Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время
| Вид материала | Документы |
СодержаниеВ. Б. Яценко |
- Античность Средние века Новое время, 233.04kb.
- Я. Г. Риер аграрный мир восточной и центральной европы в средние века, 2957.02kb.
- Программа : Е. В. Русина, к и. н., Институт истории, Киев, нану. Проблемы политической, 2768.76kb.
- А. Б. Ковельман: Запрет на фигуративное искусство, изображение людей и тем более Бога, 440.23kb.
- Вопросы для подготовки к экзамену, 32.52kb.
- Материалы к итоговой к/раб по 2-ой части курса (Средние века, Новое время; мехмат–2010), 648.73kb.
- Современная система мо, где субъектом является государство, инструмент договора, соглашения, 2021.95kb.
- Государственная политика и управление, 33.87kb.
- Протоиерей Иоанн Мейендорф духовное и культурное возрождение XIV века и судьбы восточной, 310.58kb.
- Искусство стран ислама , 502.97kb.
^ В. Б. Яценко
Битва после битвы: казацко-московская война 1658–1659 гг.
в изображении современной российской и украинской историографии
Вторая половина XVII в. для Центрально-Восточной Европы была периодом, переполненным различными военными и социальными конфликтами, которые изменили политическую и военную расстановку сил в регионе. Учитывая значения этих изменений, исследователи истории Украины, Польши, Белоруссии, России проявляют особое внимание к изучению данного периода. В национальных историографиях уже с ХIХ в. существовала определенная традиция освещения событий второй половины XVII в., при этом изложение фактов и оценок в контексте «свой/чужой» часто приводило к диаметрально противоположному прочтению историками одних и тех же сюжетов, являющихся как самостоятельными составляющими национальных нарративов, так и общими для различных историографий. На современном этапе, учитывая отдаленность во времени изучаемых событий, расширение источниковой базы и методологических подходов, следовало бы ожидать наличия между историографиями диалога способствующего сглаживанию острых углов и выработке определенного консенсуса в интерпретации прошлого. Однако в контексте украинско-российского диалога последних лет приходится говорить об обратном. Одному из таких примеров, освещению в современной украинской и российской историографии событий казацко-московской войны 1658–1659 гг., мы и хотим уделить внимание в нашем докладе.
Противостояния 1658–1659 гг. и в первую очередь их кульминация, Конотопская битва 1659 гг., будучи частью украинского, российского, в меньшей мере польского национального нарратива, традиционно описывались с диаметрально противоположных позиций. Современная украинская историография при их освещении после 1991 г. использовала прежде всего интерпретации «державницкой» историографической школы, которая возникла и оформилась в ХХ вв., тогда как российские ученые отдавали предпочтения трактовкам, выработанным в дореволюционной российской и советской историографии. Отметим: до недавнего времени российская наука крайне мало уделяла внимания конфликту 1658–1659 гг. Его события пребывали в тени казацкой революции 1648–1657 гг., которая и была главным предметом активной полемики украинских и российских ученых. Не вдаваясь в подробный пересказ этих дискуссий, пик которых пришелся на 2003–2004 гг., время празднования 350-летия Переяславкой рады, позволим себе отметить, что последняя выявила существенное разночтение между украинскими и российскими историками по целому ряду вопросов.
Прежде всего речь идет о статусе Гетманщины, согласно «мартовским статьям» 1654 г., по отношению к Московскому государству, целях внешней политики Богдана Хмельницкого, в частности ее «московском» векторе (1648–1657 гг.), внутриполитических процессах государственного строительства Гетманщины. Полемизируя со своими украинскими визави, российские ученые проявляли тенденции к игнорированию историко-юридического наследия собственно российской историографии и крайне избирательно подходили к изучению и восприятию украинского нарратива. Фактически уже на 2004 г. возникла ситуация, свидетельствующая об отсутствии диалога между российскими и украинскими учеными и о постепенном формировании среди российских исследователей собственного взгляда на историю Украины второй половины XVII–XVIII в., которому присуще следующее:
— для объяснения событий украинского прошлого используются прежде всего трактовки и клише, выработанные в российской дореволюционной и советской исторической науке;
— целый ряд методологических направлений, таких как историко-правовой, компаративный, концепты «милитарной революции», «всеобщего кризиса», достаточно продуктивных для объяснения украинских реалий второй половины XVII в., игнорируется;
— стараясь подкрепить те или иные положения своего видения украинской истории эвристической работой в российских архивах, историки подходят к выявленной информации достаточно некритично, не сопоставляя ее с источниками, хранящимися в архивах других государств, а если и сопоставляют — априори больше склонны верить прежде всего российским документам;
— знакомство с трудами украинских историков ограничивается прежде всего русскоязычными работами представителей «народнической» историографии ХІХ в., а работы представителей других направлений и современные исследования практически не упоминаются. В редких случаях, когда такое обращение все же имеет место быть, оно сводиться к заимствованию отдельных фактов, которые должны подтвердить те или иные положения, уже выработанные российскими учеными.
