Название: литературный альманах
| Вид материала | Документы |
- Литературный альманах сф пгу. Выпуск, 2810.94kb.
- Название: литературный альманах, 2178.31kb.
- Весы 2009 -№39 Альманах гуманитарных кафедр Балашовского института Саратовского государственного, 1662.41kb.
- Моу «Сугайкасинская сош» Канашского района Чувашской Республики Литературный альманах, 317.92kb.
- Редколлегия: В. М. Плоских, М. А. Рудов, > Л. В. Тарасова Чабыт. Порыв: Литературный, 5406.09kb.
- Ю. Б. Генезис альманаха (календарная семантика) // Известия Уральского государственного, 113.46kb.
- А. В. Федин Формирование концепции миссионерской деятельности Общества Иисуса Диалог, 1239.66kb.
- Регіональний науковий юридичний альманах молодих дослідників українська державність, 2685.65kb.
- Учебно-методический комплекс дисциплины Современный литературный процесс Специальность, 748.15kb.
- Альманах Центра общественных экспертиз Выпуск Декабрь 2008 г. Альманах Центра общественных, 10211.22kb.
5.
«О полумесяц,
Полумозг, свечение,
Негр в маске белого,
^ Твои темные
Обрубки ползут и отвращают
Опасные, как пауки».
(«Талидомид»)
Чтобы стать великой, надо основательно зачистить круг общения. Такие выводы. Отвлекаясь на старых добрых друзей и мимолетные влюбленности (напиши, как думаешь, напиши желания плоти) ничего не получится. Творитель обязан быть холодно отстраненным. Это только все говорят, что искусство делается для людей, на самом деле оно делается для самого себя. И несет стержень, зерно, центр создателя. А его, если бы вы знали, как легко его потерять, растворить в других.
Чистить, чистить. Оставить лишь эстетов вокруг. Курить сигареты через мундштук и носить женственные юбки, не короткие и не длинные, туфли на невысоких каблуках, выкинуть джинсы и кроссовки с кедами. Осветлить волосы и подстричь их каре до плеч, завить крупными локонами. Сама смена облика подразумевает новую жизнь. Зачеркнуть. Новый жизненный период.
Но одиночество же страшно! Но одиночество же страшно?
Нет, оно вселяло страх раньше. Теперь прошли века, и книги общедоступны, есть кино и есть мороженое различных вкусов в ассортименте. Есть глобальная сеть Интернет.
Пока я ждала заказа, отправилась в путешествие под любимую музыку. Интернет знал только пять стихов Сильвии Плат в переводе. Правда, была целая куча оригиналов на английском языке, но я не потрудилась овладеть этим языком в свое время. Еще не поздно, разгар молодости, конечно, и все же часики тикают, и надо писать, писать, писать… Ведь не учить же иностранный язык для того, чтобы читать своих зарубежных конкурентов? Сильвия получается не совсем конкурентка мне, из прозы один лишь роман, носящий название «Под стеклянным колпаком» и вышедший в свет за две недели до ее гибели. И она покончила жизнь самоубийством – а именно так она и сделала – сорок с лишним лет назад. В 1963 году. В этот же год родилась моя мать; мисс Плат годится мне в бабушки. Я не буду учить английский, чтобы самой переводить стихи бабулиной ровесницы. Это же просто смешно.
К тому же бабушка родила маму в двадцать один. Если поднапрячься, скостить и с мамы пару годиков (допустим, она родила меня пораньше), можно записать Плат мне в прабабушки. Она совсем-совсем старая. Сейчас была бы сморщенной, глухой, слепой, родственники желали бы ее смерти или сдали бы ее в дом престарелых. Как хорошо, что она умерла.
Из пяти мне понравились два с половиной. Полтора занимала тематика любви, а один вообще касался ребенка. Душевные излияния мамочки, понятные только ей. Нет, находится и шестой, и седьмой. Я распечатала их.
