Программа : Е. В. Русина, к и. н., Институт истории, Киев, нану. Проблемы политической лояльности православного населения Великого княжества Литовского в XIV-XVI ст. М. В. Дмитриев, д и. н., профессор мгу
| Вид материала | Программа |
- Великом Княжестве Литовском в XIV xvi вв. Компетенция и полномочия Великого князя Литовского, 33.78kb.
- Великом Княжестве Литовском в XIV xvi вв. Компетенция и полномочия Великого князя Литовского, 67.11kb.
- Исследование прочности металлической пластины с наклееным армированным полимерным покрытием, 170.82kb.
- Козловская Виолетта Викторовна курс 2 Научный Ковальчук Татьяна Ивановна ассистент, 313.16kb.
- A. A. Roznov influence of the right of grand duchy lithuanian on criminal law of the, 155.75kb.
- 10 класс Тестовые вопросы с одним правильным ответом (за каждый правильный ответ, 93.43kb.
- История белорусского парламентаризма, 83.89kb.
- Решение о псковском походе было принято в августе 1581 года на военном совете Стефана, 208.13kb.
- История великого княжества литовского в отечественной историографии XIX начала XX века, 377.55kb.
- М. В. Дмитриев (Исторический факультет мгу им. М. В. Ломоносова), 942.47kb.
Дискуссия:
Когда украинцы стали украинцами, а русские - русскими? Складывание украинского, великорусского и общерусского самосознания в Средние века и Новое время.
Материалы российско-украинской конференции историков
«Украина и Россия: история и образ истории».
(Москва, 3-5 апреля 2008 года)
Сессия 3 апреля 2008 г., Институт Европы РАН.
Когда украинцы стали украинцами, а русские - русскими? Складывание украинского, великорусского и общерусского самосознания в Средние века и Новое время.
Ведущий: В.И. Мироненко
Agenda:
- как понимаются в современных научных исследованиях причины, процесс и результаты формирования русского и украинского национального самосознания?
- национальная идентичность украинских и русских в контексте современных теорий национализма, национального и этнического;
- как и когда в культуре Украины и России разделились дискурсы «русского», «украинского», «общерусского»?
Программа:
Е. В. Русина, к.и.н., Институт истории, Киев, НАНУ. Проблемы политической лояльности православного населения Великого княжества Литовского в XIV-XVI ст.
М.В. Дмитриев, д.и.н., профессор МГУ: О формировании дискурсов общерусского самосознания в украинско-белорусской культуре конца XVI - XVII вв.
С. Савченко, к.и.н, доцент Национальной металлургической академии, Днепропетровск: Московское царство глазами Украины XVI - XVII вв..
О.Б. Неменский, Инслав РАН: О самосознании православного и униатского населения Речи Посполитой после Брестской унии.
Т.Г. Таирова-Яковлева, д.и.н., профессор СПбГУ: « Отечество» в представлениях украинской казацкой старшины в конце XVII - начале XVIII в.
Дискуссия по первой группе докладов.
о. Василий Секачев, Православный Свято-Тихоновский университет: Святитель Дмитрий Ростовский, Украина и Россия.
В. А. Артамонов, к.и.н., ИРИ РАН: Украинцы и русские в годы Северной войны (1708 - 1709).
Дискуссия по второй группе докладов.
***
М.В. Дмитриев:
Наша конференция задумана как диалог между российскими и украинскими историками. Она лишь отчасти научно-академическая, потому что мы не ставим цели сделать ещё один шаг в научном изучении тех или иных проблем истории Украины и российско-украинских отношений. Цель её много скромнее - соотнести то, что известно в науке об общем и различном в истории Украины и России с тем, какие имиджи, стереотипы, предрассудки, пропагандистские клише присутствуют (и даже наращивают свой вес!) в исторической памяти наших обществ. В этом ключе мы хотим построить нашу трехдневную работу. Из этого вытекает, что главный акцент будет поставлен на дискуссии.
Значительная часть докладов и материалов вывешена на сайте нашего Центра украинистики и белорусистики. Каждый докладчик может изложить в кратком виде суть того, что он хочет предложить для нашей дискуссии, названия которой обозначены для каждой нашей сессии латинским словом agenda. Для нашей первой сессии, которая названа «Когда украинцы стали украинцами, а русские русскими. Складывание украинского, великорусского и общерусского самосознания в Средние века и Новое время», в качестве agenda предложены следующие вопросы:
- как понимаются в современных научных исследованиях причины, процесс и результаты формирования русского и украинского национального самосознания?
- национальная идентичность украинских и русских в контексте современных теорий национализма, национального и этнического;
- как и когда в культуре Украины и России разделились дискурсы «русского», «украинского», «общерусского»?
