Когда я начал работу над этой книгой, мне все чаще стали звонить прихожане моей церкви, услышавшие об этом проекте

1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

Глава 30

Два пари, две притчи

«Существует ли на самом деле рай земной,

где среди шепчущихся листьев оливковых деревьев

люди могут быть с теми, кого любят, иметь то, что

им нравится, и отдыхать в тени и прохладе? Или все

человеческие жизни — это разрушенные, беспокойные,

отчаянные и неромантические периоды, прерванные

криками, глупостями, смертями, агонией?»

— Форд Мэйдокс Форд

«Хороший солдат»

Итальянский писатель Умберто Эко рассказывает, как од­нажды, когда ему было 13 лет, он ходил с отцом на футбол. Умберто не очень любил спорт и, сидя на стадионе и наблю­дая за игрой, он задумался. «Отстраненно наблюдая за бес­смысленными движениями на поле, я почувствовал как вы­сокое полуденное солнце, казалось, окутало всех зноем и как перед моими глазами проходил космический, бессмыслен­ный спектакль... Впервые в жизни я засомневался в сущест­вовании Бога и решил, что мир был простой выдумкой».¹

Расположившись на верхней скамье стадиона, подрос­ток Эко представил себе вид сверху, как видит нас Бог. С той точки наблюдения безумные потуги человеческой расы казались такими же бессмысленными, как и безум­ные потуги взрослых мужчин, гоняющих мяч по траве. Эко пришло в голову, что наверху, должно быть, никого не бы­ло, никого, кто бы следил за тем, что происходило на этой планете. А если наверху и был кто-то, он, должно быть, также мало интересовался жизнью на земле, как Умберто Эко — футболом.

Образ, возникший у Эко на стадионе, затронул осново­полагающий вопрос веры: следит ли кто-нибудь за происхо­дящим? Движемся ли мы стремительно в бессмысленном ха­осе, поглощенные «милостивым безразличием Вселенной», или мы выполняем волю Того, Кому не все равно, что с на­ми происходит? Иов получил ответ в ослепительном откро­вении, а как быть с остальными? Нет более важного вопро­са, и спустя пять лет после беседы, которая явилась причи­ной написания данной книги, я опять детально обсуждал этот вопрос с моим другом-скептиком Ричардом.

Когда я впервые с ним познакомился, он напоминал мне отстраненного любовника на ранних стадиях раздель­ного проживания и развода с Богом. Гнев теплился в его глазах. Но когда мы встретились 5 лет спустя, стало ясно, что время смягчило его. Страсть прорывалась наружу в разговоре, но перемежалась то с тоской, то с ностальги­ей. Он не мог полностью выбросить Бога из головы, и от­сутствие Бога давало о себе знать, преследуя, как боль в воображаемой конечности. Даже если бы я не поднял во­прос о вере, Ричард — преданный, все еще испытывающий боль, сам бы вернулся к нему.

Один раз он удивленно посмотрел на меня и сказал: «Я не пойму, Филип. Мы читаем много одинаковых книг и разде­ляем многие ценности. Ты, кажется, понимаешь мое сомне­ние и разочарование. И все же ты считаешь возможным ве­рить, а я нет. В чем разница? Откуда берется твоя вера?»

Мой ум поспешно искал возможные ответы. Я бы мог предложить множество свидетельств о Боге: роль в сотво­рении мира, история Иисуса, доказательства Воскресения, примеры христианских святых. Но Ричард и сам знал эти ответы, но не верил. Кроме того, я сам черпал свою веру не из них. Я получил ее в комнате общежития библейско­го колледжа, в одну из февральских ночей. О ней я и рас­сказал Ричарду.

Ночь веры

Я уже отмечал, что библейский колледж был для меня почвой, в которой зарождались сомнения и скептицизм. Я выжил благодаря тому, что притворно научился показы­вать «духовное» поведение, чтобы получать хорошие оцен­ки. К примеру, в колледже было ненавистное для меня «Христианское служение». Колледж требовал от каждого студента участвовать в регулярном служении — уличной евангелизации, служении в тюрьме или посещении боль­ниц. Я записался на «работу в университете».