В 1963-м Сильвия была в возрасте тридцати одного года. Мне навсегда врезалось в память мое шестнадцатилетие. Я ложилась спать, оживленная, возбужденная праздником – все-таки возраст, когда дням рождения ещё радуешься. Перед тем, как окончательно провалиться в сон, пришла мысль, мысль мне чуждая и непонятная, как- удто извне. Неоновыми разноцветными буквами в голове засветилось, что я начала вторую половину жизни этим днем, и больше мне не отпущено. Наутро дочь поделилась этими соображениями с матерью. Она жутко разозлилась… Заявила, что ребенок у нее – маленькая дурочка. А немного успокоившись, сказала, что подобными размышлениями ни в коем случае заниматься нельзя, что я таким образом ставлю на себя кодировку в мировой матрице, и действительно не позже тридцати одного умру, программируя себя. Я попыталась объяснить маме, в общем-то, суеверной, что меня не пугает столь ранняя смерть. И не такая уж она и ранняя. Мама снова разозлилась. Сейчас, пять лет спустя, я так и не понимаю, но предполагаю, что она чувствовала при разговоре. Наверное, очень больно, когда ты вдруг видишь, что твои дети – глупые и равнодушные.
Шестой – о препарате, который запретили принимать как раз в то время беременным женщинам. Переплетение мыслей, нагромождение образов произвели впечатление, но я абсолютно ничего не поняла. А я не тупая! И не невежда! Я почему-то разволновалась и вскочила из-за компьютерного стола, подбежала к двери в коридор, остановилась и стала смотреть в щель между ней и косяком. Висел мой плащ, рядом с ним короткая куртка. Они манили, шептали. Я поняла, надо выйти на улицу, пойти прогуляться, возможно, глотнуть спиртного где-нибудь. Монитор светился за спиной мягким, синим цветом. На самом деле он угрожал. Только попробуй выйти… Он взорвется, а осколки полетят мне в спину. Я не успею хлопнуть спасительным куском дерева. Ох, как мне было страшно в те минуты. Отлепившись от щели, вернулась и села. Практически светонепроницаемые шторы закрывали от меня окна, нелепый закат. Отключила проигрыватель. Вошла тишина.
- Сильвия. Ты принесла заразу, - медленно произнесла я.
Слова упали и раскатились маленькими камушками. Тишина не ходит без молчания. Зазвенел мобильник и прогнал их, унеслось и оцепенение. Я протянула руку к мышке и щелкнула красный крестик. Вот, что бывает с нежными и юными барышнями, когда они слишком много думают.
Звонила подруга, бывшая одноклассница, и предлагала развлечься
^ 6.
«Одна я, как не погляди».
(«Лучшее воскрешение»)
Я люблю дружить, люблю друзей, люблю дружить с друзьями. Есть несколько мешающих пунктов.
- Я идеализирую дружбу. Слишком;
- Несмотря на пункт первый, если друзья «глупят», я злюсь. Но разве можно винить кого-нибудь за медленную соображалку и тупость?; к тому же, я сама тупая;
- Несмотря на пункт второй, я без друзей не могу. Очень боюсь спокойствия;
- Они без меня могут;
Одноклассница была развитой девушкой и любила литературу. Правда, любила. Не как обычно люди о себе говорят. Но она не любила меня, хоть и являлась близкой подругой, как ни парадоксально. Иногда мне казалось, что еще чуть-чуть, и я поймала бы ее. На темных флюидах, исходящих в мою сторону. Мы общались с ней тесно в общей сложности около шести лет, знали друг друга десятилетие с гаком, но я так и не поняла, зачем была нужна ей. Находиться в шумных компаниях и различных центрах внимания, хороших или плохих, она не выносила. Предпочитала общение тет-а-тет, максимум три-четыре человека. Для меня же не было лучше отдыха, чем сборище пьяных и веселых людей в квартире, насквозь пропитавшейся дымом. Она курила изящные дамские сигареты – тонкие палочки с белым фильтром. Я с наслаждением затягивалась обычным «бревном» с рыжим. Она любила природу, я не продерживалась в походных условиях более трех дней. И скучала по городу с его асфальтом и огнями. Она считала, что я – абсолютно бездуховная личность, и я ее в этом поддерживала, не особо задумываясь, что такое она имеет ввиду, собственно.
