Geum.ru

Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время

Вид материалаДокументы

Содержание


М. Г. Крамаровский
Иконография и темы.
К исторической интерпретации.
Ю. В. Кривошеев
Длугош Ян.
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   31
^

М. Г. Крамаровский


После Грюнвальда. Крым и ВКЛ по материалам клада из дер. Литва


0.1. 15 июля 1410 г. у озера Лаубнер (Любен) между селениями Грюнвальд (польская локализации битвы; в литовском переводе — Жальгирис) и Танненберг (немецкая локализация) под знаменами Витовта сражались и татары из числа литовских колонистов. Кроме литовских татар, польско-литовские войска были поддержаны 30-тысячным конным корпусом из Поволжья, занявшим отдельное место на правом фланге Витовта (Барбашов 1891, С. 58–61). Участие ордынцев, несомненно, было санкционировано Едигеем через Пулад (Булат) хана (1407–1410). Ордынские отряды, прибывшие на территорию Литовского княжества еще в первые месяцы 1409 г., возглавлял Джелал-ад Дин. В Германии считали литовцев и татар, пришедших на помощь полякам, основой успехов Витовта и Ягайло (Гудавичус 2005, С. 223). Уже осенью 1410 г. Джелал-ад Дин овладел Крымом, а в самом начале следующего года он покончил с Пулад-ханом. В конце 1411 г. Едигей бежал в Хорезм, а в 1412 г. Джелал-ад Дин с помощью Литвы утвердился в Золотой Орде.

1.1. Время не сберегло памятников, отражающих ранние контакты Крыма периода выделения ханства из состава Золотой Орды с Центральной Европой. Исключение составляют вещевые находки из клада у дер. Литва близ Минска.

Клад из дер. Литва (Полочанский с/с Молодечненского района Минской области) — монетно-вещевой. Профессором В. Н. Рябцевичем (Белорусский Госуниверситет) установлено, что клад обнаружен при грабительских раскопках в 1991–1992 гг. Первоначально находка ошибочно связывалась с окраиной небольшого городка Ракова, расположенного в 60 км к северо-западу от Минска (Крамаровский 2001, С. 125–129). Более поздние разыскания привели В. Н. Рябцевича к заключению о сокрытии в кладе у дер. Литва не менее 6191 серебряной монеты — пражских грошей, из которых 6186 экземпляров попали в музей Национального банка Белоруссии. По его мнению, это лишь часть клада. Еще пять таких же монет и три мелких ювелирных изделия из серебра с золочением попали в Национальный музей истории и культуры Белоруссии (последние обнаружены Рябцевичем на месте находки с применением шурфовки и с использованием магнитометра). Важно, что в процессе шурфовки было обнаружены две прямоугольные серебряные бляшки, которые мастер использовал для крепления к ремню больших поясных пластин. Все известные к настоящему времени монеты клада чеканены в диапазоне 1378–1419 гг. на монетном дворе Кутна Гора в Чехии (определение В. Н. Рябцевича).

1.2. Вещевая часть клада представлена двумя поясными наборами (серебро с позолотой и чернью). Один из них был осмотрен мной в Национальном музее в 1997 г., а детали второго (находились в начале 2000-х гг. в частном собрании в Париже, а ныне в частном собрании в Лондоне) стали известны спустя несколько лет по фотографиям.

1.3. Район Минска не богат находками пражских грошей. В XV в. в обращении ВКЛ находились чешские монеты от Вацлава II (1278–1305), чеканившего свою монету с 1300 г., до Вацлава IV (1378–1419), включая монеты Яна Люксембургского (ум. в 1346) и Карла V (1346–1378), что констатировал еще А. А. Сиверс (Сиверс 1922, C. 5). В 1927 г. П. В. Харлампович отметил находку в Минской губернии двух пражских грошей Яна Люксембургского (Харлампович 1927, С. 298). Позже В. Н. Рябцевич нанес на карту еще три клада, из которых известны всего шесть монет (Рябцевич 1965, С. 124. Карта на С. 125). Скромные находки с пражскими грошами из района Минска свидетельствуют, очевидно, что основная часть мелких кладов образована в результате накоплений короткого времени, образованных, видимо, на основе мелкой розничной торговли. Однако монеты клада у дер. Литва вместе с его вещевой частью свидетельствует, что в торговле, пришедшейся на пик массового поступления пражских грошей на территорию ВКЛ, принимали участие и зажиточные граждане. Их имущественный достаток сродни положению крепких хозяев, которых В. И. Пичета относил к держателям «господарского двора».

