A. A. Roznov influence of the right of grand duchy lithuanian on criminal law of the moscow state

Вид материала

Документы

Содержание Старостина И. П.

Подобный материал:

• Moscow State University The Faculty of Computational Mathematics & Cybernetics лекции, 644.08kb.
• Сравнительное гражданское право (comparative civil law), 349.86kb.
• Про Форум «leadership in law», 97.35kb.
• Сравнительное договорное право (comparative contract law), 166.39kb.
• Mitsubishi Pajero & Jeep Grand Cherokee, 317.06kb.
• Москва 1999 moscow public science foundation е. Y. Basin art & communication: Essays, 1994.22kb.
• rod ru/criminal htm, 476.98kb.
• Moscow State University Кросс-культурный анализ нарративной традиции северных атабасков, 323.74kb.
• British Mountain Championship) 1937 года и Гран-При Донингтона (Donington Grand Prix), 5007.95kb.
• Unit the foundation of the british law: magna carta, 225.43kb.

A.A. ROZNOV


INFLUENCE OF THE RIGHT OF GRAND DUCHY LITHUANIAN ON CRIMINAL LAW OF THE MOSCOW STATE


Besides Christianity and legal sources of actually Russian origin (standard legal certificates, a common law and judiciary practice), at the heart of criminal law of the Moscow state, as well as a whole the Russian right of the considered period, in a certain measure the Byzantian and Lithuanian right lay.


Keywords: Grand duchy Lithuanian, Lithuania, the Moscow state, Moscow, Russian right, the Code of laws, the Lithuanian right, a right monument.


А.А. РОЖНОВ


ВЛИЯНИЕ ПРАВА ВЕЛИКОГО КНЯЖЕСТВА ЛИТОВСКОГО НА УГОЛОВНОЕ ПРАВО МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА


Помимо христианства и юридических источников собственно русского происхождения (нормативных правовых актов, обычного права и судебной практики), в основе уголовного права Московского государства, как в целом российского права рассматриваемого периода, в определенной мере лежало византийское и литовское право.


Ключевые слова: Великое княжество Литовское, Литва, Московское государство, Москва, русское право, Судебник, литовское право, памятник права.

Причины, а также степень их влияния на русское право были различными, но главное, что характеризовало рецепцию иностранного права в Московском государстве, заключалось в отсутствии слепого копирования иностранных юридических норм, их тщательном отборе и приведении в соответствие с местными условиями. В силу подобного подхода к заимствованию зарубежных правовых источников, русское право активно воспринимало иностранные юридические воззрения и достижения, но при этом полностью сохраняло свои отличительные национальные черты.

Впрочем, называть право Великого Княжества Литовского иностранным по отношению к праву Московского государства можно лишь условно, поскольку оно в своей основе было, по сути, не чем иным, как тем же русским правом, но только применявшимся на территории другого государства. В состав Великого Княжества Литовского входили преимущественно земли, населенные единоверными и наиболее близкородственными русским в этническом плане народами – белорусами и малороссами (украинцами). В качестве источников литовского права выступали Русская Правда и нормы русского обычного права, а русский язык являлся официальным в судопроизводстве¹. В этих условиях нет ничего удивительного в том, что «московские» юристы могли воспринимать литовское (белорусско-украинское) право как «свое» (но при этом, естественно, не забывая о том, что формально для Московского государства оно было чужим) и при необходимости использовать его в правотворческой и правоприменительной деятельности.

Традиционно вопрос о влиянии литовского права на право Московского государства освещается в рамках характеристики источников Уложения 1649 г., что вполне понятно, так как в нем действительно имеется достаточно большое количество норм, сходство которых с постановлениями литовского законодательства не может остаться незамеченным. Однако наличие общих черт между русским и литовским правом можно проследить не только с XVII в., но и с более раннего времени, по крайней мере с XV в. Данный факт убедительно доказывают А.В. Семенов, впервые обративший внимание на явные параллели между законодательными нормами о татьбе русского Судебника 1497 г. и литовского Судебника 1468 г.¹, и И.П. Старостина, которая провела еще более глубокий анализ сходства и различия между указанными памятниками права. Сравнив друг с другом ст. 10–13 Судебника великого князя Московского Ивана III и ст. 1, 2, 14, 16–19 Судебника великого князя Литовского Казимира IV, И.П. Старостина приходит к двоякому выводу. С одной стороны, эти статьи «похожи композиционно, отчасти сюжетно, нормативно и терминологически», в частности: «Судебники обнаруживают несомненное сходство в выборе ситуаций: первое воровство с поличным, рецидив, наказание, возмещение интересов истца, воровство без поличного». С другой стороны, между Судебниками есть и очевидная разница, заключающаяся в том, что, во-первых, «сопоставляемый материал лучше и строже систематизирован в Судебнике Ивана III, в нем более четко сформулированы ситуации, они раскрыты более последовательно и подробно»; во-вторых, «в Судебнике Казимира зафиксированы более жесткие карательные меры по отношению к нарушителям права собственности, нежели в Судебнике 1497 г.»; наконец, «Судебники существенно различаются в решении вопроса о приведении в исполнение высшей меры наказания»².