Как только мы уселись за столик в одном из баров, близких к домам, моему и подруги, начался монолог «будущей великой писательницы» и просто замечательного человека. Обо всем и ни о чем, о королях и капусте. Слава богу, что бывшая одноклассница, когда-то носившая две толстые косы, отличалась спокойным и выдержанным характером и невиданной молчаливостью, пока не употребит некое количество алкоголя – величина эта была изменяющейся; в формулу расчета входили такие переменные, как настроение, состояние организма на данный момент и крепость напитка. В общем, относилась подруга к типу интроверт. Не знаю, слушала ли она, да так уж и важно ли это на самом деле? Людям, любящим говорить, всего-навсего нужны свободные уши. Это про меня. А ей важно было лишь то, что она сидит не одна. Хотя… эта девушка и одна так же неплохо проводила время, поглощая напитки от Бахуса. Я так ничего и не поняла. Так и не поняла, с чего вдруг она решила обременить себя дружбой. Ненужных людей, ненужные эмоции следует выкидывать, а не копить вокруг, заворачиваясь в эту бесполезную шелуху словно в кокон.
Наши литературные вкусы, в основном, совпадали. Но все же она меня не любила, поэтому я засомневалась.
Показывать ли стихи, доставать их из кармана куртки? Даже не могу объяснить, зачем взяла их с собой. Сложенные неаккуратно, смятые листки с уже успевшими расплыться чернилами. Я вспомнила одну подробность, не очень значительную – девушка, сидящая напротив, дала мне тот номер «Cosmopolitan». Она питала слабость к подобного рода изданиям, чуть более сильную, чем я, раз не жалела на них денег.
- Вот. Взгляни.
Надо было сказать небрежнее.
- Твое?
Я поспешила ее разуверить и назвала автора.
- Знакомое имя что-то.
В журнале, в ее же журнале статья… Правда, он не новый, зимний номер.
- Ну, преданья такой старины я забыла. Дома посмотрю.
Надежды рушились. Она не будет читать, листки так и сгниют в недрах сумки, а где-то месяца через два подруга извлечет бессмысленные грязные бумажки на свет Божий, попытается припомнить, что это за «документ» большой важности, но так и не вспомнит, пожмет плечами и отправит в мусорное ведро. Я немедленно попыталась исправить ситуацию:
- Нет, там, конечно, много, но одно- два сейчас прочитай. Я выберу, на мой взгляд, наиболее удачные.
Собутыльница одарила меня взглядом, который хорошо описала Тэффи – «зачем мучаешь животных?». Что помешало ей отказать: природная вежливость, излишние горячность и энтузиазм собеседницы, нежелание раскрыть рот в очередной раз в жизни? Этих разов было не так уж и много. Все же я победила.
- Ну да, интересно.
Три слова после трехминутного молчания. Откуп за каждую минуту. Не выдерживаю, задаю крайне бестактный вопрос:
- Ты все поняла?
- Да. Ну, еще дома почитаю.
- У нее была очень интересная судьба, - пошпарила я вперед штампами. – Ты совсем ничего из статьи не помнишь? Знаешь, она покончила с собой, и всю жизнь прошла так грустно, ты не представляешь, насколько это печально.
Я говорила, чтобы скрыть истинные чувства: почти холодную ярость и обиду, ощущение униженности, скрыть, выгнать из глаз многократно задаваемый себе вопрос, так ли я хочу и смогу ли совершить ранее упомянутую зачистку друзей-приятелей-товарищей? Так ли я хочу, раз просто сижу?
- Тебе, верно, не очень понравились стихи, да? Мне тоже не очень, просто интересно творчество обладательницы ТАКОЙ судьбы, а так я бы и не обратила внимания, ну вот, депрессивные очень, она, видимо, никогда ничему не радовалась… Согласна, что непонятно многое, обрывочно, бессвязно…
Меня в тот вечер было не заткнуть.
Мы опьянели, мир снова видится в приятных пастельных тонах, все вокруг размыто. И девчонка, десять лет назад сидевшая со мной за одной партой нанесла контрудар:
- Если тебе самой не нравится, что защищаешь так?
