Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время
| Вид материала | Документы |
СодержаниеМ. М. Волощук Д. С. Вырский О. Е. Голубев |
- Античность Средние века Новое время, 233.04kb.
- Я. Г. Риер аграрный мир восточной и центральной европы в средние века, 2957.02kb.
- Программа : Е. В. Русина, к и. н., Институт истории, Киев, нану. Проблемы политической, 2768.76kb.
- А. Б. Ковельман: Запрет на фигуративное искусство, изображение людей и тем более Бога, 440.23kb.
- Вопросы для подготовки к экзамену, 32.52kb.
- Материалы к итоговой к/раб по 2-ой части курса (Средние века, Новое время; мехмат–2010), 648.73kb.
- Современная система мо, где субъектом является государство, инструмент договора, соглашения, 2021.95kb.
- Государственная политика и управление, 33.87kb.
- Протоиерей Иоанн Мейендорф духовное и культурное возрождение XIV века и судьбы восточной, 310.58kb.
- Искусство стран ислама , 502.97kb.
^ М. М. Волощук
Hospites Ruthenes: к вопросу о восточнославянских знатных родах
на службе династии Анжу
Научная проблема переселения восточнославянской людности в западноевропейские страны на протяжении XIII–XIV вв. до сих пор не была предметом особого внимания со стороны историков. Как правило, ученые констатировали некоторые факты бегства жителей русских княжеств от татар в 40-е гг. XIII в., отталкиваясь главным образом от летописных известий. Не слишком много работ было написано и о беглецах-князьях, нашедших себе временное или постоянное пристанище в Венгрии, Польше и т. д. на период татарских погромов 40–60-х гг. ХІІІ в. (Волощук М. М. Вассальная зависимость Даниила Романовича от Бели IV (1235–1245 гг.): Актуальные вопросы реконструкции русско-венгерских отношений второй четверти ХІІІ в. // Specimina nova. Pars prima. Sectio mediaevalis. P. 3. Pécs, 2005. S. 83–115; Палаузов С. Н. Ростислав Михайловичь русскій удельный князь на Дунаеh вь ХІІІ веке. СПб., 1851. 58 с.; Харди Ћ. Ростислав Михаилович «Dominus de Machou» // Studia Balcanica Bohemo-Slovaca. Brno, 2006. Т. VI. Svazek 1. S. 59–70; Wenzel G. Rosztizlaw galicziai herczeg, IV. Béla magyar királynak veje // Értekezések a történelmi Tudományok köréből. Budapest: Kiadja a Magyar Tudományos Akadémia, 1887. K. 13. Szám 8. Old. 3–20; Werthner M. Boris und Rostislav. Beitrag zur Geschichte der russisch-polnisch-ungarischen Beziehungen. Berlin, 1889. 54 s. etc.).
Тем более актуальной остается эта тема в связи с наличием у историков огромного количества актового материала Венгерского королевства (большая часть которого на сегодняшний день оцифрована), отображающего общую динамику подобных переселений, особенно представителей земельной аристократии, очевидно — Галицкого, и, возможно, также Волынского княжеств. Такого рода перемещения, вызванные сменами в геополитической ситуации в Восточной и Центральной Европе, появлением новых тенденций в развитии торговли и военного дела, были характерными не только для ХІІІ в., но особенно — для XIV в.
Опубликованные и до сих пор не нашедшие своего издателя архивные материалы Венгерского Государственного архива в г. Будапешт неоднократно упоминают категорию населения, именуемую hospites rutenes/ruthenes (Magyar Országos Levéltár (MOL, Budapest). Diplomatikai Levéltár (DL) DL 4026; MOL. DL 50932; MOL. DL 51662; MOL. DL 2539). Госпитами, или же гостями, в Венгрии было принято называть переселенцев изначально германского происхождения (саксов), компактно заселявших от ХІІ в. Спишский комитат, Трансильванию, а от конца XIII–XIV вв. восточные земли королевства: Берегсаз, Унг, Угочи, Марамарош, Земплен и др. Однако динамика расселения во владениях сперва Арпадов, а от 1308 г. — Анжуйской династии других народностей, численность и разношерстность коих к XIV в. достигла неслыханных масштабов (Miloš M. Cudzie etniká na stredovekom Slovensku. Martin: Matica slovenska, 2006), привела к тому, что понятие «hospes» начало использоваться не только по отношению к немцам.