2.1. Поясные наборы клада у д. Литва уникальны и принадлежат к одной мастерской. По своему не воинскому характеру и выразительным особенностям декора (один из поясов, возможно, охотничий) они могут быть отнесены к разряду парадных, принадлежащих сокровищнице весьма состоятельного человека или даже князя.

2.2. Поясноя гарнитура первого пояса состоит из 15 предметов: пряжки, наконечника, двух (из четырех найденных) прямоугольных бляшек, двух больших блях с фестончатым краем с диаметром до 8,3 см и девяти круглых блях с диаметром до 6,5 см.

Пряжка двучастная с прямоугольным преемником, куда крепился ремень, и рамкой с приостренным стопором на шарнире: приемник и рамка выполнены зацело и соединены узким переходом с фигурными вырезами по вертикали. По форме пряжка близка к двучастной пряжке позднеготического серебряного поясного набора конца XV в. из собрания Венгерского Национального музея в Будапеште (Fingerlin 1971, S. 208, 209, 322, 323. Kat. Nr 46). Рисунок фигурного люнета пряжки напоминает о стилистике поздней готики Ломбардии. Наконечник в форме прямоугольника: лицевая пластина с прорезным декором, тождественным декору пряжки. В комплекс поясов вошли четыре прямоугольные накладки — две малые, размером 2,8 х 1,5 см, и две большие, размером 6,2 х 3,3 см. По-видимому, каждая пара накладок принадлежала разным поясам.

Лицевая пластина бляхи 1 (диам. 8,1 см) выбита в трех плоскостях: в центре кобашен, чуть возвышающаяся над восьмилепестковой розеткой. Из восьми сегментов розетки лицевой пластины четыре заполнены готизированными изображениями птиц, остальные — орнаментальными композициями, построенными на сочетании стилизованной полупальметты с завитком на длинном стебле. Растительные узоры у внешнего края пластины собраны в восемь картушей сложной формы. Четыре из них заполнены стилизованными растительными полупальметтами, другие четыре декорированы сдвоенными фигурами животных. Бляхи 2–3 с фестончатым краем (диам. 8,3 см): декор их лицевых пластин с некоторыми упрощениями повторяет орнаментику лицевой пластины первой бляхи. Бляхи 4–5 (диаметр 6,4–6,5 см) отличаются от остальных тем, что по краю лицевых пластин введен мотив двух кольцевидно извивающихся зубастых драконов-змеев, хватающих друг друга за конец хвоста. Мотив двух змеев, охватывающих округлую плоскость, или, в отдельных случаях, сферу, в исламской традиции встречается в связи с астральными сюжетами, как, например, в миниатюре с изображением лунного божества в Kitab al-Diryaq, датированной 1199 г. и отнесенной Меликяном Ширвани к сельджукскому Ирану (Melikian-Chirvani 1967, P. 4–16). По-видимому, основным в этих случаях является охранительный контекст изображаемых змеев (Curatola, P. 50. Fig. 41). Шесть других блях повторяют уже известные комбинации растительных узоров с характерной полупальметтой с завитком, изображением монстров и готизированных птиц. Можно отметить лишь разный рисунок в характере заполнения кабошонов.

3.1. О поясной гарнитуре второго пояса известно немногое. По дошедшим до меня воспроизведениям можно сказать, что в основном он состоял из того же набора блях двух типов, что и первый пояс. Но главное отличие связано с пряжкой.

