Geum.ru

Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время

Вид материалаДокументы

Содержание


О. И. Дзярнович
Т. Ю. Григорьева
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   31
Дзярнович О. И. Конец экспансии или противостояния? Грюнвальд: от хроник до историографии // Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время (к 600-летию битвы при Грюнвальде/Танненберге). Материалы международной научной конференции / Отв. ред. А. И. Филюшкин. СПб.: Любавич, 2010. С. 103–108.


^ О. И. Дзярнович

Конец экспансии или противостояния? Грюнвальд: от хроник до историографии


Одна довольно значительная битва позднего Средневековья случилась на территории тогдашнего Орденского государства в Пруссии 15 июля 1410 г. в треугольнике селений Танненберг, Грюнфельд (или Грюнвальд) и Людвигсдорф. Первые лаконичные письменные сообщения, преимущественно немецких хронистов, о ней появились вскоре после битвы. Историографическое освоение событий на уровне историописания (польских авторов: «История Польши» Яна Длугоша и анонимная «Хроника конфликта Владислава»; прусская хроника — продолжение «Хроники» Яна фон Поссильге) началось также в XV в. Часто недостоверный, но наибольший фактический материал после Длугоша и «Хроники конфликта» содержат Белорусско-Литовские летописи («Хроника Литовская и Жмойтская» и «Хроника Быховца»).

Очень многие как фактологические позиции, так и историософский взгляд на события были созданы для последующей историографии Яном Длугошем, который написал «грюнвальдские» части своей «Истории Польши» из позиций польско-немецкого антагонизма.

Уже в ХIX в. в историографии был выработан тезис о том, что война 1409–1411 гг. была не просто столкновением двух или трех народов. Неожиданные славянофильские, но логические для данной темы мотивы прозвучали в работе польского историка Михала Бобжиньского «История Польши в очерках». Автор писал, что на Грюнвальдском поле разыгралась битва «между миром германским, организованным Орденом крестоносцев, и миром славянским, в котором первое место занимала Польша» (Bobrzyński M. Dzieje Polski w zarysie. Tel-Aviv; Jerusalem, 1944. T. 1. S. 208–209). Другой польский историк, Антони Прохаска, также остался на позициях, заложенных еще Длугошем, особенно в том, что касается причин войны (Prochaska A. Krol Wladyslaw Jagiello. Kraków, 1908; Prochaska A. Dzieje Witolda, W. księcia Litwy. Wilno, 1914). Интересно, что в этой части позиции польской историографии во многом были созвучны с тезисами российской славянофильской историографии. А. Барбашев писал, что это была борьба романо-германского Запада со славянским Востоком (Барбашев А. Танненбергская битва // Журнал Министерства народного просвещения. 1887, Т. 154. № 12. С. 151).

В общем-то, эмоционально и историософски к позиции польской и российской историографий были близки установки немецких историков того времени. В немецкой историографии ХIХ – начала ХX в. была выработана позиция о цивилизаторской миссии Ордена на Востоке Европе, которой противились Польша и Великое княжество Литовское (Krollmann Ch. Die Schlacht bei Tannenberg, ihre Ursachen und ihre Folgen. Zum 15. Juli 1910. Königsberg: Deutschherren-Verlag, 1910. S. 32). Эрих Машке писал с большей эмфазой, что на поле боя сошлись не просто два вражеских войска, а два мира: «Западная Европа, в которой рыцарская жизнь уже давно приняла четкие и благородные формы, и до конца еще не сформировавшийся Восточный мир, воинственно поглядывающий на Запад». Далее Машке пишет, что логичнее было бы, если бы этот «Восточный мир» не смог победить. Но он победил! (Maschke E. Der Deutsche Ordenstaat. Gestalten seiner grossen Meistat. Jena: E. Diederichs, 1936. S. 82). Вообще же немецкая историография видит причины упадка Немецкого ордена в Пруссии не столько в поражении под Грюнвальдом, сколько во внутренних трудностях, возникших в орденском государстве в следующие несколько десятилетий после этой битвы (См. анализ: Гагуа Р. Б. Западноевропейская и американская историография Великой войны с Тевтонским орденом в 1409–1411 годах // Веснік Гродзенскага дзяржаўнага універсітэта імя Я. Купалы. Сер. 1, Гуманітарныя навукі. 2005. № 3. С. 41–42). Этот подход радикально отличается от взглядов, например, современной литовской историографии — Эдвардас Гудавичюс называет Жальгирисскую битву тем событием, которое «на долгие столетия определило всю историю восточной части Центральной Европы» (Гудавичюс Э. История Литвы. М., 2005. С. 223).