Неоднократно можно найти упоминания о пребывании на службе правящего рода госпитов именно восточнославянского происхождения в первом или втором поколении. Например, в дипломе от 22 января 1349 г. среди госпитов поселения Уйгей упоминается какой-то Petow dictus Orrus (MOL. DL 4026). Вполне очевидно, что среди марамарошских госпитов (в окрестностях городов Вишк, Густ, Тячево и Довгополе), фигурантов документа, изданного еще во времена правления Карла Роберта (Carolus Robertus, 1308–1342 гг.) и нашедшего подтверждение 18 февраля 1352 г. (MOL. DL 2539), находились переселенцы из Галичского княжества. Данная гипотеза вполне реальна с географической точки зрения и наличия длительного венгерского контроля на восточном гребне Карпат, подтверждение чему имеется в анонимной хронике Восточной Европы («Anonymi Descriptio Europae Orientalis»), датируемой первой третью XIV в. Согласно известиям источника, значительная территория исторической Галичской земли как минимум в начале века находилась в составе Венгрии. Об этом, в частности, свидетельствует факт сплавки добытой в горах соли водами р. Прут (purut) «…per totum regnum [Hungariae. — M. B.] et ad alia regna…» (Anonymi Descriptio Europae Orientalis / Ed. O. Górka. Cracoviae: Sumptivus Akademiae Litterarum, 1916. S. 47–48). В акте от 28 марта 1355 г. среди подданных Лайоша І (Lodovicus, 1342–1382 гг.) упоминается «Orros [dictus Orrus] János [Nogkallo] hospes», проживавший в комитате Саболч и приходящийся сыном какому-то Петру (MOL. DL 51662). И конечно же, таких случаев можно привести еще немало.
Категория населения, известная как hospites, согласно данным документов и исторических исследований (наиболее яркий пример специальных работ, посвященных госпитам, представляет цикл трудов Гаральда Циммермана: Zimmermann H. Hospites Theutonici. Rechtsprobleme der deutschen Südostsiedlung // Gedenkschrift für Harold Steinacker (1875–1965) / Heraussgegeben von Th. Mayer. München: Verlag R. Oldenbourg, 1966. S. 67–84; Zimmermann H. Siebenbürgen und seine hospites Theutonici. Vorträge und Forschungen zur südostdeutschen Geschichte. Köln-Weimar-Wien: Böhlau Verlag, 1996. 357 s. etc.), являла собой поземельно свободное население, не облагаемое со стороны династии длительное время налогами с целью стабилизации собственной хозяйственной деятельности. Такие вольные переселенцы были выгодны венграм еще со времен Калмана І (Colomannus, 1096–1116 гг.), когда практически на государственном уровне было принято решение заселять безлюдные земли для их освоения в социальном и хозяйственном плане. В ХІІІ в. с целью регулировки таковых процессов, а также на требование венгерского нобилитета уменьшить влияние германской знати при королевском дворе и, в целом, на дела страны, Эндре ІІ (Andreas, 1205–1235 гг.) в буллах от 1222 и 1231 гг. отмечал, что: «особам иноземного происхождения нельзя жаловать владений» (арт. 32), если только «…они не захотят стать ее жителями» (арт. 23). Однако на практике, очевидно, данные законы исполнялись с большим количеством исключений, тем более, что огромное количество переселенцев оставалось в королевстве на всю жизнь.
Утрата венграми контроля над Галичской землей в середине ХІІІ в. стимулировала процессы переселения местных жителей за Карпаты, где система политического управления, межсоциальные отношения, восприятие местной и центральной власти, ее отдельных представителей были мягче в сравнении с владениями Романовичей. Венгерская монархия постепенно превращалась в сословную, где роль аристократии в управлении страной становилась изначальной и решающей. Поскольку волынская династия прекратила свое существование в 1340 г., а близлежащие восточнославянские территории опять оказались в сфере влияния и власти Анжу (особенно четко на протяжении 1370–1387 гг.), никаких предостережений в вопросах переселения вообще не было. Обоюдные смены места жительства стали обыденным явлением, о чем в современных западно-украинских областях свидетельствует обширный топонимический материал (с. Угорники, с. Угринов), названия гор (г. Говерла переводится с венгерского — «Hóvár», снежная крепость), рек и других географических объектов.