3.2. Пряжка состоит из двух частей, соединяющихся захватом. Поскольку до нас дошла лишь ее половина, которую можно охарактеризовать как приемник, восстановить достоверную конструкцию пряжки не представляется возможным. Лицевая пластина приемника пряжки богато украшена. Смысловую доминанту составляют фигуры четырех геральдических драконов-змеев, направленных к центру в виде шестичастной розетки с медальоном. Два картуша пластины декорированы иначе. В нижнем — парные изображения волков в зеркальной симметрии. В верхнем картуше фантастические крупноголовые птицы с перевитыми шеями.

4.1. ^ Иконография и темы. Древность мотива птиц с перевитыми шеями уже отмечена И. А. Орбели (Орбели 1968, C. 118). Армянский поэт и проповедник XIII в. Иоанн Ерзикаци видел в композициях парных птиц с переплетенными шеями брачную символику.

4.2. Волк — тотем у ранних тюрков. Поэтому его нередко изображали на знаменах (Окладников 1976, C. 185). «Волчьи знамена» отмечены у уйгуров (Бичурин 1950, C. 311).

4.3. Отдельно отметим в декоре наших поясных украшений тему змеев и змеедраконов. В тюркском мире Ближнего Востока, в отличие от традиции народов Китая, дракон всегда чудовище нижнего мира, чье место под землей или в море — последнее, вероятно, под давлением античного наследия (Çal 1999, S. 275–284). В таком случае его неразвитые крылья, как заметил В. Я. Пропп, — реликт небесного образа змея (Пропп 1995, C. 303).

4.4. Тема хтонического мира с образами змееподобных драконовидных существ неизбежно приводит нас на почву тюркской мифологии. Эта линия характерна как для востока (драконы изваяны на стелах древнетюркских вождей Бильге-хана и Кюльтегина), так и для запада тюркского мира. Несмотря на то, что связь со змеиным тотемом прослеживается и у западных кыпчаков в генеалогии рода Шаруканидов XII в., чье имя происходит от тюркского названия дракона, какой-либо развитой иконографии у кыпчаков домонгольского времени мы не знаем. Как отмечает П. Б. Голден, русская традиция помнит предводителя половцев — Тугарина Змеевича («змеевич», «сын змея») и отождествляет половцев с их тотемом — змеем (Голден 2003, C. 465). В Золотой Орде эта иконография зафиксирована в декоре колчанов и воинских поясов (Крамаровский 2001), но восходит преимущественно к киданьским и джурчженьским прототипам. В нашем случае, как и на некоторых поясных наборах из восточно-болгарского клада у дер. Долищи (Крамаровский 2005, C. 126–141), характерная иконография драконовидных рептилий — индикатор художественной традиции сельджукской Малой Азии и Северной Месопотамии. На исламском западе этот образ получил широкое распространение в архитектурном декоре XII–XIII вв. (библиографию и генезис см.: Gierlichs 1995, P. 167–180). Судя по излюбленному мотиву с рептилиями в искусстве сельджукской Анатолии (Öney 1969, P. 193–216), знакомство мастера или мастеров, изготовивших бляхи с рептилиями, с образчиками ремесла Румского султаната, со столицей в Иконие-Конье (с 1134 г.) не прошло бесследно для образной структуры поясного набора из клада у дер. Литва.