Польская же историография дает и неангажированное изложение событий непосредственно накануне войны 1409–1411 гг., известной в европейских хрониках как Великая война (magnum bellum, grosse strytte). Людвик Колянковский считал, что союзники тщательно и тайно готовились к войне, и в этом его взгляды отличались от видения процессов начала войны Прохаски и Куйота (Kujot S. Rok 1410; Rpk. 1410. Wojna // Roczniki Towarzystwa Naukowego w Toruniu. 1910, T. 17. S. 48–378). Колянковский писал, что уже на совместной встрече Ягайлы, Витовта и нового магистра Ульриха фон Юнгингена в начале мая 1408 г. у последнего возникли подозрения относительно намерений Польши и ВКЛ. А уже в конце того же года на встрече Ягайлы и Витовта в Новогрудке оба монарха приняли решение о восстании в Жмуди. Весной 1409 г. это и произошло (Kolankowski L. Polska Jagiellonów. Dzieje polityczne. Wyd. 3. Olsztyn: Oficyna Warmińska, 1991. S. 31).

Для Польши и Великого княжества Литовского имели значение не только «партикулярные интересы» морского побережья (контроль за устьями Вислы и Немана). Сама конструкция, возникающая монархия Ягеллонов заключала в себе, как пишет Колянковский, отрицание необходимости дальнейшего существования Орденского государства, лишая моральной основы его миссию по христианизации язычников. Кроме того, Ягеллонская монархия не могла также согласиться с наличием конкурентного фактора в своей Восточной политике. А проблема консолидации и централизации земель Великого княжества Литовского также требовала устранения фактора прусского влияния — Орден очень часто поддерживал мятежных династов Литвы (Kolankowski L. Polska Jagiellonów. S. 32), которая и так вынуждена была долгий период существовать в системе диархии.

Фактически, польское посольство в августе 1409 г. к великому магистру спровоцировало нападение Немецкого ордена на Польшу, а сам ход войны представлялся Колянковскому как выполнение заранее составленного грандиозного плана. Это же относилось, как считал Тадеуш Корзон, и к точности исполнения всего сценария объединенного похода союзников: «План марша, принятый в Бресте, был исполнен с точностью, заслуживающей удивление» (Korzon T. Dzieje wojen i wojskowości w Polsce. T. I. Lwów; Warszawa; Kraków, 1923. S. 282). Людвик Колянковский остался верным трактовке Войны 1409–1411 гг. как борьбы народов Польши и ВКЛ против извечного врага. Подобные взгляды доминировали тогда в польской историографии. Но одновременно Колянковский дал совершенно другую интерпретацию самих событий войны и Грюнвальдской битвы. В определенном смысле это был разрыв с традицией, заложенной еще Длугошем, и некритическим следованием сообщений польского хрониста (Гагуа Р. Б. Великая война с Тевтонским орденом (1409–1411): источники и историография. Дисс. … канд. ист. наук. Гродно, 2007. С. 65. — Отметим, что Р. Гагуа называет интерпретацию Колянковского диаметрально противоположной концепции последователей Длугоша).

Автор классического труда по Великой войне, вышедшего уже в послевоенной Польше, Стефан Кучиньский также оценивал посольство Ягайло во главе с архиепископом Гнезненским Миколаем Куровским к великому магистру, как реализацию плана по провоцированию войны, т. к. в этот момент сложилась благоприятная ситуация для разгрома Тевтонского ордена (Kuczyński S. Wielka wojna z Zykonem Krzyżackim w latach 1409–1411. Wyd. 2. Warszawa: MON, 1960. S. 115–116). Мариан Бискуп причину войны видел в стремлении Немецкого ордена усилить свои позиции в Северной и Восточной Европе. Но сама война 1409–1411 гг. была спровоцирована польско-литовской стороной (Biskup M. Z badań nad «Wielką wojną» z Zakonem krzyżackim // Kwartalnik Historyczny. 1959. R. 66. Nr 3. S. 671–715).