Численность и динамика подобных процессов в Венгрии были безусловно заметными, о чем свидетельствует и так называемая «русская» топонимика в соседних комитатах: Унг, Спиш, Саболч, Берег, Марамарош, в Трансильвании и др. («Rutenes», «Ruthenes», «Rusinich», «Oros», «Orosz», «Oroz», «Vrus», «Vruz», «Wrus», «Wrvs», «Wruz», «Wrwz»), и значительный документальный материал, которого практически нет в Галичине. Сами венгерские историки насчитывают около 80 населенных пунктов, названия которых, без сомнения, связано с восточнославянскими переселенцами, именуемыми в Венгрии, как правило, orosz.
Таким образом, в период правления в Венгрии династии Анжу целый ряд представителей восточнославянской людности, в том числе и знати, переселились на постоянное место жительства в пределы королевства, именуя себя госпитами — свободными поселенцами. Их служебные обязанности, дальнейший социальный статус, материальный достаток в связи с отсутствием необходимых исследований остается практически неизвестным. Поэтому автор в ближайшем будущем ставит целью данную проблему раскрыть максимально полно, развязав еще один из многочисленных загадочных сюжетов по истории русско-венгерских средневековых связей.
Вырский Д. С. Историческая литература XVI – первой половины XVII в. о правах Короны Польской на земли Руси // Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время (к 600-летию битвы при Грюнвальде/Танненберге). Материалы международной научной конференции / Отв. ред. А. И. Филюшкин. СПб.: Любавич, 2010. С. 76–80.
^ Д. С. Вырский
Историческая литература XVI – первой половины XVII в.
о правах Короны Польской на земли Руси
Вызовы «от права», то есть из области юриспруденции, традиционно много значили для историографии. Можно вспомнить, что первым методом истории как науки был опрос свидетеля, полностью заимствованный из судебной практики. А в Средние века и в начале Нового времени «ученость вообще» также в очень большой мере понималась, собственно, как ученость правовая (вспомним традиционные «факультеты» средневекового университета).
Неудивительно, что домодерная историография часто трактовалась как прикладная область права. А те, кого ныне принято величать как классиков историописания, приходили к занятиям историей через свою юридическую практику или, хотя и реже, наоборот.
И речпосполитская историография совсем типична для таких «общеевропейских стандартов». Редкого сколько-нибудь известного историка тут не получится «вписать» в канон юристов (с практически аналогичным «уровнем известности»).
Причем прецедентный характер домодерного права был для историка, безусловно, классической «питательной средой». Каждая фиксация «его величества Обычая» становилась для истории-Мефистофеля тем «прекрасным мгновением», которое вело к поимке очередного ученого Фауста.
Становление «надгосударственных» структур «христианского мира» плюс формирование «семьи» монархов в рамках Европы стимулировало практику чисто юридических защит-апологий действий собственного государства перед всеми «кому это знать положено». Причем и для Польской Короны, и для Великого княжества Литовского, и для Московского великого княжества, а потом и царства, на первых порах не обошлось без пиар-утрат (вспомним хотя бы долгий скандальный след текста «Про Европу» Энея Сильвия Пикколомини, симпатика Тевтонского ордена, который стал папой римским Пием ІІ). Тем охотней ученые этих стран включались в историко-юридические полемики в формате общеевропейских «стандартов науки».
Естественно, наиболее интегрированное в западно-христианский мир Польское королевство определенное время считалось законодателем таких процессов на востоке Европы (особенно после упадка Венгрии после 1526 г.). Более того, авторы разного происхождения, но с лояльностью к «natione Polone», активно популяризировали-навязывали свою точку зрения той же ренессансной «республике ученых», ответственной за стандарты знаний «цивилизованного мира».