По мнению И.П. Старостиной, отмеченные схожие признаки и различия между уголовно-правовыми нормами русского и литовского Судебников можно объяснить несколькими причинами. Возможно, они были вызваны синхронностью процессов развития уголовного права и правовых тенденций в соседних государствах, нашедших отражение в обоих законах, которые разделяла лишь треть столетия. Нельзя исключать и того, что составители Судебника 1497 г. имели перед собой текст Судебника 1468 г. и использовали его нормы при формулировании статей, корректируя их с учетом социально-экономических и прочих различий между Московским государством и Великим Княжеством Литовским. Впрочем, такая возможность кажется И.П. Старостиной маловероятной. Наиболее правдоподобным она считает предположение о том, что русский Судебник 1497 г. и литовский Судебник 1468 г. базировались на некоем общем для обоих памятников права, но не дошедшем до нас нормативном правовом акте¹. Отсутствие дополнительных источников, которые могли бы пролить свет на рассматриваемый вопрос, не позволяет более или менее определенно говорить о том, какое из приведенных объяснений ближе к истине.

Что касается влияния литовского права на Уложение, то, как уже указывалось, эта проблема довольно подробно разработана в литературе. Основанием для ее постановки и решения послужило бросающееся в глаза сходство многих норм Уложения и Литовского статута 1588 г. Оно дало ученым повод отнести Литовский статут к числу источников Уложения (хотя ни в его Преамбуле, ни в самом тексте он не упоминается) и развернуть дискуссию о степени влияния Статута на ключевой законодательный акт Московского государства. В нашу задачу не входит разбор многочисленных научных точек зрения на этот счет, поэтому ограничимся лишь кратким изложением существа вопроса.

Разделяемый большинством исследователей тезис о том, что многие нормы Уложения, и в первую очередь уголовно-правовые, были заимствованы из Литовского статута, а следовательно, он являлся одним из его ключевых источников, опирается на три группы аргументов: формальные, содержательные и косвенные.

Формальным доводом в пользу гипотезы об использовании Литовского статута при составлении Уложения служит то, что против целого ряда его статей на полях свитка Уложения имеются пометки «из Литовского». Таких пометок насчитывается 56, а значит, по крайней мере, двадцатая часть норм Уложения обязана своим происхождением Литовскому статуту. По мнению же некоторых авторов, из Статута было взято еще большее количество статей Уложения, а именно не менее 60¹, 66², 172³ и даже больше⁴.

Доказательства непосредственного влияния постановлений Литовского статута на Уложение с точки зрения содержания более многочисленны. По словам М. Владимирского-Буданова, чья «концепция заимствования» норм Уложения из Статута является наиболее популярной среди ученых, «приемы рецепции», которыми пользовался русский законодатель, «с одной стороны, заключаются в заимствовании системы кодекса, усвоении предметов (вопросов кодификации), усвоении правовых положений, усвоении формы их; с другой – в переработке понятий, и переработке формы без изменения понятий (обобщениях, сокращении, уничтожении мотивов закона и т. д.)»⁵. В подтверждение сказанного историк указывает следующее.

Во-первых, расположение в Уложении глав и статей внутри глав свидетельствует о том, что «система Уложения есть система Статута, нарушенная в средине памятника вставочными главами, а в самом конце – дополнительными».

