Geum.ru

История изучения наследия С

Вид материалаДокументы

Содержание


Когда я в бурном море плавал
И Дьявол взял меня и бросил
Тебя, отец мой, я прославлю
Мне не надо наслаждений
В полусонной тишине
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20
^

Когда я в бурном море плавал,


И мой корабль пошел ко дну,

Я так воззвал: — Отец мой, Дьявол,

Спаси, помилуй, — я тону.

— Не дай погибнуть раньше срока


Душе озлобленной моей, —

Я власти темного порока

Отдам остаток жалких дней.
^

И Дьявол взял меня и бросил


В полуистлевшую ладью.

Я там нашел и пару весел,

И серый парус, и скамью.

И вынес я опять на сушу,


В больное, злое житие,

Мою отверженную душу

И тело грешное мое.

И верен я, отец мой Дьявол,

Обету, данному в злой час,

Когда я в бурном море плавал,

И ты меня из бездны спас.
^

Тебя, отец мой, я прославлю


В укор неправедному дню,

Хулу над миром я восславлю,

И соблазняя соблазню.1

Не этот ли соблазнитель явился лирическому герою С. Есенина? Но очевидно, что пафос поэмы «Черный человек» глубоко полемичен пафосу стихотворения Ф. Сологуба. Губительное начало, принимаемое человеком у Ф. Сологуба, — безоговорочно отталкивается у С. Есенина.

Произведения В. Крыжановской-Рочестр, Амфитеатрова, драмы М. Лохвицкой «Во имя бога», «Бессмертная любовь», драматическая поэма А. Миропольского-Лонга «Ведьма», поэма Бальмонта «Художник-дьявол», вторая часть трилогии Мережковского, сказка Л. Андреева «Покой» и подобные были характерным явлением для того времени. Ураган фантастико-мистического мира не был для Есенина тайной. Не было чуждо ему и творчество многих авторов: «золотой звездой» (V, 155) назвал поэт М. Лохвицкую.
^

Мне не надо наслаждений


Мимолетной суеты.

Я живу среди видений

Очарованной мечты.

Только ангел темной ночи

Свеет к ложу моему, —

Я замру, вперяя очи

В неразгаданную тьму.

И с тоской неутолимой
^

В полусонной тишине


Кто-то близкий и любимый

Наклоняется ко мне.

Я шепчу ему с тревогой:

— «Сгинь, ночное колдовство!

Ангел ночи, ангел строгий,

Бдит у ложа моего».


Но в смущении бессилья

Чистый ангел мой поник,

И трепещущие крылья

Закрывают бледный лик.

(«Ангел ночи»)1

С. Есенин, бесспорно, ощущал сложный мир этой культуры. Желание разобраться, понять «узловые завязи» Вселенной ведет поэта к народно-религиозной и космической тематике. Однако С. Есенин не идет по избитому пути, его мировидение отличается и от официального «исторического» православия, и от мировоззрения богемы. Это народное («языческое») христианство.

Усиленное внимание к внутреннему миру человека дает толчок к развитию психоанализа в России1, а стремление проникнуть в глубины подсознания, в свою очередь, возводит тягу к мифу во внеземную степень: «Миф был тем универсальным ключом, шифром, с помощью которого хотели постичь глубинную сущность прошлого и настоящего, угадать будущее»2.

Постоянные «поиски „новых форм” отразились и на жанре литературной сказки: в творчестве писателей-модернистов он утрачивал жанровую строгость, смыкался с мифопоэтической фантазией, с символико-философской притчей, легендой, новеллой, часто с печатью романтического двоемирия и иронии»3. Поэма С. Есенина «Черный человек» как эстетико-философский опыт осмысления своего пути не отразить исканий века не могла.

Очевидно сходство внешнего плана со сказкой З. Гиппиус «Иван Иванович и черт». Творчество С. Есенина, конечно, во многом полемично по отношению к творчеству З. Гиппиус и никоем образом не наследует его эстетические и художественные принципы, но игнорировать произведение, написанное в начале ХХ в., не следует, тем более что в сказке З. Гиппиус затронута тема, волнующая и автора «Черного человека». Попробуем провести параллели между поэмой и сказкой. В сказке черт именуется «странным приятелем» и «близким гостем». Черный человек у С. Есенина, как и черт у З. Гиппиус, не имеет лица. Автор обращает наш взгляд на костюм «гостя»: «Приподняв свой цилиндр // И откинув небрежно сюртук» (III, 168), на его манеру держать себя, на его палец и голос — гнусавый, которым черный человек бормочет (в сказке «у черта оказался неприятный фальцет»1). Лицо черного человека дорисовывает воображение. Впрочем, отсутствие лица «прескверного гостя», на наш взгляд, объясняется не только тем, что внешность черта помимо того, что всем известна, роли не играет, но и тем, что отсутствие лица частично компенсируется зеркалом. Впрочем, это утверждение спорное. Сходство в развитии сюжетов также обнаружить не трудно: приход черта (черного человека), диалог-диспут, сон черта (книга черного человека), попытка уничтожить гостя: когда черт рассказывает сон, «…Иван Иванович, который все время сидел не шевелясь, с полузакрытыми глазами, словно убаюканный переливчатым голосом рассказчика, вдруг вскочил. Так внезапно, что загрохотало опрокинутое кресло. И, схватив со стола тяжелый чугунный пресс, с силой пустил его в лицо собеседника. Хотя пресс полетел прямо, а жертва не уклонилась, — трагического почему-то не произошло; чугун только загремел в дальнем углу, ударившись об пол. Иван Иванович ничего не видел. Он даже не кричал, а вопил, орал, вряд ли понимая сам свои беспорядочные слова»1.