Таким образом, неудивительно, что из всех «панов» (государственных традиций) раннемодерной Руси, наиболее «плодовитыми» (в количественных величинах уж точно) в презентации опыта «руского» (пока совсем не равного «русскому») стали ученые, лояльные к Польской Короне (также совсем не равные «польским ученым»). Анализу историографических «предложений/аргументов», произведенных этой специфической ученой средой в XVI – первой половине XVII в., и посвящен этот доклад.
Мне уже доводилось довольно широко исследовать данный вопрос (см. раздел 2 «Історія versus географія: Характеристики українських земель у річпосполитській історіографії» в книге «Річпосполитська історіографія України (ХVI – середина ХVII ст.)». К., 2008; электронная версия на сайте Института истории Украины НАНУ: ссылка скрыта ).
Позволю себе напомнить основные выводы по данной работе. В частности, в ней констатирован явный прогресс исследования исторической географии Руси в Речи Посполитой накануне и особенно после Люблинской унии 1569 г. Причем, именно речпосполитские авторы начали осмысливать новые внутренние кордоны Руси (в границах близких к современным Украине, Белоруссии и России) и вообще договорились до такого популярного позднее концепта троякой Руси. Поэтому можно говорить, что именно они придали интеллектуальные формы будущим «национальным» рубежам восточнославянских народов.
Кто-нибудь может воспринять это как парадокс, но частенько параметры «руской темы» задавали очень далекие от локальных практик концепты. К ним, в частности, принадлежит теория мировой христианской общности, проблема противодействия исламской (тогда — в основном турецкой) агрессии, отношения восточной и западной ветвей христианства в «куче» с вопросом религиозно-политической толерантности, династические стратегии монарших домов Европы, ранненациональные мифологии и ренессансные искания «утраченного Рая» античности.
Однако именно такой набор внешних интеллектуальных раздражителей способствовал/провоцировал проявления локального мышления, формировал местную традицию мысли. Причем, ответы «наружу» (для Orbis, а не для Urbis) долгое время явно доминировали над разъяснениями относительно тех же вопросов, но «для собственного употребления».
Вообще, некоторое время «руское наследие», о котором любят поговорить отечественные историки, а еще больше специалисты по нациологии, оставалось целиком потенциальной категорией. Оно не давало заметной поживы для вышеупомянутых ответов (на уровне ученой культуры). Его почти целиком заступало своеобразно интерпретированное античное наследие и экстраполяция современного и весьма недавнего прошлого на как бы не всю предыдущую историю. Однако даже они способны были играть роль архимедовой «точки опоры», а количественное накопление «руских» материалов готовило основания для качественного прорыва для «науки» того времени.
Проанализированные в моей книжке короткие «введения к теме» Яна-Анджея Красинского и Мартина Кромера, фактографически-«всеядная» наративизация карты Станислава Сарницкого и «совершенный» краеведческий синтез Шимона Старовольского целиком способны выступать иллюстрацией вех на этой дороге. Упомянутые сочинения позволяют развернуть исследования по реконструкции комплекса эмоциональных понятий, связанных с пространством Украины в частности и Руси вообще, исторической этнографией руских земель и горизонтами историко-географических знаний XVI – середины XVII в.
Вообще, замешанная на геополитике историческая география послелюблинской Речи Посполитой впечатляет способностью делать взвешенные (политкорректные) наблюдения на основании немногочисленных фактов (тут явно сказывалось воспитание на традиционном прецедентном праве). Причем, они не часто укладываются в рамки классического колониального дискурса (туземное = худшее). Толеранция локальных отличий не раз перерастает в искреннее восхищение, становится предметом общегосударственной гордости, легитимизирует «рускую» традицию и формулирует требования корректности государства к ней.
Кроме этой небольшой автопрезентации хочу также остановиться на тексте, анализ которого не был включен в мои предыдущие исследования. Это историко-правовой трактат католического епископа и подканцлера коронного, человека, близкого ко двору короля Сигизмунда ІІІ Вазы, Станислава Любенского (1573–1640).