Немецкий офицер и архивист Макс Ойлер не меньше, а даже больше Тадеуша Корзона восхищался планированием всей военной кампании со стороны союзников: «Передвижение польско-литовских войск перед Танненбергской битвой просто вызывает удивление своей плановостью. Ясно просматривающаяся в них основная мысль: ударить объединенными силами в сердце Немецкого ордена — Мариенбург, несет черты великого замысла и совершенно отличается от обычно используемой в то время тактики грабительских набегов, которые вообще не заслуживают права называться войной. Этот замысел, неимоверно сложный для реализации в то время, должен быть назван гениально смелым… Неподдающееся никакой критике выполнение плана достойно удивления» (Oehler M. Der Krieg zwischen Deutschen Orden und Polen-Litauen 1409–1411. Elbing, 1910. S. 57).

Но почему же запланированный польско-литовский поход и совместные действия вызывают такое удивление историков? Концентрированный ответ на этот вопрос дает современный американский автор Уильям Урбан. Этот исследователь обращает внимание на различную стратегию сторон. Великий магистр, как обычно, поделил свои силы между Восточной и Западной Пруссией, ожидая вторжения в далеко отстоящих друг от друга пунктах и полагаясь на своих разведчиков, которые должны были определить направления главного удара противника. Ягайло же, напротив, планировал объединить польские и литовские силы в одно большое войско, что было достаточно необычно для тактики того времени. «Хотя эта тактика и применялась время от времени в Столетней войне, ее больше придерживались монголы и турки — постоянные враги поляков и литовцев». Тевтонские рыцари поступали так же во время своих Reisen в Жемайтию, но при гораздо меньшей численности (Урбан В. Тевтонский орден. Пер. с англ. П. Румянцева. М.: АСТ; Хранитель, 2007. С. 295).

Вообще оценки Урбана полны сдерженности, а может даже и скепсиса: «Эта битва… получила известность, превосходящую ее подлинное значение. История Северной и Центральной Европы не изменилась резко из-за этого сражения. Перемены в балансе сил начались задолго до сражения, перемены настолько фундаментальные, что, не произойди эта битва, все равно сегодняшний мир стал бы таким, каков он сейчас. Польское королевство было уже на подъеме, а век военных орденов прошел». Все же Урбан добавляет: «Так что, хотя Грюнвальдская битва и не была решающим моментом в истории средневековой Пруссии, она послужила началом быстрого упадка Ордена» (Урбан В. Тевтонский орден. С. 289).

Что же получается? Союзники сами спровоцировали войну со своим соседом, в то время как между Литвой и Орденом не было крупной войны уже 40 лет, а между Польшей и Орденом — почти 80 лет. И этот сосед создал прекрасную хозяйственную систему на некогда завоеванных им землях. Экономические институты Ордена в ХІІІ–XVI ст. были наиболее эффективными среди тех, что действовали в других государствах региона (См.: Zur Wirtscharftsentwicklung des Deutschen Ordens im Mittelalter / Hrsg. von U. Arnold // Quellen und Studien zur Geschichte des Deutschen Ordens. Bd 38. Marburg: Elwert, 1989). Папские буллы ХІІІ ст. обеспечили Ордену свободный торговый обмен с Западной и Восточной Европой, в результате чего возникла государственная торговля и была выработана сложная и разветвленная система его организации. Не оправдываются ли тогда тезисы немецкой историографии ХIX – первой половины ХХ в. о цивилизационном превосходстве Ордена и его соответствующей миссии?