Каждую субботу, вечером я посещал студенческий центр Университета штата Южная Каролина и смотрел телевизор. Мне полагалось «свидетельствовать», и на сле­дующей неделе я, как и подобает, докладывал обо всех лю­дях, с которыми я делился рассказами о вере. Мои выду­манные истории, должно быть, звучали достоверно, пото­му что никто ни разу не подверг их сомнению.

Я также должен был посещать еженедельное молитвен­ное собрание с четырьмя другими студентами, вовлечен­ными в университетскую работу. Эти собрания всегда про­ходили по одной схеме: сначала молился Джо, за ним — Крейг и Крис, потом другой Джо, а затем все четверо веж­ливо выдерживали паузу около 10 секунд. Я никогда не молился, и после короткого молчания мы открывали глаза и возвращались в свои комнаты.

Но однажды вечером в пятницу, ко всеобщему удивле­нию, я начал молиться. Сам не знаю, почему. Я не плани­ровал этого. Но после того, как Джо, Крейг, Крис и Джо закончили молиться, я обнаружил, что молюсь вслух. «Бог», — начал я и почувствовал, как в комнате нарастает напряжение.

Припоминая случившееся, я, кажется, сказал что-то вроде: «Бог, вот мы здесь, должны быть озабочены судьбой тех десяти тысяч студентов в Университете Южной Каро­лины, которые отправятся в ад. Ты знаешь, мне все равно, даже если все они отправятся в ад, если он есть. Мне все равно, даже если я сам туда попаду».

Нужно было посещать библейский колледж, чтобы по­нять, как эти слова звучали для присутствующих в комна­те. Лучше бы уж я вызывал духов или приносил детей в жертву. Но никто не шелохнулся, не попытался остано­вить меня, и я продолжал молиться.

Почему-то я вспомнил притчу о Добром самарянине. Мы, студенты библейского колледжа, должны были чувст­вовать ту же заботу о студентах университета, какую сама-рянин чувствовал к окровавленному еврею, лежащему во рве, но я никакой заботы не чувствовал. Я ничего к ним не чувствовал.

А затем это произошло. В середине моей молитвы, в тот момент, когда я описывал, как мало я заботился о предпи­санных объектах сострадания, я увидел ту историю в новом свете. Я говорил и представлял себе сцену: старомодный самарянин, одетый в халат и тюрбан, склонился над гряз­ной, окровавленной фигурой в канаве. Внезапно на внут­реннем экране моего мозга эти две фигуры поменялись. Добрый самарянин принял лицо Иисуса. Еврей, жалкая жертва дорожного ограбления, принял другое лицо — я сра­зу узнал в нем себя.

В одно мгновение я увидел, как Иисус наклонился, чтот бы влажной тряпкой очистить мои раны и остановить кровь. И когда Он наклонился, я увидел себя — раненую жертву ограбления. Я открыл глаза и поджал губы. Затем, как будто в замедленном действии, я увидел, как плюю Ему в лицо. Все это видел я, не верящий в видения или библейские притчи, или даже в Иисуса. Меня это ошеломило. Внезапно я прекратил молиться, встал и вышел из комнаты.

В тот вечер я думал о случившемся. Это не было в точ­ности видением. Я грезил наяву и видел притчу с мораль­ной подоплекой. Я не мог ее выбросить из головы. Что она означала? Было ли все это по-настоящему? Я не был уве­рен, но знал, что моя самонадеянность пошатнулась. В кампусе я всегда находил безопасность в своем агности­цизме. Только не теперь. Я по-другому увидел себя. Пожа­луй, несмотря на мой самоуверенный и высмеивающий скептицизм, я был самым нуждающимся.