Этот текст вошел в число историко-политических работ автора, опубликованных в посмертном издании «Opera postuma…»/«Посмертные произведения…» (Антверпен, 1643), и носит весьма прямолинейное название «Dissertatio de jure Regni Poloniae ad Russicas Moschoviticasque ditiones»/«Диссертация о правах Короны Польской на руско-московские области» (Р. 178–184). К сожалению, обстоятельства и дата написания этой работы неизвестны. Можно лишь говорить о том, что она вписывается в контекст Смуты в Московском царстве и экспансионистской восточной политики двора Сигизмунда ІІІ.
У модерных историографов «Диссертация» особой популярностью не пользовалась. Обычно их обзоры ограничивались более или менее коротеньким пересказом текста и замечанием, что тема его достаточно редкая для речпосполитской историографии (Długosz Józef. Stanisław Łubieński (1573–1640) — biskup, podkanclerzy, historyk-polemista // Studia historyczno-prawni: Prace dedykowane Profesorowi Janowi Seredyce w siedemdziesiątą piątą rocznicę urodzin i czterdziestopięciolecie pracy naukowej / [pod red. Janusza Dorobisza, Włodzimierza Kaczorowskiego; Uniwersytet Opolski]. Opole, 2004. S. 68–69; Graczyk Waldemar. Stanisław Łubieński — pasterz, polityk i pisarz: 1574–1640. Kraków, 2005. S. 353–357). Для украинской историографической традиции интересно также, что отдельные «источники» С. Любенского (присяги литовско-руских княжат польскому королю конца XIV в.) заново и независимо от текста «Диссертации» «открывал» и анализировал М. Грушевский (Грушевський М. С. Історія України-Руси. Т. ІV: XIV–XVI віки — відносини політичні. К., 1993. С. 466–468).
Свое исследование Любенский начал от князя Святослава, «сына Игоря и Ольги», и довел до Оршанской битвы 1514 г. Основные факты, вероятно, почерпнуты из уже к тому времени классических работ Я. Длугоша и М. Кромера, но изюминкой «Диссертации» была информация про «источниковедческое открытие» автора — присягу конца XIV в. «руских князей» (собственно литовско-руских, но это Любенский старательно затушевывает) польскому королю.
Хочется обратить внимание на значение «Диссертации» прежде всего для изучения украинской и белорусской историографических традиций. Дело в том, что до сих пор неясны все обстоятельства «возрождения» историографии-летописания как проекта собственно «истории Руси» — «исторической нации» (сопоставимой с другими европейскими раннемодерными нациями), а не истории руских уделов-обломков, интегрированных в чужие национальные проекты.
Модерная российская и советская историографии акцентировали внимание именно на возрождении «древнерусского летописания» в XVII в., минимизируя анализ предложений «от речпосполитской историографии», которые были доступны основателям новой раннемодерной историографической традиции. И «Диссертация» Любенского, безусловно, может служить свидетельством зрелости «истории Руси» как сюжета речпосполитской историографии на рубеже, когда этот сюжет уже готов был выйти в самостоятельное плавание. Сочинение Любенского также лишний раз подчеркивает значение интеллектуальных вызовов Смуты для «нероссийской Руси» — Украины и Белоруссии.
Считаю, что переход с уровня «эпико-поэтической» подачи развития раннемодерной историографии на востоке Европы на уровень будничной текстологии позволит как можно реже прибегать к приему «deus ex machina». Подозреваю также, что тогда «треснет» и архаичная стена между «модерным» и «домодерным» историописанием (последнее нередко еще трактуется как недоисториграфия, относительно первого — настоящей историографии); «закроются» многие «открытия» ученых любимого восточноевропейскими историографами «века историков», «длинного ХІХ столетия», а диалог разных историографических традиций станет как предметом перспективных исследований, так и нормой общения современных историков.
Голубев О. Е. Византия, Москва, Литва в середине ХIV в.: треугольник взаимоотношений // Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Выбор пути русскими землями и народами Восточной Европы в Средние века и раннее Новое время (к 600-летию битвы при Грюнвальде/Танненберге). Материалы международной научной конференции / Отв. ред. А. И. Филюшкин. СПб.: Любавич, 2010. С. 80–84.