В.И. Мироненко:
Спасибо Михаил Владимирович. Теперь приступаем к работе. Я хотел бы с удовольствием предоставить слово Елене Владимировне Русиной, Институт истории НАН, с темой: «Православное население Великого княжества Литовского между Вильно и Москвой».
Доклад Е.В. Русиной:
«Проблемы политической лояльности православного населения Великого княжества Литовского в XIV-XVI ст».
Вопрос о политических симпатиях православного населения Литовского государства, в XIV-XVI вв. объединявшего в своем составе основной массив нынешних украинских и белорусских земель, без всякого сомнения, принадлежит к числу тех научных проблем, которые только в последнее время стали объектом серьезного внимания отечественных специалистов. В итоге и поныне существует обширное поле для дискуссий относительно того, каким на разных исторических этапах было отношение численно преобладавшего в Великом княжестве Литовском православного населения к его политической верхушке: то ли жители «руських», по терминологии того времени, земель были искренне преданы своим иноверным государям, то ли втайне симпатизировали их традиционным соперникам – великим князьям московским, то ли в этой среде господствовал тот индифферентизм, глашатаем которого в художественной литературе стал пушкинский Варлаам: «Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли» («Борис Годунов»).
Очевидно, что этот вопрос был в принципе чужд советской историографии, в которой доминировала москвоцентричная схема исторической эволюции народов, населявших СССР. Любое отклонение от этой умозрительной схемы имплицитно рассматривалось как тупиковая историческая модель. Понятно, что подобный подход не стимулировал объективный анализ процессов, происходивших на территории Великого княжества Литовского – полиэтничного и поликонфессионального государства, чуждого религиозной нетерпимости и любых форм ортодоксии, с широкой региональной автономией, гарантиями личных и сословных прав. Вопреки привлекательности этой модели социального и государственного устройства, Москва и Вильно объявлялись потенциально неравнозначными центрами объединения восточнославянских земель (в противном случае, утверждал В.Т. Пашуто, возражая И.Б. Грекову, «мы должны будем отождествить по существу политику Дмитрия Донского и Ольгерда… Но источники – против такого отождествления»)1.
Парадоксально, но в каком-то смысле такие представления коррелируют с московскими идеологемами XVI ст., которые в принципе существенно повлияли на позднейшие историографические схемы. По крайней мере, представляется интересным, что в написанном от лица князя М. Воротынского послании Ивана Грозного польскому королю и великому князю литовскому Сигизмунду-Августу утверждается, что «наших великих государей вольное царское самодержавство – не как ваше убогое королевство»2.
В свете всего вышесказанного довольно симптоматично, что пионерами в изучении очерченной проблематики стали зарубежные исследователи – Освальд Бакус и Хорст Яблоновский, чьи работы увидели свет в 50-е годы прошлого столетия.
Спустя почти 40 лет затронутый ими круг вопросов был поднят в постсоветской историографии – разумею под этим, прежде всего, работы М.М. Крома. Объектом внимания в этот период стала вполне определенная ситуация политического выбора, которая сложилась на восточнославянских землях Великого княжества Литовского на рубеже XV-XVI ст. ввиду резкого усиления внешнеполитической активности Москвы, чьи правители встали на путь собирания своей древнерусской «отчины». Соответственно, население пограничных с Россией регионов оказалось на политическом распутье; ему пришлось выбирать между Вильно и Москвой, или, как фигурально очертил данную дилемму в названии одной из своих статей польский исследователь И. Граля, «между колпаком Витовта и шапкой Мономаха»3.
Как известно, в этот период Москва оказалась в политическом выигрыше: к ней отошли расположенные на Верхней Оке верховские княжества и северские земли. Что касается позиции местного населения, то вопрос о ней в советской историографии был решен однозначно. В этом смысле наследовалась точка зрения А.М. Лазаревского, который считал, что „без всякой войны, в силу одного тяготения родственных народностей друг к другу, Северская земля отделилась от Литвы и соединилась с Московским государством”4. И хотя на самом деле ситуация в регионе была весьма непростой5, свидетельства целого ряда источников игнорировались, местное население рассматривалось как надежный союзник Москвы, а сам этот „стихийно сложившийся” альянс трактовался как „самая прочная из антиягеллонских коалиций"6.