Я серьезно задумалась, а потом честно ответила, что понятия не имею.
Возвращаясь домой, мы на всю улицу орали песню Элвиса Пресли «Only you» и наверняка перебудили кучу народа.
***
Я обожаю выпивку. Выпивка бесцеремонно выкинула мисс Плат из моей головы на ту ночь и последующее за ней утро.
7.
«Я мать тебе не больше,
Чем облако, опреснившее зеркала, чтобы в них отразить
^ Свой распад под неспешной рукой ветра».
(«Утренняя песня»)
Сильвия Плат – величайшая женщина из когда-либо рождавшихся. После моей матери. Все говорят о гениальных личностях, населяющих и населявших этот мир, но забывают, что у гениев есть родители. И гении многим им обязаны. Без соответствующих воспитания, определенной культуры та самая личность, восхищающая тысячи, сотни тысяч, миллионы, не сложилась бы. Влияние, оказываемое отцом или матерью, или кем-то одним, может быть и отрицательным, и, тем не менее, это влияние. Людей, подаривших бытие вашим любимцам, обижают незаслуженным невниманием.
Моя мать вложила в меня очень много сил. Я думаю, даже слишком. По сути, она отказалась от своей жизни в мою пользу. Смогла бы я повторить ее подвиг? Нет, конечно, нет. Таких матерей единицы на всей планете. Имя ей совсем не Аурелия, готова поклясться.
Аурелия Плат. Ее матушка, равнодушная особа. Здесь у меня перевес по сравнению Сильвией. Уже радует.
Когда я была маленькой, уже тогда меня готовили к грандиозному будущему. Про школу и говорить не стоит, с первого класса я стала круглой отличницей. Правда, школа не являлась хорошей. Она была обычной. И все же я ощущала свое превосходство очень явственно. Записи в моих тетрадях были совершенными. Ни одной ошибки, ни одной описки, малейшей помарки. Секрет прост, если я совершала погрешность, выдиралась страница, и перепись начиналась в буквальном смысле, с чистого листа. Я могла потратить на одну запись пару часов. Классные работы писались на листочках, а дома копировались в тетрадь. Годам к десяти я перестала совершать ошибки.
Моя мама всегда любила меня больше всех на свете. Она никогда меня не принуждала; мне, кстати, самой нравилось это занятие: держать ручку и старательно выводить красивые буквы и цифры, не то, что кривые и хромые уродцы у других ребят. Нравились и ощущения, испытываемые во время того, как учительница зачитывала список оценок и почти каждый раз отмечала похвалой мои работы. Другие дети… они были не такими. Даже самые лучшие из них медленнее соображали, меньше читали, как минимум на несколько пунктов отставали по всем параметрам. Поэтому меня не любили. Ни учителя, ни одноклассники, особенно в младшем звене. Они только и ждали, когда же я, наконец, упаду. Но я не падала. Невозможно упасть при такой подготовке. Оглядываясь назад, я бесконечно сожалею, что училась в школе для рядовых детей. Но-но, заюшка, это излишний снобизм, огорченно шепчет мне мамин голос.