5.1. Наш анализ позволяет сделать следующие заключения: 1) дата поясных наборов по находкам монет из состава кладового комплекса определяется концом XIV в. – первой третью XV в.; 2) по признакам ремесленной традиции поясные наборы тесно связаны с восточно-крымской школой художественного серебра. Один из ремесленных центров, к которому я склонен отнести находки из клада, — Солхат, где ремесленная жизнь, несмотря на потрясения, вызванные походом Тимура 1395/6 гг., все еще продолжалась и на рубеже веков; 3) судя по готическим элементам в форме и декоре пряжки первого поясного набора, стилистике изображений птиц и животных в декоре больших блях с фестончатым краем и поясной пряжке второго поясного набора, европейские заимствования ограничиваются пределами Центральной Европы и, возможно, Ломбардии или Венеции. Вместе с тем, эти элементы, указывая на формирование латинского вектора в контактах восточно-крымской ювелирной школы, не определяют доминанты в художественной структуре декора поясных наборов, предназначенных для заказчика из тюркской среды. Эта школа серебра, сложившаяся в Крыму еще в первой половине XIV в., в основном развивает линию малоазийской орнаментики; 4) хтонические сюжеты, наиболее полно отражающие вкусы тюркской воинской знати Дешт-и Кыпчака и Крыма, не только указывают на пласт старой тюркской мифологии, но и на его сохранение в искусстве периода становления Крымского ханства.

5.2. ^ К исторической интерпретации. Поясные наборы принадлежит к периоду, когда Золотая Орда, точнее уже Большая (Великая) Орда, и Крым все больше интегрировались в политику Литовских князей. Отметим факт существования переписки и посольских подарков от Едигея к Витовту: примирительное письмо 1418 г. и посольские подарки, в числе которых отмечены 3 верблюда и 27 лошадей (Барбашов 1891).

В борьбе за Крым наиболее успешными оказались те ордынские элиты, которые строили свои отношения на взаимодействии с литовскими князьями. За Улуг-Мухаммадом стояли Свидригайло (1430–32) и Витовт (Улуг-Мухаммад появился при дворе Витовта после поражения от Барака в конце 1424 г.), за Хаджи Гиреем (1428–66/7) — Витовт и Казимир IV (1427–92). Уроженец Литвы Хаджи Гирей подчинил себе Крым около 1428 г. с помощью Витовта. На протяжении двух десятилетий Хаджи Гирей не объявлял о независимости Крыма от Дешт-и Кыпчака. Но сделав это в 1449 г., он опирался на поддержку Казимира.

Активность Литвы в Крыму в немалой степени была обусловлена интересами международной торговли. Codex epistolaris Vitoldi называет главные пункты литовской торговли в Северном Причерноморье — Каффу и Тавань на Днепре, где впоследствии возникла и таможня под названием «Витовтова баня». Связь с Крымом, в том числе и городским ремеслом его восточной части (здесь доминировали Солхат и Каффа), не могла пройти бесследно для археологии Литовской Руси, о чем и свидетельствует клад из дер. Литва. Можно предположить, поясные наборы попали в район Минска в числе крымских подарков Витовту, в том числе и членам его двора, когда князь принимал в «замке Минск» татар с южных границ Литвы. Минское княжество попало под власть Гедимина (?–1341) в 1316 г.

Кажется, что находка клада у дер. Литва позволяет поставить вопрос о поиске здесь культурного слоя времени развитого Средневековья. Уместно вспомнить, что сын Гедимина, великий князь литовский Ольгерд (1345–77), ввел в практику обустройство литовских сел вне этнической Литвы, например, в Оболецком районе Витебского княжества. Задача таких поселений состояла в снабжении литовских войск восточного направления. Об этом есть интереснейшее свидетельство княжеского шута Генне, записанное 15 августа 1428 г. в Смоленске. «Знайте, — пишет Генне, обращаясь к великому магистру Павлу Руссдорфу, — что я прибыл к великому князю во время его четвертой стоянки на пути от Трок до Смоленска. Доставлено ему во время похода 2700 коней <…> Князь Сигизмунд, когда великий князь прибыл в его край, доставил ему десять коней, а кроме того поднес в подарок дорогие меха, соболи и много татарских денег <…> Затем поехали к Свидригайлу; этот князь доставил девяносто коней, много мехов, соболей и много денег. Потом поехали в замок Минск, куда прибыло много татар с южных границ Литовского государства, и они привезли в дар коней, верблюдов, стрел и много других подарков (курсив мой. — М. К.). <…> Знайте еще, что у великого князя были и посольства из Великого Новгорода, Москвы, Смоленска, и постоянно приезжают к нему послы: от татарского царя, от турецкого султана и от многих других христианских и нехристианских князей. Приезжают они с богатыми подарками — трудно было бы их все описать». (Барбашев 1891, С. 198, 199).

