb.
• Отчет по исполнению 3 этапа Государственного контракта, 2164.3kb.
• М. В. Ломоносова система качества митхт уп с 080502 дс. 03 Учебная программа, 89.44kb.
• Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, 690.3kb.
• Московский государственный университет Им. Ломоносова Фридрих Ницше, 400.75kb.

реальности, нет никакой нужды в каких бы то ни было знаниях о
реальности. Так и я, будучи ребенком, ничего не знал ни о мистике,
ни об антропологии, ни об этнографии, ни о каких либо ритуальных
практиках, приводящих к трансу и экстазу, преодолевающему тра-
гический дуализм существования, но, не зная обо всем этом, я в то
же время знал это гораздо глубже и точнее, чем знаю сейчас, о чем
свидетельствуют мои детские слова о выпивающих и пляшущих ко-
тах. То, что я знаю об этом сейчас, я знаю на вербальном грамма-
тическом уровне, а тогдашнее мое знание носило более глубинный,
невербальный иероглифический характер. Впрочем, это «тогдаш-
нее знание» вряд ли можно считать знанием вообще. О знании за-
ходит речь только сейчас, когда я пытаюсь проникнуть в смысл
этих посвященных котам строк. Но можно ли при помощи знания
проникнуть туда, где нет ни знания, ни познания, где осуществля-
ется чистое пребывание в реальности? Можно ли взрослым умом
охватить необъятность детского сознания? Вот почему слова о вы-
пивающих и пляшущих котах нужно рассматривать не как носители
каких-то знаний и смыслов, но как некие зарубки, некие следы, не-
кие меты, оставшиеся в моей памяти от того реликтового состояния
сознания, которое превыше знания и незнания, превыше сна и
бодрствования, превыше жизни и смерти и к которому каким-то об-
разом я был причастен в раннем детстве.

Много лет спустя, когда я занимался изучением истории нота-
ций, в мое поле зрения попал один из немногих дошедших до нас
йотированных памятников древнегреческой музыки — так называе-
мый сколий (или застольная) Сейкила. Текст этого сколия, или этой
застольной, сопровожденный знаками древнегреческой нотации,
был выбит на надгробной стеле в качестве эпитафии. Русский пе-
ревод этого текста звучит примерно так:

Пока живешь, блистай,

Ни о чем не горюй.

Жизнь недолго длится.

Конца ее требует время.
Я был буквально потрясен не только этим текстом и этой мело-
дией самими по себе, но и тем фактом, что все это выполняло
функцию реальной надгробной эпитафии. Меня будто током удари-
ло, и я тут же вспомнил о своих пляшущих котах. В моем сознании
произошло нечто подобное короткому замыканию: текст застольной
Сейкила наложился на мою кошачью формулу, он неожиданно вы-
светил ее в каком-то необычном ракурсе, в результате чего слова
«коты везде, коты кругом, коты построили свой дом...» вдруг за-

сияли в своем первозданном иероглифическом начертании. Это
продолжалось лишь миг — свет угас, и иероглиф снова распался на
слова, но я сохранил смутное воспоминание об этом состоянии и
именно тогда вдруг понял, что моя кошачья формула есть родная
сестра застольной Сейкила. Конечно же, когда я говорю это, то
имею в виду не уровень и не качество этих двух текстов, но их об-
щую интенцию, их общий глубинный смысл. Сколий Сейкила — это
реальная застольная песня, которая пропевалась на пиру между
опрокидыванием кубков, а моя кошачья формула — это всего лишь
детские словесные каракули, но это лишь внешняя сторона дела.
Суть же заключается в том, что и тот и другой текст какими-то не-
постижимыми путями восходит к архетипу некоей идеальной и уни-
версальной эпитафии. Если две предыдущие мои эпитафии — это в
общем-то обычные эпитафии, констатирующие безысходную брен-
ность жизни и неизбежно неутешительный результат, с которым
человек приходит к смерти, то в кошачьей эпитафии речь идет о
построении некоего дома, возвышающегося над понятиями жизни и
смерти. В ней намекается на что-то крайне важное, что не улавли-
вается взрослым грамматическим сознанием, но что порой вполне
ощутимо присутствует в самых неожиданных проявлениях жизни,
кажущихся нам нелепыми и дурацкими. Говорить об этом более
подробно не имеет никакого смысла, ибо поступать так значит на-
громождать массу бесполезных взрослых умностей там, где нет
места ни взрослому сознанию, ни умным вещам. Став взрослым, я
навсегда утратил доступ к целостной мудрости своего детства, но
кто знает, может быть, мне вновь удастся обрести ее после смерти?
Вот почему мне бы очень хотелось, чтобы на моей могильной плите
(если таковая вообще будет) были выбиты именно эти слова:

Коты везде. Коты кругом.

Коты построили свой дом.

Потом коты распили квас.

Потом коты пустились в пляс.

^ О Буратино и Карабасе Барабасе


В последнее время меня все более и более неотступно стал
преследовать один ницшеанский вопрос: «Почему я пишу такие хо-
рошие книги?» То есть я, конечно же, не хочу сказать, что пишу та-
кие же хорошие книги, как Ницше, и тем более не льщу себя наде-
ждой, подобно ему при помощи написанных мною книг «подверг-
нуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким
оно подвергалось когда-либо», но все же я тоже пишу какие-то там
книги, и потому и у меня может возникнуть вопрос: «А почему, соб-
ственно, я пишу такие книги?» Почему я пишу о древнерусской но-
тации, о системе Пифагора, о видах молитвы и о движениях души,
а не о чем-либо другом? Почему я пишу именно о том, о чем я пи-
шу, и почему я вообще пишу?

Порою эти вопросы возникают не только у меня, но и у тех не-
многих, кому так или иначе доводилось иметь дело с моими книга-
ми. Так, в недавно опубликованной статье «Портрет художника в
запредельности» А. Любимов задается таким вопросом: «Почему,
подчинившись неумолимой логике рассуждений автора, никак не
можешь отделаться от ощущения, что за этим объективирующим
методом стоит абсолютно личностная позиция человека, нашедше-
го обоснования самым сокровенным интенциям своей души, и по-
тому столь неприемлемая во всей бескомпромиссной прямоте мно-
гим и очень многим?» И далее этот вопрос Любимов превращает в
почти что ответ: «При всей выстроенности концепции Мартынова,
закономерности его выводов меня не покидает ощущение, что в
этой телеологичности заложена глубочайшая субъективная позиция
автора, желающего увидеть мир именно так, а не иначе».

Все это наводит на мысль о том, что, когда я выстраиваю свои
доводы, оперирую определенным материалом и привожу опреде-
ленные аргументы, то в какой-то степени вожу себя и других за
нос, ибо на самом деле меня занимают вовсе не эти доводы, не
этот материал и не эти аргументы, взятые сами по себе, но некая
сокровенная интенция, некая внутренняя точка зрения, которая
присуща только мне и которая может быть выявлена только в про-
цессе выстраивания доводов и изложения актов, косвенно указы-
вающих на ее существование. И может быть, целью написания моих
книг является не столько заявленные в них темы и разбираемые в
них проблемы, сколько выявление этой самой сокровенной интен-
ции, стремящейся к самореализации любой ценой и облекающей
свое стремление именно в эти темы и именно в эти проблемы. Ка-