Однажды, в конце первого класса, я сидела за своим детским столиком и делала домашнюю работу по английскому. Надо было написать по строчке каждую букву. Маме не понравилось – мне не удалась буква «I». Я размещала ее в середине клетки, и мама сказала переделать. По ее мнению, чтобы буквы получились более ровные, их надо было размещать на стыке клеток, проводя вертикальные линии прямо по тем, что уже есть в тетради. Эту формулировку я не поняла, но не показала виду. То есть, показала: мать объяснила еще раз, но я все равно не поняла. Просто села переделывать. И все было неправильно снова. В тоне матери появились нотки раздражения, еле уловимые, но все же. Она выдернула страницу. Странные ощущения иногда испытываешь – холод сдавливает внутренности, распространяет свои щупальца на конечности, постепенно заполоняет тело без остатка. Как-будто обладаешь каким-то страшным секретом, а через пять минут его непременно раскроют, все выплывет наружу, и ты сидишь и ждешь позора, словно приговоренный к казни, не получая никакого удовольствия от последнего времени. Даже и не знаю, почему так боялась признаться в собственной мозговой медлительности. Даже и не знаю. На третий раз результат тоже не был достигнут. Никогда не приблизиться к цели даже на миллиметр, не догадываясь хотя бы приблизительно, как к ней пролегает маршрут. Мама привычным жестом положила передо мной новую тетрадь (в той оставалось слишком мало листов) и нарисовала мне образец собственной рукой. А дочь упорно не желая осознавать, чего от нее хотят, продолжала ляпать буквы в середине клеток. В шестой раз увидев то же самое, мама повысила голос, что случалось крайне редко. Седьмой отметился знаменательным событием, одной из ярчайших вех в моей жизни – она подняла на меня руку. Кроме этого случая, она лишь еще один раз ударяла своего ребенка. В четырнадцать лет, когда дочь начала баловаться сигаретами. Мама открыла тетрадь. Буквы «I»; каждая находилась в собственном домике. Она, не выдержав, с размаху влепила подзатыльник. Но я его не ожидала. И по инерции вмазалась носом в столик. Из него мгновенно полилась ручьем кровь. Кровь вкусная. Солененькая и густая, оставляющая сладковатое послевкусие. Сидела дальше и молчала, втягивала в себя красную жидкость, издавая хлюпательные звуки. Я не испугалась, не обиделась и не почувствовала никакой боли. Чего нельзя было сказать о матери. У нее был такой вид, как-будто она сейчас получит инфаркт. Она ужаснулась собственным действиям и здорово перетрусила. Стала, чуть не плача, целовать меня и просить прощения, потом вскочила и помчалась на кухню. Оттуда прибежала с холодной мокрой тряпкой, принялась прикладывать ее к переносице. Я глядела в ее расширенные напуганные глаза и думала, что больше никогда такого не будет, чтобы собственная мать считала меня тупой.
Ведь только она всегда по-настоящему оценивала мои таланты. Остальные либо недооценивали, либо переоценивали, что было, конечно, реже. Основная масса людей склонна, скорее, принижать других (о господи, я же такая тупая!).
Много лет прошло, и недавно она заявила мне, что у нее появляются мысли о смерти. И не как у других людей в ее возрасте, которые чувствуют, что к ним потихоньку приближается старость. В сорок пять старость еще не спряталась за углом, как в пятьдесят пять, но уже просматривает списки, и в них, несомненно есть ваша фамилия. А напротив нее галочка. Эти люди начинают думать о смерти, потому что теперь она не призрак, как было в юности.
А моя мать спокойно заявила мне, что устает жить. Хочет умереть. Но еще нет условий, в которых она могла бы меня оставить. Я пока девочка. Нет хорошего обеспеченного мужа, нет работы, на которой бы дочь закрепилась основательно, нет, нет, нет ничего.
Она рассказала мне, как-то раз за обедом, обыденным тоном, что ей часто снится ее бабушка, которая ее воспитывала. И мама пытается к ней подойти. Отложив вилку, я глотала материны слова, не разжевывая.
Оказалось, что равнодушием я пошла в маму.
Но она – не Аурелия.
А Аурелия Плат свою дочь не любила и не понимала. Как лечили Сильвию от желания покинуть мир? Электрошоком, а не лаской. Миссис Плат не догадывалась о существовании второго средства. Но если бы не она, что было бы со стихами Сильвии? Какими они бы стали?
^ 9.
«Пустая, отзываюсь эхом на каждый шаг».
(«Оголенная женщина»)
Эгоцентризм – основной мой минус. Я – как гедонист. Но воспеваю только свою жизнь, остальные не волнуют. Разве что немного жизни тех, кто принадлежит к моей же касте избранных, отмеченных богом, раздававшим таланты. Истинно английский снобизм, знаете ли, непонятно воспитавшийся у жительницы другой страны. Я – не собираюсь пока умирать. Всего двадцать один год – европейское совершеннолетие. Клянусь, у меня совсем не те мотивы.