В ту ночь я написал короткую записку своей невесте, в которой очень осторожно сообщал: «Я хочу подождать несколько дней прежде, чем говорить об этом, но, возмож­но, впервые в жизни я приобрел настоящий религиозный опыт».

Два пари

Я рассказал эту историю Ричарду. Он слушал с непод­дельным интересом. Я сказал, что с того мгновения вся моя жизнь изменилась. Если бы до этого кто-то сказал мне, что всю свою жизнь я посвящу тому, что буду писать о христианской вере, я бы счел его ненормальным. Но с той февральской ночи я находился в медленном, но вер­ном паломничестве, чтобы вернуть то, что когда-то отверг как религиозную чепуху. Я получил глаза веры, которые помогли мне приобрести уверенность в существовании не­видимого мира. Ричард был любезен, но я его не убедил. Он мягко заметил, что были альтернативные объяснения случившемуся. В течение нескольких лет я сопротивлялся фундаменталистскому воспитанию и, несомненно, это по­давление явилось причиной глубокого познавательного диссонанса, созревшего внутри меня. Так как я долго не молился, должно ли меня удивлять то, что моя первая мо­литва, какой бы пробной она ни была, высвободила поток эмоций, нашедших выражение в такой форме, как «откро­вение» притчи о Добром самарянине?

Я улыбнулся, когда Ричард сказал это, потому что в его словах узнал себя. Я использовал тот же самый язык, чтобы давать объяснения личным свидетельствам моих однокурс­ников. Но с той февральской ночи я взглянул на все по-дру­гому.

Ричард и я описывали одно и то же явление двумя раз­ными способами: он смотрел «на луч», а я — вдоль него. С его стороны было очевидно одно, с моей стороны — другое. Это неожиданно и глубоко изменило мой взгляд на жизнь в целом. Но для человека, обратившегося в ве­ру, имеет смысл внутреннее его содержание. Мы верну­лись к тому, с чего начали нашу беседу пять лет назад: мы прибыли к таинству веры — слову, которое не нравилось Ричарду.

Я очень желал, чтобы для него вера стала кристально ясным понятием, но был не в силах что-либо сделать. Я ощущал в Ричарде то же беспокойство и отчуждение, с которым я сам жил и которое Бог постепенно излечил. Но я не мог трансплантировать веру в Ричарда, он сам дол­жен был ее развивать.

Во время этой беседы я осознал, что, фактически, заключается в 2-х космических Пари. Я сосредоточил внимание на Пари с точки зрения Бога, как оно предста­влено в книге Иова, в котором Бог «отваживается» на эксперимент с будущим человечества. Я сомневаюсь, что кто-то до конца понимает смысл этого Пари, но Иисус учил, что конец человеческой истории сведется к одному вопросу: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» Второе Пари, отражающее точку зрения чело­века, — то, в которое оказался вовлеченным Иов: должен ли он делать выбор в пользу Бога или против Него? Иов взвесил все свидетельства, которые были отнюдь не в пользу верного Бога. Жалуясь и плача, Иов все же ре­шает остаться верным Богу.

Каждый из нас должен выбирать: жить так, как будто Бог существует или как будто не существует. Когда Умберто Эко сидел высоко на трибуне стадиона под полуденным солнцем и смотрел на футболистов, бегающих по полю, он «ухватил» самый важный вопрос жизни. Кто-нибудь на­блюдает за происходящим? И ответ на этот вопрос осно­вывается на вере — только благодаря вере восторжествует справедливость.

^ Две притчи

Я заканчиваю свою книгу двумя историями. Обе они правдивые. Для меня эти истории как две притчи с двумя альтернативами: путь веры и путь неверия.

Первая история взята из проповеди Фредерика Бюхнера.