Во-вторых, ряд норм Уложения сформулирован под очевидным влиянием Статута, хотя и «совершенно своеобразно». В частности, «этим свойством рецепции объясняется, почему Уложение весьма нередко, в уголовной части своей, говорит об особых видах преступлений отдельно, полагая, однако, за них все одно и то же наказание, именно то самое, которое положено уже вообще за это преступление. Напр. по Уложению умышленное убийство карается простою смертною казнью; отцеубийство, братоубийство караются точно также; между тем Уложение говорит о них отдельно, и мы каждый раз ожидаем какого-либо изменения в наказании и каждый раз ошибаемся. Зачем же ему нужно было вести о них особую речь? Это делается потому, что в источнике его квалифицированные виды убийства определяются особо и влекут за собою квалифицированные виды смертной казни, не принятые Уложением».

В-третьих, в некоторых случаях составители Уложения переносили в него из Литовского статута «самыя правовыя определения» («правовые положения»), которые были неизвестны прежним памятникам права Московского Государства. Таковы, к примеру, понятия необходимой обороны (Х, 200) и ненаказуемой неосторожности (XXII, 20).

Наконец, господствующая в Уложении казуистическая форма изложения правовых норм, на взгляд М. Владимирского-Буданова, является следствием ориентации его разработчиков на текст Статута. Наиболее ярким примером этого является то, что «даже знаменитая форма, с которой начинается почти всякая статья Уложения: “А будет кто”, есть перевод столь же обыкновенной формы в Статуте: “кгды бы хто”».

Будучи убежденным в том, что Литовский статут выступал в качестве источника для многих постановлений Уложения, М. Владимирский-Буданов в то же время признает, что «отношение Московскаго кодекса к Литовско-русскому есть отношение свободное», поэтому «рецепция Статута в Уложение» представляет собой «самостоятельное творчество права». Скажем, применительно к системе Уложение «не рабски следует Статуту: усвоив ее в общем скелете, и следуя ей точно, пока было можно без нарушения основных начал собственнаго права, Уложение переработывает, а по местам и совсем оставляет ее, где требует того дух московскаго права». Столь же критически Уложение относится и к тем нормам Статута, в которых нашел предельно откровенное воплощение сословный характер Великого Княжества Литовского. Не желая уподобляться в этом плане Статуту, который фактически являл собой «сумму шляхетских прав», Уложение, провозгласившее принцип равной защиты всех Государевых подданных, в таких случаях «уничтожает сословную окраску» и заменяет нацеленные на защиту представителей исключительно высшего класса нормы Статута на социально нейтральные формулировки (например, называя в качестве потерпевшего не «шляхтича», а «кого-нибудь»)¹.

Помимо вышеприведенных и некоторых других доказательств заимствования положений Литовского статута при создании Уложения, есть несколько косвенных подтверждений такой возможности. Это, в частности, присутствие выходцев из Великого Княжества Литовского и Малороссии в окружении Царя Алексея Михайловича; наличие экземпляров Литовского статута у дьяков Г. Леонтьева и Ф. Грибоедова, входивших в состав правительственной комиссии по разработке проекта Уложения; перевод Статута на русский язык.

По вопросу о том, когда происходило заимствование норм Литовского статута, выдвинуто три научные версии. Согласно первой, оно имело место в период деятельности Уложенной комиссии². В соответствии с другим предположением провести столь масштабную и трудоемкую работу за весьма короткий срок было нереально, поэтому рецепция литовского права была произведена ранее, в порядке судебной практики приказов³. Наконец, третья, компромиссная, точка зрения выражается в том, что часть статей Литовского статута попала в Уложение непосредственно в ходе его подготовки, а другая часть до этого уже находилась в обращении в московских приказах⁴. Причина, по которой русские приказные судьи задолго до Уложения пользовались литовским законодательством, заключалась в том, что, «не имея возможности в каждом определенном случае обращаться к верховной власти с законодательными вопросами, приказные дельцы нуждались, при недостатке закона, в таком законодательном сборнике, в котором они могли бы найти общия основания для своих решений. Они и нашли такой сборник: то был Литовский Статут, в котором на большую часть вопросов даются подробные законодательные ответы. Приказные дельцы отлично понимали, что это – чужой закон, что на него нельзя ссылаться; они и не ссылались: они пользовались им лично для себя, только для того, чтобы узнать, как нужно поступить в том или другом затруднительном случае. Познакомившись поближе с Литовским Статутом, московские практики-юристы должны были заметить, что не все, находящееся в этом законодательном сборнике, приложимо к русской жизни: это наблюдение должно было натолкнуть на мысль выписывать из литовско-русскаго кодекса статьи, применимыя к московским порядкам»¹. Примером таких выписок могут служить дополнительные статьи к Уставной книге Разбойного приказа, взятые из Литовского статута и приписанные к Судебнику 1550 г. вслед за указами, изданными после его принятия². В дальнейшем эти статьи в основном вошли в Уложение, но в переработанном виде.