Особо хотелось бы отметить рассуждения черта об Истине: «Бог утверждает, что человек создан по Его образу и подобию, а я — что по моему. Вот и стараемся мы оба свое положение доказать… По правде сказать, — это я спорю с Богом, а Он не спорит; Он как-то слишком уверен в том, что утверждает; и думает (совершенно логично), что настоящая сущность, раз она настоящая, должна проявляться одинаково во всех обстоятельствах, атмосферах и положениях. Так что выходит, с Его точки зрения, что я не ему мешаю, а только людям, которые иногда, отвлеченные моими устроениями, не успевают проявить своей собственной природы, а проявляют как бы чужую, извне навязанную, мою. Заперев себя в круге этого соображения, конечно, можно оставаться неуязвимым ни для каких фактических доказательств; но для меня логика и справедливость — все; они восторжествуют, сомнений тут нет; и фактики, реальности, я собираю в кучу, терпеливо, добросовестно, как курочка по зернышку. Каждый фактик — камешек моего будущего дворца. Мешаю людям! Да ведь это с какой точки зрения. С моей — помогаю всеми силами, не жалея себя. Они, фактики, правду-то и созидают. Против фактиков, в конце концов, не пойдешь. Подумайте: один не успел понять и проявить свой образ Божий, другой не успел, тысячи не успели, миллиарды не успели, все мое подобие проявили; всем я, значит, помешал. Ну, знаете, тут, скромность моя, не смею такой силы себе приписывать. Это уж пусть будет заслуга самих людей, что они, с моей помощью, по правде жили и себе, своей настоящей природе остались верны. Пусть уж лучше так будет. Я бескорыстен, мне только правда нужна и чтобы люди жили по правде. К тому же так живя, они наиболее счастливы. Между прочим, значит, я стремлюсь сделать людей счастливыми»1. «Фактики», логика, счастье, подобие — здесь нечто, объединяющее черта и черного человека. Правдивые (?) в мелочах они извращают суть, из верных (?) посылок делаются ложные выводы.

Текстуальное сопоставление поэмы «Черный человек» с возможными аналогами в мировой литературе делает очевидным, что формально система образов поэмы далеко не оригинальна. Поэт использует традиционную символику, в достаточной степени традиционные сюжетные ходы.

Я в тесной келье — в этом мире.

И келья тесная низка.

А в четырех углах — четыре

Неутомимых паука.

Они ловки, жирны и грязны.

И все плетут, плетут, плетут…

И страшен их однообразный

Непрерывающийся труд.

Они четыре паутины

В одну, огромную, сплели.

Гляжу — шевелятся их спины

В зловонно-сумрачной пыли.

Мои глаза — под паутиной.

Она сера, мягка, липка.

И рады радостью звериной

Четыре толстых паука.

(«Пауки»)1

Обратим внимание и на стихотворение З. Гиппиус «Стекло», схожее по тематике со стихотворением Ф. Сологуба «Себя встречая в зеркалах…»:

В стране, где все необычайно,

Мы сплетены победной тайной.

Но в жизни нашей, не случайно,

Разъединяя нас, легло

Меж нами темное стекло.

Разбить стекла я не умею,

Молить о помощи не смею;

Приникнув к темному стеклу,

Смотрю в безрадужную мглу,

И страшен мне стеклянный холод…

Любовь, любовь! О дай мне молот,

Пусть ранят брызги, все равно,

Мы будем помнить лишь одно,

Что там, где все необычайно,

Не нашей волей, не случайно,

Мы сплетены последней тайной…

Услышит Бог. Кругом светло.

Он даст нам сил разбить стекло.2

Другое дело, что С. Есенин вкладывает в свои образы личные переживания, личную судьбу, то есть создает оригинальное художественное произведение.