Генне состоял в переписке с великим магистром, т. е. с главой Прусского ордена, за что подозревается в доносительстве на своего патрона великого князя Витовта. Сам же Генне, подписывая письма к великому магистру, характеризовал себя так: «Henne, до полудня рыцарь, пополудни — шут, ваш дворянин» (Барбашов 1891, С. 199). В марте 1422 г., после смерти Михаила Кухмейстера фон Штернберга, прусским магистром был выбран Павел Руссдорф, у которого установились дружественные отношения с Витовтом, несмотря на затяжные пограничные споры Литвы и Польши, вначале боровшихся за Любич, а потом (1428 г.) — за установление приемлемой границы около Дрезденка.

О дружбе Витовта с Хаджи Гиреем мы знаем и непосредственно от сына крымского хана (Менгли Гирея): «…великий царь Ачъжи-кгирей, отец наш, коли ихъ потны кони были, до в. кн. Витовта, до Литовское земли въ гостиное поехали» (Грушевський 1993, Т. IV. С. 307). В таких ситуациях подарки — и в их числе пояса — непременная часть посольского этикета. Состав «других даров», не перечтенных княжеским шутом в письме от 15.08.1428 г., нетрудно восстановить по данным Слуцкой летописи, летописи Рачинского или Ольшевской летописи, где речь идет о подарках Витовта, переданных великому князю Василию Дмитриевичу московскому в Смоленске (ПСРЛ. Т. 35. М., 1980).


Кривошеев Ю. В. Грюнвальдская битва и татары // Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время (к 600-летию битвы при Грюнвальде/Танненберге). Материалы международной научной конференции / Отв. ред. А. И. Филюшкин. СПб.: Любавич, 2010. С. 143–145.

^ Ю. В. Кривошеев

Грюнвальдская битва и татары


Поздней осенью 1409 г., готовясь к «будущей войне», «король Польши Владислав (Ягайло) с Александром (Витовт), великим князем Литвы, в строжайшей тайне определяют весь ход будущей войны против крестоносцев. На помощь себе в предстоящей войне они привлекают даже татарского хана с татарским племенем, которого Александр, князь литовский, привел в Брест» (Длугош Ян. Грюнвальдская битва. СПб., 2007. С. 57).

Авторы примечаний к русскому переводу Яна Длугоша однозначно видят в этом «императоре»-хане Джелал-ад-дина, сына известного чингисида Тохтамыша, оставшегося после смерти отца в 1406 г. у Витовта вместе с другими братьями (Длугош Ян. Указ. соч. С. 198).

Что же касается «татарского племени» в отношении их появления на польско-литовских землях, то ряд историков считает уместным говорить, что уже в XIV в. здесь имело место «татарское осадничество», а то и колонизация (соответствующие ссылки см.: Гришин Я. Я. Польско-литовские татары: Взгляд через века. Казань, 2000. С. 5). Однако основной приток татарского населения связан с событиями конца XIV в. — походами Витовта в 1397 и 1399 гг. в ордынские земли, а затем с «добровольным наплывом больших групп татар», особенно в 1409 г. (Гришин Я. Я. Указ. соч. С. 6–7).

Впрочем, есть и другие предположения. Так, автор популярного очерка о Грюнвальдской битве решает вопрос следующим образом: «Из Приволжских степей прибыл крупный отряд союзных Витовту татар в 30 тыс. всадников под командованием Джелал-эд-дина» (Карамзин Г. Б. Битва при Грюнвальде. М., 1961. С. 58, 65).