Если большинство исследователей в той или иной степени придерживается «концепции заимствования» норм Уложения из Литовского статута, то В.М. Чернов оценивает ее критически. Его главные контраргументы сводятся к следующему.

Во-первых, сопоставив друг с другом структурные элементы Уложения и Статута, В.М. Чернов делает вывод о том, что «порядок глав Уложения не дублирует ни порядка, ни разделов, ни артикулов Литовского Статута даже в случаях, которые послужили основанием для Владимирского-Буданова увидеть в системе Уложения заимствование из Статута». В Уложении «нет не только последовательной подражательности Статуту, но наоборот, сходные статьи Уложения соответствуют артикулам разных разделов и последовательность их различна. Московский законодатель не подражал, а по-своему расположил сходные статьи».

Во-вторых, утверждение, что в казуистичности Уложения «виноват» Статут, совершенно неосновательно, поскольку «казуальна вся система правотворчества Московского государства конца XVI и начала XVII в.». Типичная же для Уложения фраза «а будет кто…» является не переделкой «Кгты бы кто…» Статута, а развитием начальных слов Русской Правды «Аже кто…», «Аже будут…» и т.п., которые затем перешли в грамоты и Судебники Московского государства. Словосочетание «кгты бы кто…» Статута своими корнями также уходит в постановления Русской Правды.

В-третьих, наличие экземпляров Литовского статута у Г. Леонтьева и Ф. Грибоедова, а также присутствие выходцев с Запада в числе приближенных государя говорит лишь о том, что «Уложенный приказ был хорошо знаком с Литовским Статутом и имел его в числе материалов для составления Уложения», но в какой мере он воспользовался им – это другой вопрос¹.

Наконец, выяснение происхождения отдельных статей Уложения и их сравнение с соответствующими нормами русского и литовского законодательства опровергает представление о том, что они были заимствованы из Литовского статута. Например, по поводу ст. 1 и 2 гл. V Уложения, устанавливавших ответственность за фальшивомонетничество и подмешивание в золотые и серебряные изделия других металлов, В.М. Чернов замечает: «Анализ текстов V главы Соборного Уложения и 17-го артикула 1-го раздела Литовского Статута приводит к мысли о существовании их общего протографа до 1566 г. <…> В XIV и XV вв. в отдельных русских княжествах, чеканивших свою монету, в целях борьбы за полноценность серебряных денег могли применяться жестокие меры к денежным мастерам, изменявшим количество серебра в монетах. Такое положение могло существовать во многих княжествах как Юго-Западной, так и Северо-Восточной Руси. Одновременно с этим разрешались князьями споры из-за недоброкачественного изготовления серебряных и золотых изделий и существовала практика, а может быть, и положения о разрешении этих претензий. В 1566 г. эти два положения были включены в Литовский Статут с некоторым изменением. В Московском государстве они находились в соответствующем приказе, а при составлении Соборного Уложения были включены в него в виде V главы»¹.

В итоге В.М. Чернов приходит к заключению, которое перекликается с вышеупомянутой гипотезой И.П. Старостиной, относительно возникновения русского и литовского Судебников 1497 и 1468 гг. из одного источника. По его мнению, необходимо отказаться от «теории заимствования» и допустить происхождение Уложения и Литовского статута «от одного общего основания, положив в основу идею развития русского права одновременно как в Западной, так и в Восточной Руси. В таком случае можно будет сделать вывод, что статьи без пометок “из Литовского” составлены в период, когда не было резкого разделения Западной и Восточной Руси, или возникли на основе норм, сложившихся только в Русском государстве. Статьи с пометкой “Из Литовского” возникли после разделения и отражают нормы, раньше сложившиеся в Западной Руси, где процесс государственной консолидации первоначально развивался быстрее. Отдельные нормы судебного процесса могли создаваться раньше в западных русских областях. Они там раньше и должны были фиксироваться в виде постановлений и сборников. Там раньше начали разбираться и фиксироваться прецеденты, возникавшие в новых условиях. Получались сборники, которые в Московском государстве также считались своими, русскими (в Москве ими пользовались в судах). Потом эти судебные постановления вошли и в Литовский Статут и в Уложение, как и в предшествовавшее ему московское законодательство»².