Другой особенностью советской историографии было то, что ситуация выбора, реально возникшая перед Литовской Русью только в конце XV ст., когда Московское государство достаточно окрепло для решения масштабных внешнеполитических задач, проецировалась на более ранние исторические периоды, вплоть до середины XIV ст. - времени перехода украинских земель в состав Великого княжества Литовского. Как известно, в источниках практически не содержится информации об отношении обитателей Юго-Западной Руси к утверждению в регионе литовцев – и это давно уже стало основанием для представлений, что “украинские земли переходили под литовское верховенство либо добровольно, либо, как минимум, – при пассивности местного населения”7. Правда, кое-где (в Киеве, Коршеве) имели место некие не разъясненные летописцами конфликты – и именно они произвольно трактовались в советской историографии как борьба промосковских и пролитовских группировок8.
Такая же тенденциозность наблюдалась и в трактовке выездов литовской знати9; как известно, на протяжении XIV-XVI ст. Московское княжество активно “вбирало” в себя “отходы” внутриполитической борьбы в соседнем Литовском государстве (хотя перебежчики, как правило, не укоренялись на территории Московии). Как правило, все эти выезды толковались в категориях промосковских симпатий широких масс населения Великого княжества Литовского – порой с такой же обескураживающей прямотой, каковая отличала составителей родословия Глинских из Румянцевского собрания, которые в конце XVI ст. комментировали переход князя Михаила Глинского на московскую службу фразой: «И иново пути Глинским тово лутче не ведаем»10.
При этом как-то забывалось, что у XV-XVI вв. движение эмигрантов имело двусторонний характер – хотя, понятно, выезды великорусских князей и бояр в Великое княжество Литовское никогда не трактовались в литературе как индикатор тяготения населения Северо-Восточной Руси к Вильно. Между тем время от времени и здесь имели место массовые выезды – как, например, в годы феодальной войны второй четверти XV ст. и вскоре после ее завершения. Для большинства выехавших в Литву в данный период это событие стало лишь коротким эпизодом в их политической биографии; однако сын Шемяки Иван Шемячич и его союзник Иван Можайский, бежав во владения Казимира Ягеллончика в середине 1450-х годов, нашли в Литве свою вторую родину, получив обширные владения на Северщине. Кроме того, их сыновья сыграли весьма заметную роль в судьбах этого региона, перейдя на рубеже XV-XVI вв. на сторону Ивана III.
Современные исследования показывают, что их позиция вступила в противоречие с позицией местного населения, которую ныне принято очерчивать термином «государственный патриотизм», утвердившимся в украинской историографии со времен М.С.Грушевского. Возможно, впрочем, что для характеристики средневековых реалий более точным является термин “политическая лояльность” – прежде всего, ввиду отсутствия четких манифестаций того, что, собственно, понимали под “отечеством” обитатели Литовской Руси.
Принимая во внимание размеры Великого княжества Литовского и низкую мобильность тогдашнего населения, есть все основания полагать, что в сознании последнего превалировало осознание своей принадлежности к определенной “малой родине”. Как свидетельство этого можно было бы привести упоминание о “Дольней (Нижней) Руси”, вышедшее из-под пера автора “Сказания о исхождении Святого Духа” (1511 г.)11 – писаря литовской великокняжеской канцелярии Василия Никольского, чьи предки были выходцами из Черниговщины; однако следует иметь в виду, что появлению этого произведения, написанного в Сербии по просьбе воеводы Стефана Якшича, предшествовали участие Никольского в восстании Михаила Глинского (1508 г.) и вынужденный переход на московскую службу12. Так что упоминание Никольским своего “нижнерусского” происхождения было довольно естественным для человека, порвавшего со своей “политической родиной” и еще не вполне освоившегося с ролью “московита”. Это, соответственно, означает, что данный случай никак нельзя признать характерным и репрезентативным; очевидно, только целенаправленное изучение сохранившихся исторических данных может дать в перспективе понимание того, что именно в XIV-XVI вв. жители Великого княжества Литовского воспринимали как свою родину.
Следует также отметить, что, оперируя термином «патриотизм», трудно удержаться от его толкования в современном смысле; обратной же стороной такого осовремененного патриотизма выступают анахроничные представления о неких средневековых формах коллаборационизма, чьи проявления, в зависимости от контекста, оправдываются или осуждаются. Так, например, позитивные оценки литовских князей в белорусско-литовских летописях XV ст., в создании которых участвовали и украинские книжники, в современной украинской литературе порой осуждаются как «проявление глубокой деморализации украинских и белорусских книжников, которые и мечтать перестали о какой-либо государственности для своих народов»13.