Как видим, простого ответа, удовлетворяющего все стороны, тут не будет. И можно остаться на позициях модной теперь политкорректности, отказавшись от концепта «экспансия» применительно к действиям Немецкого ордена в Юго-Восточной Балтии. Это, может быть, даже позволит менее ангажировано рассматривать непосредственно события войны и Грюнвальдской битвы. Разобраться: были ли перед орденскими позициями «волчьи ямы» или нет; кто все же командовал объединенными силами союзников — Ягайло или Витовт; отступали ли хоругви Великого княжества Литовского под натиском орденской тяжелой кавалерии или это был обманный маневр?..

Мне все же кажется, что без генеологии вопроса мы не сможем рассмотреть проблему роли немецкого военного и хозяйственного элемента в Восточно-Балтийском регионе. В наше время уже не столько в среде теологов, но среди историков все еще продолжаются дискуссии вокруг Крестовых походов, в том числе и вокруг их дефиниции. Определились две научные позиции, представители которых известны как «традиционалисты» и «плюралисты» (Housley N. The Later Crusades, 1274–1580. From Lyon to Alcazar. Oxford, 1992. P. 2). Разница между ними заключается в признании статуса Крестового похода в зависимости от географического направления военной активности (для традиционалистов), а также исходя из того, где и какими методами осуществлялась подготовка похода (для плюралистов). Традиционалисты признают Крестовыми походами только те, которые направлялись в Святую Землю для ее защиты или завоевания (традиционные Крестовые походы). Наличие Святой Земли для концепции традиционалистов имеет определяющее значение. С этой точки зрения, популяризованные папским престолом Крестовые походы в Испанию, на Балтику или против еретиков не могут считаться таковыми, даже если у них сохранилась та же идеологическая и правовая структура, как и в случае Крестового похода в Святую Землю. Такие Крестовые походы по сути являются Священными войнами. Но вслед за итальянским историком К. Карпини добавим — Священными войнами без Святой земли (Карпини К. Крестовые походы без Святой Земли: Сакральность пространства во времена Миндаугаса // Тезисы Международной научной конференции «Литва эпохи Миндаугаса и ее соседи: Исторические и культурные связи и параллели». 11–12 декабря 2003 г., М., 2003. С. 23).


Григорьева Т. Ю. Выбор пути от Андрусова до Бучача: дипломатические отношения Речи Посполитой с Османской империей (1667–1672)// Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время (к 600-летию битвы при Грюнвальде/Танненберге). Материалы международной научной конференции / Отв. ред. А. И. Филюшкин. СПб.: Любавич, 2010. С. 108–112.


^ Т. Ю. Григорьева

Выбор пути от Андрусова до Бучача: дипломатические отношения

Речи Посполитой с Османской империей (1667–1672)


Доклад посвящен дипломатическим отношениям Речи Посполитой с Османской империей после подписания ею Андрусовского перемирия с Россией (1667 г.) и до начала польско-османской войны (1672–1676 гг.) В частности, рассматриваются попытки урегулирования конфликтных отношений, сложившихся между сторонами после подписания перемирия в Андрусове, послами в Стамбуле Гиеронимом Радзейовским (1667) и Францишком Казимиром Высоцким (1670–1672). Как известно, польско-османская война 1672–1676 гг. была наиболее крупным военным конфликтом между Речью Посполитой и Османской империей за всю историю их взаимоотношений. Поэтому основную проблему можно сформулировать таким образом: «где и когда был выбран путь, приведший к наибольшим территориальным потерям за всю историю существования Речи Посполитой вплоть до времени разделов в XVIII в.», «возможно ли было урегулировать назревающий конфликт дипломатическими средствами, и если так, почему такая возможность была упущена». Источниковой базой исследования является комплекс дипломатической корреспонденции и посольских отчетов.