Суицидальные склонности у Плат стали проявляться после смерти отца. А отец был пчеловодом. И, вероятно, мудрым. Человеку не страшны жала пчел, значит, не испугают и жала людей. Хотя, каждая пчела, даже если их налетит целый рой, способна ужалить лишь один раз. Способности же людей безграничны. И это – избитые и уродливые, покореженные истины. Однажды Плат наглоталась таблеток и спустилась в чулан своего дома, чтобы спокойно умереть. Через два дня ее нашли мать с братом. Господь миловал заблудшую овцу и оставил в живых. Она напоролась на колючую проволоку и была вынуждена вернуться обратно к стаду.
Я четко осознала: чтобы писать стихи, надо ощущать боль. Физическую. Экспериментаторские порывы взыграли над здравым смыслом. Я проникнусь духом гения, воссоздав события, внеся новаторские поправки. Маленькая девочка Сильвия из неполной семьи в самом детстве резала себе ноги, чтобы проверить, сколько боли она может выдержать. Я готова пожертвовать руками.
На столе передо мной блестящее лезвие, щербато улыбающееся, тетрадь с тонкой дешевой бумагой и ручка. Меня захватывает радостное возбуждение в предвкушении. Полоска, и появляется первая капля. Не так уж и больно. Левая; правая мне пока нужна.
^ Алела кровь на моем запястье,
Сверкая и переливаясь под солнечным лучом, -
Тем отверженным, что сумел пробиться сквозь
Тяжелые занавеси людских приличий
^ И комнаты, что мне дала приют.
Солоноватый вкус дает существование мыслям,
Коим надо было посвятить свое возрождение,
Но ему не бывать. Разрез, еще разрез;
^ Сейчас я уже просто укутываюсь в темноту.
Я залячкала тетрадь кровью и расплакалась. Без своих тетрадок я никто. Теперь одна запятнана, пятна на ее тетрадной репутации. К красным разводам прибавились прозрачные мокрые округлости. Я наклонилась и лизнула одну из них. Человеческая соль. Не умею, не могу писать стихи, и никогда не могла, настоящий поэт в душе развивается с самой юной юности, с чего же я вдруг решила, что мисс Плат, пришедшая ко мне внезапно, отдаст свой дар, хоть малую крупицу? Да и не так уж они хороши, я сама признавала. Сильвия не черпала вдохновение в боли и попытках самоубийства. Ее источник, вероятно, находился где-то по другому адресу.
10.
«Улыбайся, луна – она походила бы на тебя.
Ты оставляешь такое же впечатление
^ Чего-то прекрасного, но уничтожающего.
Вы оба великие заемщики света».
(«Соперник»)
Уже на следующий день осталось лишь неясное воспоминание – три симпатичные царапины, три параллельные линии. Маме сказала, что меня оцарапала кошка. Кошке все равно ничего не достанется, а мне мог достаться воспитательный монолог. Для душевного спокойствия родителям ни к чему знать и половину того, что происходит с их детьми. Надо было вообще одеть кофту с закрытыми рукавами – мать замечает малейшие изменения в облике ребенка. Всегда удивлялась рассказам родителей, с удивлением обнаруживших, что их чадо балуется наркотиками, или забеременело, к примеру. Это значит, что в этой семье ребенок рос, как сорняк. Хотя один процент вероятности, что его воспитанию уделили достаточно много времени, и он настолько разумен, чтобы обманывать очень хорошо, не вызывая ни малейших подозрений. Один мой знакомый приторговывает «пилюлями счастья и экстаза», а предки вот уже несколько лет заблуждаются, думая, что на его работе тренером по плаванию столько платят.
Ночью этого дня я опять листала журналы. И опять увидела нечто, пошатнувшее мое спокойствие. Тринадцатилетняя девочка, живущая в моем городе, написала роман. Его выпустили скромным тиражом. Он был тотчас раскуплен. Тринадцатилетняя. Когда она родилась, я перешла с отличным табелем, где не было других оценок, кроме пятерок, во второй класс. А когда мне самой было тринадцать, она пошла в первый. Она рассуждает в интервью, что будет с ней, когда ей исполнится двадцать два. Когда ей исполнится двадцать два, мне стукнет тридцать, и я буду проживать свой последний год.