Это история, относящаяся именно к XX столетию. История ужасно тяжелая: о мальчике 12-13 лет, схватив­шем в приступе дикого гнева и отчаяния ружье и выстре­лившем в собственного отца, который вскоре скончался. Когда власти спросили мальчика, почему он это сделал, он объяснил, что ненавидел отца, потому что тот много требовал, всегда следил за ним. Позже, когда его помес­тили в камеру для задержанных, надзиратель, прохажива­ющийся по коридору поздно ночью, услышал доносив­шиеся из камеры мальчика звуки и, прислушиваясь, ос­тановился. Мальчик рыдал в темноте и повторял: «Вер­ните моего отца, верните моего отца».²

Бюхнер сказал, что эта история — «своеобразная притча из жизни каждого из нас». Современное общество напо­минает того мальчика в камере предварительного заключе­ния. Мы убили своего Отца. Только некоторые мыслите­ли, писатели, режиссеры и телепродюсеры принимают Бога всерьез. Он является анахронизмом, чем-то, что мы переросли. Современный мир принял Пари и поставил против Бога. Слишком много вопросов без ответа. Он слишком часто нас разочаровывал.*

Тяжело жить, когда ни в чем нет уверенности. До сих пор можно слышать рыдания, заглушенные крики потерь, подобные тем, что выражены в литературе, фильмах — практически во всем современном искусстве. Альтернати­вой разочарованию в Боге может быть разочарование без Бога. («Внутри меня, — говорил Бертран Рассел, — всегда и постоянно ужасная боль, необъяснимая дикая боль, по­иски чего-то запредельного».)

В глазах моего друга Ричарда даже сейчас отражается чувство потери. Он говорит, что не верит в Бога, но он вновь и вновь возвращается к этой теме, громко протестуя.

Откуда же тогда идет это израненное чувство предательст­ва, если нет того, кто может предать?

***

Притча Фредерика Бюхнера — о потере отца. Вторая притча рассказывает об обретении отца. Это тоже правди­вая история. Моя история.

В один из праздников я навещал мою маму, которая живет в 700 милях от меня. Мы вспоминали прошлое, как часто делают мамы и сыновья. Как следствие воспомина­ний, перед нами неизбежно появлялась большая коробка старых фотографий, которую мы доставали с полки чула­на. Из коробки высыпался ворох перемешавшихся тонень­ких карточек, запечатлевших меня -первоклассника в кос­тюме кролика, мои игры в ковбоев и индейцев, моих любимых животных, бесконечные сольные концерты для пианино, выпуски из начальной, средней школы и, нако­нец, — из колледжа.

Среди фотографий было фото ребенка с моим именем на обороте. Сам портрет не был необычным. Я выглядел, как любой младенец: с пухлыми щеками, наполовину лы­сый, с испуганным, не сосредоточенным выражением ли­ца. Фотография была помятая и испорченная, будто до нее добрались домашние животные. Я спросил маму, почему она сохранила испорченную фотографию, ведь в доме бы­ло много хороших фотографий.

Вам нужно еще кое-что знать о моей семье. Когда мне было 10 месяцев, мой отец заболел спинальным поясничным полиомиелитом. Три месяца спустя он умер. Это было как раз после моего дня рождения. В возрасте 24 лет мой отец был полностью парализован, его мускулы настолько ослабли, что ему приходилось жить внутри большого стального цилиндра, который да­вал ему возможность дышать. Посетителей у отца было немного — люди в 1950 году также истерично относи­лись к полиомиелиту, как сейчас к СПИДу. Единствен­ным постоянным посетителем отца была моя мама. Она всегда сидела в определенном месте, чтобы отец мог ее видеть в зеркало, прикрепленное к стенке «железного лёгкого».

Мама объяснила, что во время болезни отца это фото было прикреплено к его «железному легкому», и потому она хранила его как память. Отец попросил маму принес­ти фотографии ее и двух его сыновей, и ей пришлось про­совывать фотографии между металлическими ручками, потому фотография и была измята.

После того, как отца поместили в госпиталь, я его видел редко, потому что детей не пускали в палату к больным полиомиелитом. К тому же, я был слишком мал. Если бы меня и пустили к отцу в палату, память не сохранила бы моих воспоминаний до сегодняшне­го дня.