^ О. Е. Голубев
Византия, Москва, Литва в середине ХIV в.: треугольник взаимоотношений
XIV век является одним из наиболее интересных периодов восточноевропейского Средневековья. В это время происходило возвышение Московского княжества, параллельно укреплялись другие центры, боровшиеся за первенство в восточнославянском регионе. Одним из них стало Великое княжество Литовское, на землях которого сформировалась уникальная религиозно-политическая обстановка: князья правящей династии были язычниками, а большинство их подданных — православными. Это привело к тому, что княжеская власть активно использовала православную церковь в своей политике: стараниями великих князей была учреждена и трижды восстанавливалась Литовская митрополия, появился обширный комплекс документов переписки правителей восточноевропейских государств с Константинопольским патриархатом. Реакция византийского общества на события, происходящие в ВКЛ, отразилась в источниках: сохранилось свидетельство историка Никифора Григоры в «Римской истории» (Nicephori Gregorae. Historiae Byzantinae: 3 vol. / Nicephori Gregorae. Bonn: Weber, 1829. Vol. 3. 1829) и похвальное слово «ритора святейшей Божией Великой Церкви Михаила Вальсамона на славных новоявленных мучеников Антония, Иоанна и Евстафия, русских» (Сперанский Μ. Η. Сербское житие литовских мучеников. Кн. 1. М., 1909).
Можно говорить о том, что в это время в ВКЛ наблюдался феномен «своей античности», сутью которого был сложный комплекс взаимоотношений светской языческой власти с православной иерархией и православным населением. Термин «своя античность», впервые использованный Д. С. Лихачевым в отношении древнеславянской литературы IX–XIII вв., остался практически незамеченным исследователями (Лихачев Д. С. Развитие русской литературы Х–XVII вв.: Эпохи и стили. Л., 1973). А. А. Турилов предложил вернуть его в научный оборот, дав ему следующую интерпретацию: «“Своя” оказывается синонимом “церковнославянской” (без национально-племенных различий), а “античность” охватывает почти четырехвековой период 860–1230» (Турилов А. А. «Своя античность» в русской книжности конца XIV – первой половины XVI века (к характеристике явления и термина) // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. № 3 (37). С. 116). Представляется возможным несколько расширить семантику этого термина, используя его применительно к политической и конфессиональной ситуации в Великом княжестве Литовском. Как и в первые века христианства, церковь столкнулась со сложной проблемой, когда ей приходилось напрямую взаимодействовать с язычеством, что побуждало ее представителей искать неординарные подходы к разрешению возникающих противоречий.
Феномен «своей античности» проявлялся в области организации
религиозной жизни в ВКЛ (отношения язычества и христианства, учреждение Литовской митрополии, формирование местного лика святых (виленские мученики)), в сфере дипломатических отношений (контакты великих князей литовских с Константинопольским патриархатом), в идеологическом противостоянии Вильно и Москвы.
Проблемам изучения истории восточнославянских стран XIV в. посвящены многие исследования. Однако взаимоотношения и контакты в рамках треугольника Византия—Москва—Литва остаются изученными весьма неравномерно. Вектор отношений Константинополь—Москва активно изучается, начиная с середины XIX в. до наших дней, итогом этого изучения является целый ряд исследований, посвященных проблемам истории Византии, Руси и других стран, входящих в «Византийское содружество наций». С середины 90-х гг. XX в. начался активный процесс изучения взаимоотношений по линии Москва—Литва. А третья сторона треугольника, соединяющая Константинополь и Литву, до сих пор не привлекает к себе должного внимания исследователей. Хотя, как можно судить по событиям середины XIV в., связанным с деятельностью великого князя Ольгерда, Литва была серьезным соперником для московского княжества в процессе объединения русских земель. Кроме того «литовский» фактор нарушал баланс сил в регионе, создавая проблемы для Византийской империи.