Подобное видение украинского прошлого лишено целостности и самостоятельности. Украинские сюжеты поднимаются в контексте прежде всего исследования собственно российской истории, переполнены тенденциозными трактовками, рассматривающими Гетманщину не как субъект, а как объект политических процессов в Центрально-Восточной Европе. На таком фоне приятным контрастом является творчество ведущего петербургского украиниста Т. Таировой-Яковлевой, едва ли не единственного российского ученого, демонстрирующего в своих трудах целостную визию истории Гетманщины от момента ее возникновения до ликвидации. Последняя, правда, находит значительно больший отзыв среди украинских, а не российских исследователей.
Изложенные выше тенденции, имеющие место при освещении казацкой революции 1648–1657 гг., еще более очевидны при описании двумя историографиями казацко-московского противостояния 1658–1659 гг. Стоит отметить, что обоюдный интерес российской и украинской историографии к событиям 1658–1659 гг., к сожалению, не является сугубо научным. Благодаря различию в подходах к формированию исторической памяти в Украине и РФ, сюжет казацко-московской войны, подобно как и противостояние вокруг Хмельниччины, довольно рано стал «полем боя» историков, где каждая из сторон стремилась к отстаиванию своего видения проблемы и решению собственных исследовательских задач.
Сосредоточившись на изучении прежде всего политической составляющей конфликта, что отображено в трудах В. Смолия, В. Cтепанкова, В. Горобца, Т. Чухлиба, современная украинская историография его возникновение относит к последним годам правления Б. Хмельницкого. Подчеркивая, что гетман Иван Выговский был последовательным преемником внешней и внутренней политики своего предшественника, украинские исследователи видят конечную цель Выговского в укреплении внешнеполитического положения Гетманщины и трансформации ее из военизированного государства в сословное, по образцу Речи Посполитой. Последовавший в дальнейшем разрыв с Москвой был обусловлен стремлением царской власти установить прямой контроль над Гетманщиной, что нашло выражение в действиях, направленных на усиление московского присутствия в Гетманщине, активном вмешательстве во внутриполитическую борьбу, которая развернулась в Украине после смерти Б. Хмельницкого, использовании наличия оппозиции (М. Пушкарь, Я. Барабаш), как инструмента давления на гетмана для достижения реальной власти над Гетманщиной, и выводу казацких войск из Белоруссии.
Проявляя повышенный интерес к политической составляющей казацко-московского противостояния, роли и места в нем Гадячских соглашений 1658 г. и дальнейших казацко-речьпосполитских переговоров, украинские историки относительно мало внимания уделяли военной составляющей конфликта. Появившиеся уже в 90-х гг. ХХ в. публикации Е. Апанович, Ю. Мицика, И. Бутича, А. Куща представляли информацию о его ходе лишь в общих чертах, зачастую повторяя уже существовавшие в украинской историографии трактовки Н. Костомарова или И. Крипьякевича. Детальный анализ военной стороны конфликта содержится лишь в работах киевских историков А. Бульвинского и А. Сокирка.
Непосредственно в работах А. Сокирка содержится такой важный элемент реконструкции военных конфликтов, как анализ вооружения и боевых качеств противоборствующих сторон, в частности подчеркивается тот факт, что в ходе битвы казацкие полки были представлены прежде всего пехотой, а не конницей, как можно предположить после прочтения работ А. Малова и И. Бабулина. Не менее интересны размышления автора, высказанные в контексте применения к украинским реалиям второй половины XVII в. концепта «милитарной революции», относительно планов гетмана И. Выговского усилить казацкое войско постоянными наемными формированиями.