Фотография. Девица с крупными чертами лица фривольно прислонилась к стене. Загадочная, еле заметная улыбка Джоконды, взор чуть кокетливый, искоса. Дорогая куртка, на которую, захоти я ее приобрести, мне пришлось бы работать месяц. Интересно, кто гримировал ее перед снимком? Малявки не умеют так профессионально краситься. На первый взгляд кажется, что макияжа и нет вовсе. А приглядевшись, видно, что глаза слабо-слабо обведены черным карандашом, чтобы привлечь к себе внимание. И несомненно пастельные тени. И тональный крем и пудра наивысшего качества и в огромных количествах. Грудь заметно выделялась даже несмотря на верхнюю одежду. У меня так выделяться не будет при такой позе. Лолита. Нимфетка. Взросла ли ты, как кажешься и пытаешься казаться?
Как же так произошло, что малышка написала книгу и ее так сразу приняли к публикации? Чудо-дитя, Моцарт в литературе? Я не могла в это поверить, грудь начало сдавливать, в комнате вдруг стало до странности невыносимо жарко.
Вон оно что. Разгадка нашлась через несколько секунд. Девочка училась в престижной школе не для детей, чьи родители по уровню дохода составляют основную массу населения. Богатенькая. В общем, прониклась я лютой ненавистью. Ее предки, наверное, заплатили или сделали несколько нужных звонков. В двадцать два, сообщает девочка в интервью, я буду учиться в Москве, и мой друг будет со мной на одном факультете. М-да. Вполне вероятно, что она и вправду далеко пойдет, раз строит такие планы на будущее. Парень на факультете. Журналистики. А девственности во сколько ты планируешь лишиться, родная? И вот еще что интересно, ты вступишь в сексуальный мир вот с этим очкастым, застенчивым с дурным запахом изо рта, вылизанным мальчиком-одногруппником или подцепишь в ночном клубе типа с рок-н-ролльной внешностью и находящегося слегка под дурью? У первого в нужный момент может не встать (еще трагичнее – упасть), со вторым будет больно во время. И потом, когда он тебя как-нибудь оскорбит, наверняка. Нет, придумала! Лучше всего с профессором. На первом курсе. За зачет. Мало. С деканом. Чтобы сессию удачно закрыть.
Руки были непривычно холодны. Просто ледяные. Я приложила ладони к горящему лицу. Спокойно, спокойно… Что ж ты так привязалась к какой-то пигалице несчастной, говорю я сама себе? Ну купили ей родители публикацию, ну неизвестно, кто эту книжку написал-то на самом деле, тебе что? Ну если и она, так сколько процентов вероятности, что это умная, не по годам зрелая вещь? А сколько, что это обычный бред подростка? Занимайся своими делами. Вечно на других либо оборачиваешься, либо завистливо дышишь в спину. Что совсем плохо – иногда подобострастно задыхаешься. Как в случае с этой, как ее там, мисс П…
И внутренний голос номер два возражает внутреннему голосу номер один. А что, а вдруг рассуждения пятиминутной давности неправдивы? Вдруг малышка все же доказала всем то, что хотела доказать и никакие родители ей не помогали, и сейчас они искренне гордятся своей юной, но уже такой безумно талантливой дочерью? Надо основательно и вдумчиво прочитать все интервью, тем более, что оно всего на страничку.
Но чем больше мы врем, сообщает достойная моцартовская преемница, тем чаще открывается правда, а это совсем плохо, потому что так мы можем потерять друзей и всех близких нам людей.
И я возвела глаза к потолку и расхохоталась. Демонический хохот мой граничил с истерикой.
Выдернула страницу из журнала, скомкала, подожгла и бросила в пепельницу. Девичье изображение корчилось в языках пламени, темнело и постепенно рассыпалось, становясь серым пеплом, приобретая красоту. Все это напоминало как будто ведьминский ритуал, хотя в сожжении журнальной страницы нет ничего особенного. И все же.
***
Но я запомню ее имя.