Обратимся также к другому произведению эпохи серебряного века — роману В. Брюсова «Огненный ангел». Луна в романе В. Брюсова, как и в поэме С. Есенина, ассоциируется с темными силами — демонами. У С. Есенина связь эта в большей, чем у В. Брюсова, степени скрыта и на первый взгляд не видна, в «Огненном ангеле», наоборот, — лежит на поверхности, что, впрочем, легко объясняется спецификой времени, фольклорно-мифологическим мировосприятием автора рукописи (действие «правдивой повести» развивается в XVI в.). «…Женщины, ведшие меня, остановились, и я увидел, что то был Некто… до пояса, как человек, а ниже, как козел… из черных курчавых волос определенно подымалось три рога: два меньших сзади и один большой спереди, а вокруг рогов была надета корона, по видимости, серебряная, изливавшая тихое сияние, подобное свету луны»1. Образ Луны в соотношении с образами различных демонов встречается в романе многократно. Лунной символике противопоставлена солярная. «Было Ренате лет восемь, когда впервые явился ей в комнате, в солнечном луче, ангел, весь как бы огненный, в белоснежной одежде. Лицо его блистало, глаза были голубые, как небо, а волосы словно из тонких золотых ниток»2. Сравним с поэмой «Черный человек»: «Жил мальчик // В простой крестьянской семье, // Желтоволосый // С голубыми глазами…» (III, 169). Представляет интерес и описание демонов в романе В. Брюсова «Огненный ангел» в их соотношении с образом черного человека в есенинской поэме. «С большой неохотой, медленно и с затруднениями выговаривая слова, передала мне Рената, что демоны низшие, всегда вращаясь в кругу людей, иногда дают о себе знать тем, кто святой молитвой или заступничеством небесных ходатаев не охранен от их влияния, стуками в стены и разные предметы…»1. Демоны эти имеют человеческий вид, одеты, «в противоположность ангелам, в плащи не светлого и не яркого, а темного, серого или дымно-черного цвета, причем, однако, они окружены как бы некоторым сиянием и, передвигаясь, скорее беззвучно плывут, чем идут, а исчезая, тают, как облако»2. То же в поэме С. Есенина. Исходя из слов героини романа В. Брюсова, следует, что черный человек (в избранной логике) — даже не дьявол, а — черт. (Вспомним гостей Ивана Карамазова и Ивана Ивановича.) Возможно, и весьма таинственный образ деревьев-всадников: «Деревянные всадники // Сеют копытливый стук» (III, 168) — имеет смысл толковать в этом ключе.

Дерево в народнопоэтическом мировоззрении представлялось символом жизни (за исключением случаев, оговоренных ниже) и служить предвестником «черной гибели» само по себе не могло. Только проникновение некой демонической силы могло способствовать появлению символов-оборотней.

Логично предположить, что С. Есенину «нужен традиционный, универсальный сказочный образ, ему нужен фольклорный поворот, чтобы сдвинуть изображение в сторону вымысла, ввести фантастический и эпический (!) элемент»1 в свою поэму. Впрочем, следует быть очень осторожным и не преувеличивать влияние на поэму подобных мотивов.

Особым образом соотносится поэма «Черный человек» с творчеством Л. Андреева2, имея в виду его пьесы «Черные маски» и «Жизнь человека», где текстуальные параллели («Глаз Его не видно. То, что видимо: скулы, нос, крутой подбородок — крупно и тяжело, точно высечено из серого камня. Губы его плотно сжаты. Слегка подняв голову, Он начинает говорить твердым, холодным голосом, лишенным волнения и страсти, как — наемный чтец, с суровым безразличием читающий Книгу Судеб»3); и мотивы двойничества: борьба в душе Лоренцо («Черные маски») двух начал — Сатаны и Бога, когда невозможно провести грань между здоровым и больным Лоренцо, дополняют драматический пафос этих произведений. Драматургичность поэмы очевидна (несмотря на отрицание этого Станиславом и Сергеем Куняевыми1): здесь налицо все жанровые особенности драмы, в том числе идея катарсиса — трагического очищения. Как известно, Лессинг, анализируя природу катарсиса, считал идею очищения собственностью именно драматического произведения: чрезвычайно высокая концентрация чувств и мыслей, гиперболизация страстей — то есть жизнь, прожитая за время сценического действа. Поэтому «прямое обращение актера (а в поэме — лирического героя. — С.К.) в зал, разрывая пелену иллюзорности, может послужить важным средством выявления глубинной правды жизни»2.

Литературная перекличка и полемика в выяснении эстетической мысли поэмы «Черный человек» играют одну из ведущих ролей. В большей мере это относится к полемике, так как исследуемое произведение полемично не только внутренне, но и внешне. Так, например, обнаруживается связь «Черного человека» с поэмой П. Орешина «Метель», написанной в 1919 году:

Сегодня проснулся рано,

В зеркальное глянул стекло.

Какая-то рожа странная

Прическа торчит метлой.

…………………

Глядь, ухо растет на затылке,

На лбу сумасшедший глаз.

В фантазию самую пылкую

Не долго закинуть нас…

Мой рот… отскочил куда-то,

Носов до пяти вокруг.

О, зеркало, ты проклятое,