На наш взгляд, вряд ли можно однозначно сказать, сторонники какого из двух научных подходов к решению вопроса о соотношении норм Уложения и Литовского статута правы. Рациональное зерно, как нам кажется, есть и в «концепции заимствования», и в «концепции родства». Более того, они вовсе не исключают друг друга, ведь вполне возможно, что одни нормы русского и литовского законодательства имела общие корни, а другие были рецепиированы. Причем заимствования могли носить обоюдный характер – как из литовского права в русское, так и наоборот.

По мнению же П. Колосовского, для оценки закона все равно, выработал ли народ некие юридические правила «сам, из своей жизни, – или нашел их готовыми в чужом праве. Разница только в быстроте юридическаго движения; ибо и в последнем случае заимствование не лишено сознания»¹. По этой причине, кстати, все исследователи Уложения, кроме, пожалуй, лишь Г. Шмелева², единодушно признают то, что, несмотря на множество заимствований из византийских и литовских источников, Уложение, тем не менее, «не есть компиляция иноземного права, а кодекс вполне национальный, переработавший чужой материал по духу старомосковского права, чем он совершенно отличается от переводных законов XVIII в.»³. Взяв из иностранного законодательства лишь те постановления, которые, по словам Уложения, «пристойны к Государственным и к земским делам», и подвергнув их дополнительной адаптации к русской действительности, создатели Уложения добились того, что оно «не только не теряет чрез них своего характера национальности, но, напротив, приобретает еще более силы, чтоб устоять пред многочисленными попытками его ниспровержения»⁴. В этом и заключается один из секретов поразительного долголетия Уложения.


Библиографический список:

1. Бенеманский М. Закон Градский. М., 1917. С. 196, 197.
   
2. Верховский К. Источники Уложения царя Алексея Михайловича // Юридический вестник. 1889. Т. 3. Кн. 3. С. 377–388.
   
3. Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. М., 2005. С. 271.
   
4. Владимирский-Буданов М. Отношения между Литовским Статутом и Уложением царя Алексея Михайловича (По поводу «Истории Кодификации» С.В. Пахмана. СПб., 1876) // Сборник государственных знаний. СПб., 1877. С. 1–38.
   
5. Исаев И. А. История государства и права России: Учебник. М., 2011. С. 77–82.
   
6. Колосовский П. Очерк исторического развития преступлений против жизни и здоровья: Опыт исследования по русскому уголовному праву. М., 1857. С. 173.
   
7. Латкин В.Н. Лекции по внешней истории русского права. Московское государство – Российская Империя. СПб., 1890. С. 126, 127; Соловьев А. Указ. соч. С. 43–47.
   
8. Пахман С.В. История кодификации гражданского права. СПб., 1876. Т. 1. С. 236.
   
9. Семенов А. В. О сходстве древних узаконений Восточной и Западной Руси // Временник Императорского Московского общества истории и древностей Российских. 1854. Кн. 19. С. I–XII.
   
10. Соловьев А. Вновь открытый Московский перевод Литовского Статута // Исторические известия. 1917. № 1. С. 39–42.
    
11. Старостина И. П. К вопросу о сходстве и различии законодательных памятников Великого княжества Литовского и Русского государства в XV в. // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1987 г. М., 1989. С. 94, 95.
    
12. Тиктин Н. И. Византийское право, как источник Уложения 1648 года и Новоуказных статей: Опыт историко-сравнительного исследования. – Одесса, 1898. – С. 18.
    
13. Хрестоматия по истории русского права / Сост. М. Владимирский-Буданов. Ярославль, 1875. Вып. 3. С. 82–89.
    
14. Чернов В. М. К вопросу о влиянии Литовского Статута на Соборное Уложение // Институт славяноведения. Краткие сообщения. М., 1958. № 24. С. 85–87.
    
15. Чернов В. М. К вопросу о влиянии Литовского Статута на Соборное Уложение. С. 89.
    
16. Чернов В. М. Можно ли считать доказанным, что Литовский Статут является источником V и IX глав Соборного Уложения? // Славянский архив. М., 1963. С. 80, 81.
    
17. Шмелев Г. Об источниках Соборного Уложения 1649 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1900. № 10. С. 382.