Когда мама рассказала мне историю этой измятой фо­тографии, она произвела на меня необычное и сильное впечатление. Мне было странно представить, что кто-то, с кем я по сути дела незнаком, заботился обо мне.

В последние месяцы жизни мой отец проводил часы, глядя на три образа нашей семьи. В поле зрения отца бы­ла только его семья. Что он делал весь день? Молился за нас? Да, конечно. Любил ли он нас? Да. Но как мог пара­лизованный человек выразить свою любовь, особенно, ко­гда его детей к нему не пускали?

Я часто думал о той измятой фотографии. Это — одна из ниточек, соединяющих меня с незнакомцем, который был моим отцом. Когда он умер, он был на 10 лет моло­же, чем я сейчас. Кто-то, кого я даже не помню, о ком не имел никаких сенсорных знаний, проводил весь день, ду­мая обо мне, посвящая себя мне, любя меня от всего сердца. Возможно, каким-то непостижимым образом он делает это и сейчас, но в другом измерении, чтобы возоб­новить взаимоотношения, столь жестоко оборвавшиеся в самом начале.

Я рассказываю эту историю потому, что чувства, охватившие меня при виде помятого фото, во многом напоминали то, что я пережил февральской ночью в комнате общежития библейского колледжа, где впер­вые поверил в Бога любви. Я осознал: Кто-то есть. Кто-то наблюдает, как жизнь разворачивается на пла­нете. Более того, есть Тот, Кто любит меня. Это было потрясающее чувство безумной надежды, чувство такое новое и всеобъемлющее, что ради него стоило рискнуть жизнью

Библейская ссылка: Луки 18.


Благодарность

Однажды я, возможно, напишу книгу сам, но, надеюсь, это будет нескоро, потому что сейчас я полностью полага­юсь на редакционные предложения читателей. Я безна­дежно и с благодарностью нахожусь в зависимости от мо­его друга Тима Стэффорда, прочитавшего три черновика рукописи. Тим отнесся к работе с большой любовью: до того, как он внес свои ценные замечания и подсказал, что можно было сократить, рукопись была на пятьдесят про­центов длиннее.

Я также рад, что моя рукопись была оценена другими четырьмя писателями. Стив Лохед, Карен Мейнс, Люси Шоу и Вальтер Вандмерин помогли мне создать настрое­ние окончательного варианта рукописи. Мы также отдель­но беседовали с Вальтером, и он раскрыл мне некоторые тайны написания рассказов. Я благодарен всем, кто читал и критиковал рукопись, давая мне ценные советы: Элзи Бейкер, Джон Бойл, Пол Бренд, Гарольд Фикетт, Ход Найт, Ли Филипс, Корнелиус Плантинга.

После внесения изменений в рукопись, Джудит Маркхэм — издатель моих трех предыдущих книг — отредакти­ровала окончательный вариант. Джудит сочетает в себе редкие качества дипломатичности, художественной мудро­сти, доброты и стремления к совершенству. Она — хоро­ший друг и замечательный редактор.

Некоторые имена — Августин, Бюхнер, Честертон, Эли­от, Льюис, Мольтман, Макдональд, Паскаль, Тиелике и Вильяме — знакомы, так как встречаются на протяжении всей книги. В самом истинном смысле слова они — мои «пасторы». Скажу без преувеличения: благодаря им я про­должаю верить.

Преподавание в церкви «ЛаСалле Стрит Черч» во многом способствовало тому, чтобы я сам детально изучал Ветхий Завет в течение пяти лет; благодаря мо­им ученикам, я получил множество ответов на сложные вопросы.

Я несколько раз упоминал о своем вдохновенном визи­те в горы Колорадо: я признателен семье Конеман и Брэйтон за то, что предоставили мне эту возможность.

Я также хочу поблагодарить Ричарда. У него есть муже­ство быть честным, я многому у него научился. Надеюсь, он никогда не перестанет задавать вопросы, никогда не ос­тавит своих поисков.