С другой стороны, «сотрудничество» боярства Юго-Западной Руси с литовцами при продвижении последних на восточнославянские земли в XIV в. научно санкционируется тем, что оно руководствовалось некими «национальными интересами» - по-видимому, такими же иллюзорными, как и пресловутые «политические программы» литовских князей. В отношении последних следует заметить, что в литературе до сих пор тиражируются утверждения о том, что в своей деятельности литовские князья руководствовались якобы “заимствованной у феодальных кругов древнерусских земель политической программой восстановления былого единства Руси”14.
Авторы подобных утверждений, как правило, апеллируют к авторитету Хенрика Ловмяньского, который считал возможным “присвоение” Ольгердом великорусской программы государственного объединения всех «руських» земель15, основываясь лишь на известном требовании, выдвинутом представителями Ольгерда во время переговоров с Орденом в 1358 г. – чтобы “вся Русь прямо принадлежала Литве”. При этом, однако, сам Х. Ловмяньский настаивал на том, что “эти слова следует рассматривать в их общем контексте... Слова “вся Русь” здесь можно разуметь не в общем, а в частном значении всех тех «руських» земель, которые лежали между Литвой и черноморской степью», куда должен был переместиться Орден16.
В пользу наличия у литовских князей “определенной политической программы по русскому вопросу” не могут свидетельствовать и летописные повествования о битве на Ворскле: упомянутый в них замысел Витовта сесть “на княженьи на великом на Москве на всеи Руской земли”17 самим Ловмяньским был признан фантастическим18; что же касается популярной среди исследователей версии Никоновского летописного свода19, то, как было справедливо отмечено американским исследователем Я. Пеленским, масштабный политический проект, приписанный Витовту составителями этой летописи, отражал их собственные экспансионистские идеи и должен был подкрепить традицией тогдашние замыслы московских политиков20.
Немаловажным аспектом проблемы политических ориентаций населения «руських» земель Великого княжества Литовского в XV-XVI вв. есть вопрос о том, сформировалась ли в этот период идея «великого княжества Руського» как его политического идеала или альтернативной политической модели, способной реализовать его чаяния. Ныне интерес к этому сюжету актуализируется политической конъюнктурой: его достаточно легко увязать с проектом Гадячского соглашения 1658 г., увидеть в идее этого княжества проявление «украинского национального самосознания», одну из реинкарнаций украинской государственной идеи и пр.21
Однако источники не дают оснований для таких далеко идущих выводов. Термин «великое княжество Руськое» появляется в них в связи с низложением великого князя литовского Свидригайло и узурпацией власти в ВКЛ его двоюродным братом Сигизмундом Кейстутовичем (1432 г.). Это переворот имел верхушечный характер, и после провозглашения Сигизмунда великим князем его верховенство было признано лишь в собственно Литве; прочие же земли сохранили верность свергнутому Свидригайло.
Этот раскол между центром державы и ее «руськой» периферией был истолкован современником-летописцем в этнополитических категориях: “Княжив великии князь Швитригаило два годы без дву месяцеи ... и не управляше земли. Литва ж посадиша великаго князя Жидимонта [Сигизмунда] Кестутевича на великое княженье на Вилни и на Троцех месяца сентября в первыи день. И прииде Швитригаило на Полтеск и на Смоленеск, и князи рустие и бояре посадиша князя Швитригаила на великое княженье Руское”22 (сам Свидригайло при этом сохранял свою прежнюю великокняжескую титулатуру).
Второе упоминание указанного «княженья» в источниках относится к середине 1430-х гг., когда в противостоянии Сигизмунда и Свидригайло наметился очевидный перелом. После поражения в битве у реки Святой (1435 г.) последнему изменили ливонцы, а затем он утратил поддержку и прочих традиционных союзников: как утверждается в белорусско-литовских летописях, жители Полоцка и Витебска, “не чуя себе помощи ниотколе”, перешли на сторону Сигизмунда – после чего и без того весьма эфемерное «великое княжество Руськое» прекратило свое существование: “начал князь великии Жидимонт княжити на великом княжении на Литовском и на Руском”23.
Принципиальным является то, что оба утверждения принадлежат одному и тому же белорусско-литовскому книжнику; как видим, введение им в оборот термина «великое княжество Руськое» было связано с переходом на сторону Свидригайло Полоцка и Смоленска, а «изъятие» его из лексикона (или, точнее, возвращение к традиционной титулатуре литовских государей) – с утратой Свидригайло Смоленска, Витебска и Полоцка. Таким образом, в восприятии летописца, «великое княжество Руськое» охватывало только север Литовской Руси – земли вокруг Смоленска и Полоцка. Очевидно, что этот регион не может служить «территориальным эквивалентом» той масштабной «руськой» (а тем более – украинской) национальной идеи, выразителем которой принято считать Свидригайло. Это заставляет вспомнить характеристику, данную ему и Сигизмунду Кейстутовичу польским историком В. Каменецким, который назвал обоих князей «соперниками, которым исследователи стремятся навязать этнополитические программы»24.