Руководствуясь принципами симфонии, византийский император и патриарх выстраивали иерархическую пирамиду власти, в вершине которой был Бог. Получив поставление от Бога, они исполняли его святую волю, передавая ее на более низкие ступени (в провинции империи и другие государства «Византийского содружества наций»). Светские правители и церковная иерархия восточноевропейских стран должны были подчиняться императору Византии и константинопольскому патриарху. Подданные Византии и жители Руси были по вероисповеданию христианами, что значительно облегчало управление ими. Взаимодействуя с ними, можно было апеллировать к библейским нормам морали, требуя от них сыновнего послушания и взаимной любви. В своих посланиях патриарх неоднократно напоминал русским князьям и киевскому митрополиту о необходимости сохранения христианского мира. В основу системы византийского патроната на восточнославянских землях была положена православная христианская вера, выступавшая залогом стабильности существующей политической системы.
Оплотом русского православия и проводником византийской политики выступал митрополит киевский, резиденция которого находилась в Москве. Соперниками московских князей выступали правители ВКЛ, которые видели именно себя в роли собирателей «древнерусского наследия». Амбиции языческого князя Ольгерда не позволяли ему вписаться в описанную выше идеальную схему подчинения вселенскому центру в Константинополе. Вероятно, он пытался построить свою модель устройства политического мира на русских землях, которая отличалась от византийской. Всю полноту власти он хотел сконцентрировать в своих руках, получив влияние над большей частью русских земель. В его политических планах церковь становилась важным инструментом по усилению влияния ВКЛ на русских землях. Треугольник трех столиц (Константинополь—Москва—Вильно), о котором говорилось выше, своеобразным образом «наложился» на треугольник трех личностей: церковных иерархов — константинопольского патриарха Филофея Коккина и киевского митрополита Алексия, с одной стороны, и светского правителя ВКЛ князя Ольгерда — с другой. Взаимоотношения между ними отразились в целом ряде источников, в который вошли византийские памятники и послания восточнославянских правителей.
В нашем распоряжении есть уникальный малоизученный комплекс документов переписки светских правителей Восточной Европы с Константинопольским патриархатом. Изучение этого комплекса может обогатить фактологическую и концептуальную базу современной исторической науки. Дошедший до нас комплекс документов (сохранился 21 памятник) представляет собой уникальное собрание источников по истории церковно-политических взаимоотношений ВКЛ и Византии. Памятники переписки Ольгерда с Филофеем вошли в архив константинопольских патриархов (Acta patriarchatus Constantinopolitani MCCCXV–MCCCCII e codicibus manu scriptis bibliothecae Palatinae vindobonensis: 2 vol. / F. Miklosich, I. Müller. Wien, 1975. Vol. 1; Acta patriarchatus Constantinopolitani MCCCXV–MCCCCII e codicibus manu scriptis bibliothecae Palatinae vindobonensis: 2 vol. / F. Miklosich, I. Müller. Wien, 1975. Vol. 2), на русском языке они были изданы в 6-м томе серии «Русская историческая библиотека» (Русская историческая библиотека. Памятники древнерусского канонического права. Памятники XI–XV вв. СПб., 1908. Т. 6). До настоящего времени этот комплекс не рассматривался как единое целое. Среди названных документов: 4 соборных деяния, 5 грамот к митрополиту киевскому Алексию, 4 послания к епископам (литовскому митрополиту Роману и новгородским епископам Моисею (2 послания) и Алексию), 6 грамот к князьям (2 окружных — «увещевательная» и «отлучительная», 1 — к великому князю Дмитрию, 2 — к тверскому князю Михаилу, 1 — к смоленскому князю Святославу), грамоты литовского князя Ольгерда и польского короля Казимира. 19 памятников относятся к документам канцелярии патриарха, а 2 грамоты можно отнести к оригинальным русским.
Таким образом, в XIV в. на землях Великого княжества Литовского сложилась уникальная ситуация, когда православие напрямую должно было взаимодействовать с язычеством, что привело к развитию феномена «своей античности», отразившегося в источниках. Мы располагаем обширным малоизученным комплексом канонических документов и памятниками, принадлежащими византийским авторам.
«Византийско-московская» и «московско-литовская» грани упомянутого треугольника изучены довольно хорошо, подтверждением чему является большое количество научно-исследовательских трудов. «Литовско-византийская» сторона за скудостью источников освящается в них недостаточно, что создает необходимость проведения дальнейших исследований по данной теме и более детального анализа источников.