Традиционно считается, что резкое ухудшение отношений между Речью Посполитой и Османской империей в 1667 г. связано с подписанием первой перемирия с Россией, что правящие круги Османской империи расценили как прямую угрозу для себя. На самом деле, Речь Посполитая не располагала ни военными, ни экономическими ресурсами для построения сколь-нибудь агрессивных планов: лишь в июле 1666 г. королю Яну Казимиру удалось примириться с рокошанами под предводительством Ежи Любомирского, противостояние с которыми около двух лет раскалывало страну на два противоборствующих лагеря и существенно снижало ее военный потенциал. О том, что Речь Посполитая в лице как короля, так и сейма стремилась удержать мир на всех своих границах может свидетельствовать и выбор кандидатуры полномочного («великого») посла в Стамбул — бывшего коронного канцлера Гиеронима Радзейовского (в последний раз люди подобного масштаба направлялись с посольством к султану лишь по завершению Хотинской войны в 1621 г.). Одновременно были определены послы в Вену, Париж, Стокгольм, Берлин и Копенгаген с просьбой военной помощи на случай войны с османами. Однако сейм, начавший работу в марте 1667 г., признал угрозу приувеличенной, посольства к европейским правителям с просьбой о помощи — преждевременными, а вот посольство в Стамбул — делом действительно срочным.

С одной стороны, если принять во внимание, что усилия Османской империи до 1669 г. были сосредоточены на отвоевании у Венеции о. Крит, предположения о маловероятности войны можно было бы признать верными. Однако, с другой стороны, следует отметить, что именно в это время Порта принимала решение о взятии под свою протекцию гетмана Петра Дорошенко. Современные польские исследователи (как, например, Я. Перденя и М. Вагнер) полагают, что именно неспособность Речи Посполитой разрешить «украинский вопрос» и послужила той пороховой бочкой, которая взорвалась осенью 1672 г. в виде молниесносного завоевания османами Каменца-Подольского. Нельзя сказать, что попыток урегулировать этот вопрос не предпринималось вовсе. Инструкции вышеупомянутому послу Радзейовскому предписывали убеждать османские правящие круги в неправомерности попыток Дорошенко вести самостоятельную политику, а также требовать запрета на контакты константинопольского патриарха с казаками и военной помощи со стороны крымского хана. Кроме того, предполагалось, что Радзейовский заключит в Стамбуле новый мирный договор. Следует отметить, что последний договор между Речью Посполитой и Османской империей был подписан за 17 лет до этого — в 1640 г. — еще во времена правления султана Ибрагима II и короля Владислава IV. Этот документ утратил действительность еще в 1648 г. с восхождением на престол соответственно Мегмеда IV и Яна Казимира и с того времени не возобновлялся.

Таким образом, видим, что на посла возлагали несколько достаточно амбициозных заданий. Однако не совсем понятно, каким образом эти задания должны были быть выполнены, если в инструкции особым пунктом отмечалось, что посол не уполномочен уступать никакие замки и земли в обмен на соблюдение вышеуказанных условий. По сути посол не был уполномочен предлагать абсолютно ничего, а его основным переговорным инструментом должна была служить сила убеждения. Единственное, что могло вызвать интерес османов, это обсуждение вопроса о преемнике бездетного короля Яна Казимира. Сегодня исследователи (А. Керстен, В. Клачевский) полагают, что миссия Радзейовского имела «двойное дно», и его второй целью было обсуждение кандидатуры принца Конде на польский трон. Однако, исходя из ситуации, такое предложение было слишком незначительным, особенно если взять во внимание охлаждение в этот период османско-французских отношений.

Великое посольство Радзейовского застало султана в Эдирне (Адрианополе) и пробыло там с 18 июня по 19 августа 1667 г. Переговоры о новом договоре шли тяжело, а приоритеты хозяев не вызывали сомнений. Когда 5 июля прибыли послы гетмана Дорошенко во главе с Михаилом Раткевичем-Портянкой, их разместили существенно ближе к султанской резиденции, чем польское посольство, и уже на следующий день удостоили султанского приема, что свидетельствовало о благосклонном расположении Порты. Радзейовского же, кроме каймакана, не принял никто из высоких достойников, а его вместе со свитой переместили в маленькое и неудобное жилище, окруженное усиленной охраной и под запретом любых контактов. Внезапная смерть посла неожиданно ускорила дело — уже через неделю секретарь посольства Францишек Казимир Высоцкий получил новый мирный договор и разрешение отбыть в Варшаву. Этот договор, однако, впервые был составлен в форме султанской привилегии — нишана, что означало понижение статуса адресата.