Еще более иллюзорными представляются утверждения о существовании идеи «великого княжества Руського» в XVI в. Ее глашатаем при этом объявляется иеродиакон Исайя Каменчанин, отправившийся в Москву в 1561 г. с целью поиска и печатания книг для «нашего народа християнского руского литовского да и руского московского». Очевидно, что при всем разнообразии трактовок миссии Исайи (как культурной, дипломатической, шпионской25) невозможно интерпретировать его упоминание о «нашем государстве христианском руском Великом князстве Литовском» как некое предвестие еще не существующего «государства христианского Руского Великого»26. Соответственно, нет оснований для утверждения о циркулировании подобной идеи в среде интеллектуалов XVI ст.
Так же безосновательна мысль, что в начале XVI в. „Русское княжество” с центром Киеве стремился создать мятежный князь Михаил Глинский. Источником подобных представлений служит “Хроника” польского историографа Мацея Стрыйковского, где утверждается, что брат Михаила, Василий Глинский, призывал жителей киевских “пригородков” присоединяться к повстанцам под лозунгом перенесения столицы Великого княжества Литовского на Русь и воссоздания „Киевской монархии”, чем „совратил многих бояр киевских, а некоторые ему и присягнули”27. Параллельно, по словам хрониста, сам Михаил Глинский якобы осаждал Слуцк, чтобы принудить к замужеству с ним вдову Семена Михайловича Слуцкого, княгиню Анастасию, и получить таким образом наследственные права на Киев.
Лишь в последнее время была выявлена шаткость данных “Хроники”: анализ синхронных восстанию источников, проделанный М. Кромом28, продемонстрировал, что известие Стрыйковского об осаде Слуцка Глинским является легендарным (возможно, оно заимствовано из семейных преданий князей Слуцких, с которыми хронист был знаком лично). Одновременно исследователь предположил, что в версии Стрыйковского нашли отражение и реальные события – стремление крымского хана Менгли-Гирея привлечь к себе на службу Глинских обещанием “посадити на Киеве и на всех пригородках киевских и беречь их от короля”29. Как бы там ни было, очевидно, что известие “Хроники” фиксирует не факты, а киевские реминисценции ее автора, которые, в силу их воздействия на позднее украинское летописание, представляют самостоятельный научный интерес.
Все сказанное отнюдь не означает, что в Великом княжестве Литовском практически не было ни промосковских настроений, ни прецедентов политической ориентированности на Москву. Они, бесспорно, были – хотя объяснение им нужно, очевидно, искать не в зародившемся уже в те далекие времена «чувстве семьи единой».
Как правило, контакты с Москвой имели семейную, династическую подоплеку – как в случае с потомками Владимира Ольгердовича, который еще в конце XIV ст. в поисках политической поддержки, по язвительному замечанию литовского летописца, «бегал на Москву и тем пробегал отчизну свою Киев»30. Известно, что в 1481 г. князья Михаил Олелькович, Федор Иванович Бельский и Иван Юрьевич Гольшанский составили заговор, который, в силу скупости источников, до сих пор остается непроясненным в смысле намерений его участников31. Так, остается только гадать, насколько достоверна версия Софийской летописи, согласно которой организаторы «заговора князей» планировали оторвать от Литвы земли по р. Березину и перейти с ними на сторону Москвы32. В частности, М.М. Кром выдвинул предположение (производное, как нам представляется, от замечания А.Е. Преснякова33), что упоминание о р. Березине в контексте намерений заговорщиков появилось случайно, в силу того, что владения Гольшанських располагались на притоке Березины р. Ольшанке34. Однако это предположение игнорирует тот факт, что в XV-XVI вв. Березина считалась естественным рубежом между Литвой и Русью. Впервые это отметил польский хронист Ян Длугош; в дальнейшем к этому представлению охотно апеллировали политики (так, в 1499 г. Иван III требовал от Александра Литовского «русских панств всех от Литвы, аж по Березину реку», а в 1549 г. московские бояре заявляли литовским послам: предки Ивана Грозного владели всеми русскими городами, «а рубеж был тем городом с Литовской землею по Березыню»)35.
Очевидно, что даже такие, незначительные на первый взгляд, текстологические нюансы свидетельствуют о большом научном потенциале заявленной проблематики – а то, что интерес к ней заметно возрос в последнее время, позволяет надеяться на появление объективных, неполитизированных исследований, способных приблизить нас к пониманию реалий «литовского» периода восточнославянской истории.