В Хронике есть и другое сообщение о татарах. Накануне битвы происходят события, обратившие внимание польского короля: татары и литовцы напали на область, ранее принадлежавшую полякам, а теперь заложенную «магистру Пруссии и крестоносцам». Длугош рисует страшную картину бесчинств: татаро-литовские воины «опустошали эту область как вражескую, с варварской жестокостью убивая не только взрослых, но и отроков и даже младенцев, плачущих в колыбелях. Других же с их матерями они насильно уводили в плен, в свои палатки, как врагов и чужеземцев, хотя все жители этой области были людьми польского племени и языка». Откликаясь на «громкие вопли» пострадавших матерей, по просьбе польских епископов и вельмож Владислав и Александр приказали несчастных плененных «возвратить родным и освободить; кроме того, они назначили смертную казнь за повторение таких жестокостей» (Длугош Ян. Указ. соч. С. 73). Однако некоторые литовцы и татары, несмотря на предостережение, спустя время вновь принялись за старое, совершая «варварские насилия над женщинами и девушками», более того, они стали грабить, «бесчинствуя церкви… а при ограблении одной из церквей выбросили из алтаря святые дары на потеху и посрамление» (Длугош Ян. Указ. соч. С. 74). Видимо, здесь, кроме обычной в военных условиях тяги к разорению и насилию, проявились и присущие сохранившемуся языческому сознанию черты — ведь церковные ценности, как подчеркивает наблюдательный Длугош, были выброшены «на потеху и посрамление». Впрочем, главными зачинщиками были признаны два литовца, которых в конечном итоге «заставили самих себя повесить» (Длугош Ян. Указ. соч. С. 75).

Что же касается участия татарских отрядов в самой битве, Длугош здесь весьма лаконичен. При «перечислении отрядов, знамен и гербов земель королевства и мужей, которые участвовали в Прусской войне», занимающем в Анналах несколько страниц, лишь в самом конце он замечает: «Кроме того, были в литовском войске Александра Витовта, великого князя Литвы, хоругви, под которыми стояли только рыцари литовские, русские, самагитские и татары. Эти хоругви, однако, имели более редкие ряды и меньше оружия, чем польские; так же и конями они не могли сравняться с поляками» (Длугош Ян. Указ. соч. С. 90–91).

И непосредственно в сражении, по мнению Длугоша, татарские отряды ничем особо не отличились. «Когда среди литовцев, русских и татар закипела битва, литовское войско, не имея сил выдерживать вражеский натиск» в конечном итоге «обратилось в бегство». В отличие от них «в этом сражении русские рыцари Смоленской земли упорно сражались, стоя под собственными тремя знаменами, одни только не обратившись в бегство, и тем заслужили великую славу» (Длугош Ян. Указ. соч. С. 102).

А что же татары? О поведении их на Грюнвальдском поле никаких сведений нет. Значит, можно сделать вывод, что они бежали вместе с литовцами и частью русских полков. «Татары в беспорядке умчались к озеру Любень» (Карамзин Г. Б. Указ. соч. С. 77). Однако здесь не все так однозначно, и некоторые исследователи полагают, что «большая часть литовско-русского войска никуда не бежала с поля битвы» (см.: Длугош Ян. Указ. соч. С. 204).

Кроме того, есть основания говорить и том, что сам «Джелал-ад-дин принимал участие в Грюнвальдской битве» (^ Длугош Ян. Указ. соч. С. 198). И, судя по последующим событиям, это так. Ведь Витовт и в дальнейшем оказывает всякую помощь Джелал-ад-дину, а в 1411 г. сажает его на золотоордынский престол (Греков Б. Д., Якубовский А. Ю. Золотая Орда и ее падение. М., 1998. С. 293).


Кузьмин А. В. Участие литовско-русских князей в Грюнвальдской битве // Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время (к 600-летию битвы при Грюнвальде/Танненберге). Материалы международной научной конференции / Отв. ред. А. И. Филюшкин. СПб.: Любавич, 2010. С. 1