Впрочем, уже через год возникла необходимость заключить новое соглашение — от имени короля Михала Корибута Вишневецкого (1669–1673). Несмотря на то, что по традиции новый король должен был отправить посольство с просьбой о новом документе, на самом деле в 1670 г. в Стамбул направился бывший секретарь посольства Радзейовского Высоцкий в статусе «малого» посла с ратификацией договора 1667 г. и без полагающихся в таких случаях даров. Невнимание к организации этого посольства выглядит весьма неоправданным, ибо по состоянию на 1669 г. Порта чувствовала себя весьма уверенно: во-первых ей удалось отвоевать у Венеции Крит, а во-вторых, протекторат султана принял гетман П. Дорошенко. Внеочередной сейм весной 1670 г. не придал должного значения угрозе, и налог на оборонные нужды выделили лишь в конце года.

Официальная инструкция Высоцкому от 26 января 1670 г. носит достаточно лаконичный характер. Дипломат должен был пообещать прибытие великого посольства как только это станет возможно, убедить Порту в предательстве Дорошенко, ведущего переговоры одновременно с королем и с султаном, пожаловаться на наезды Буджацкой орды и узнать реакцию Порты на планируемый брак короля с сестрой императора Леопольда І Габсбурга. Однако, следует полагать, без даров Высоцкий имел весьма невысокие шансы убедить османские правящие круги в ненадежности Дорошенко, который за год до этого заплатил за получение протектората султану 80 тыс. ефимок, капиджи-баши — 10 тыс. и по 5 тыс. его помощникам.

Высоцкий прибыл в Эдирне 7 марта 1670 г., но прием у великого везиря получил лишь через два месяца, и еще через месяц был удостоен султанского приема. Польская исследовательница И. Чаманская возлагает основную вину за начало польско-османской войны именно на дипломатический провал Высоцкого, обусловленный, с одной стороны, неадекватным посольским статусом и отсутствием даров, и с другой — личным конфликтом с главным драгоманом Порты Никуссиосом Панагиотисом. Согласно отчету Высоцкого, он пребывал в полной изоляции и не имел права отсылать донесения королю. Обе попытки контакта с Варшавой имели место через торунского каноника в декабре 1670 г. и в апреле 1671 г. Во время первой встречи каноник передал послу дополнительные инструкции от короля, которые тот не мог выполнить уже по той причине, что на протяжении последующих двух лет, проведенных в Османской империи, по приказу переезжая из Эдирне в Стамбул и наоборот, он должен был довольствоваться общением лишь с главой дворцовой канцелярии и главным драгоманом Порты, с которым у него сложились не лучшие отношения.

Ситуация существенно осложнилась во второй половине 1671 г., после того как в августе Дорошенко получил формальные знаки султанской протекции — санжак и булаву. В декабре в Варшаву были доставлены письма от султана и великого везиря, резкий тон которых контрастировал с доброжелательным тоном корреспонденции в первой половине года: Порта прямо требовала признания Речью Посполитой перехода гетманской Украины под ее протекцию. В январе 1672 г. сенат наконец постановил направить в Стамбул «великое» посольство во главе с великим коронным подскарбием Анджеем Морштином, возлагая надежды на его личные контакты и особенно на дружественные отношения с Панагиотисом. На самом же деле посольство так и не состоялось из-за протестов королевского окружения, поскольку Морштин принадлежал к оппозиционной королю Михалу группировке. Когда в мае 1672 г. Высоцкого наконец отпустили в обратный путь, причем без договора и писем (а это обозначало, что Порта разрывает дипломатические отношения с Речью Посполитой), османская армия была абсолютно готова к наступлению.

Таким образом, польско-османский конфликт 1672–1676 гг. был обусловлен не только такой известной причиной, как выраженная экспансивная политика везиря Агмеда Фазила Кьопрюлю в условиях, благоприятных для Османской империи — сохранения мира с Габсбургами и завершение Критской кампании. Не менее веской причиной была и откровенно провальная дипломатия Речи Посполитой, которая не уделила должного внимания организации посольств в Стамбул и не смогла выработать достаточно выгодное предложение в обмен на сохранение мира.