Относительно А. Бульвинского следует отметить, что в своих многочисленных работах историк обосновал концепт «казацко-московская война 1658–1659 гг.» и сумел определить ее хронологические рамки. Используя ранее неизвестные документы из российских архивов, ученый ввел в научный оборот данные о потерях московского войска во время штурма Конотопа в конце апреля 1659 г., а также провел глубокий анализ изложения битвы в российской и украинской историографии, предложил собственную реконструкцию сражения.
Отдельно стоит упомянуть об освещении историками вопроса о численности и потерях московского войска в Конотопской кампании 1659 г. В своих работах А. Бульвинский и А. Сокирко, отказавшись от господствующей в историографии еще с XIX в. оценки численности царских ратей в 300–150–100 тысяч человек, а потерь в 30–40 тысяч, существенно пересмотрели их в сторону уменьшения. Так, А. Бульвинский оценивает численность войск А. Трубецкого в 70 тысяч человек, а потери — в 10–15 тысяч, тогда как А. Сокирко, соответственно, в 50 тысяч и 4769. Подобные реконструкции, произведенные без систематической работы в российских архивах, являются одним из наиболее слабых мест в украинской визии событий 1658–1659 гг., на что вполне справедливо указывают российские исследователи, прежде всего И. Бабулин.
Приведенные выше положения украинской историографии о причинах войны 1658–1659 гг. в современной российской исторической науке имеют иное прочтение. Отказавшись от историко-правовых рассуждений о статусе Гетманщины, игнорируя наличие в работах украинских ученых и в трудах Т. Таировой-Яковлевой фактов, говорящих о возникновении конфронтации между Чигирином и Москвой еще при жизни Б. Хмельницкого, ряд российских исследователей (А. Преображенский, Г. Санин, И. Андреев, И. Бабулин, А. Малов) причину конфликта видят в «измене» И. Выговского. Использование традиционного для российского нарратива концепта «измена» дополняется неприглядным изображением самого гетмана. Под пером российских историков он демонизируется, изображается как клятвопреступник и политический авантюрист, лишенный военных способностей — полный антипод своего великого предшественника, гетмана Б. Хмельницкого.
Полемизируя о традициях борьбы с «буржуазными фальсификаторами истории», роль которых отводится прежде всего Ю. Мицику и А. Бульвинскому, о политической составляющей конфликта, российские исследователи видят в противостоянии 1658–1659 гг. серию казацких мятежей, которые были эпизодами русско-польской войны 1654–1667 гг. Реконструируя военную составляющую конфликта и анализируя вооружение и выучку противоборствующих сторон, историки практически не распространяют данный анализ на казацкое войско. Существенно пересматривая на основании архивных материалов вопрос о количестве потерь, что уже нашло живой отклик в работах украинских ученых (А. Бульвинский, А. Сокирко), российские исследователи, прежде всего И. Бабулин, высказали ряд суждений, доказательность которых весьма сомнительна. Например, о трактовке казацко-татарского союза, минимизации участия казаков в Конотопской битве, априорной убежденности российских исследователей в слабости казацкого войска и нежелании последнего вести боевые действия против московитов, желании затушевать участие царских ратников в расправах над гражданским населением Гетманщины во время кампаний 1658 и 1659 гг. и довольно смелый вывод о безоговорочном превосходстве войска А. Трубецкого над казацко-татарскими силами в Конотопской кампании 1659 г. Подобные суждения не новы, более того, имеют аналоги и в польской историографии, с той лишь разницей, что последняя минимизирует роль казаков не в Конотопской, а в Желтоводской и Корсунской битвах, сомнения же относительно военных способностей высказываются в адрес не Выговского, а Хмельницкого.
Подводя итог, следует отметить, что на сегодняшний день проблема казацко-московской войны 1658–1659 гг. и Конотопской битвы 1659 г. в украинско-российском научном дискурсе является предметом не столько научного исследования, сколько полем битвы между историками. Отсутствие историографического диалога, обусловленное в частности нежеланием российских ученых оказаться от имперской трактовки украинского прошлого, не способствует выработке непредвзятого отношения к событиям 1658–1659 гг.