История изучения наследия С
| Вид материала | Документы |
- Программа проведения I международной научно-практической конференции «проблемы изучения, 195.98kb.
- Программа проведения I международной научно-практической конференции «проблемы изучения, 43.51kb.
- Н. Э. Баумана Г. К. Девлет, В. Н. Ковнир история экономических учений учебное пособие, 1914.48kb.
- Архитектурно-пространственная организация поселений средневековой алании 05. 23., 319.94kb.
- Учебно-методический комплекс pr в сфере культурного наследия Факультет социологии,, 467.57kb.
- Методические рекомендации к Урокам наследия Майорова, 172.91kb.
- «Проблемы изучения и сохранения археологического наследия Центральной России», посвященной, 219.07kb.
- Формирование систематизированных знаний об основных закономерностях и особенностях, 1110.17kb.
- Формирование систематизированных знаний об основных закономерностях и особенностях, 1815.86kb.
- Программа учебной дисциплины По специальности Философия Специализация История философии, 159.46kb.
Бывают дни, когда злой дух меня тревожит
И шепчет на ухо неясные слова,
И к небу вознестись душа моя не может,
И отягченная склоняется глава.
И он, не ведая ни радости, ни веры,
В меня вдыхает злость — к кому? — не знаю сам,
И лживым зеркалом могучие размеры
Лукаво придает ничтожным мелочам.
В кругу моих друзей со мной сидит он рядом,
Веселость им у нас надолго отнята,
И сердце он мое напитывает ядом,
И речи горькие влагает мне в уста.
И все, что есть во мне порочного и злого,
Клубится и растет все гуще и мрачней
И застилает тьмой сиянье дня родного,
И неба синеву, и золото полей,
В пустыню грустную и в ночь преобразуя
Все то, что я люблю, чем верю и живу я.1
Как видим, ощущения лирического героя не новы, и поэма — опыт не только ее автора. Поэт вынужден платить по счетам, своим и чужим: трагедия, переживаемая лирическим героем, — это и трагедия мира, в котором он живет.
^
В лесную чащу богатырь при луне
Въезжает в блестящем уборе;
Он в остром шеломе, в кольчатой броне
И свистнул беспечно, бочась на коне:
«Какое мне деется горе!»
И едет он рысью, гремя и звеня,
Стучат лишь о корни копыта;
Вдруг с дуба к нему кто-то прыг на коня!
«Эй, кто за плечами там сел у меня?
^
Со мной, берегись, не шути ты!»
И щупает он у себя за спиной,
И шарит, с досадой во взоре;
Но внемлет ответ: «Я тебе не чужой,
Ты, чай, об усобице слышал княжой,
^
Везешь Ярослава ты горе!»
«Ну, ври себе! — думает витязь, смеясь, —
Вот, подлинно, было бы диво!
Какая твоя с Ярославом-то связь?
В Софийском соборе спит киевский князь,
^
А горе, небось, его живо?»
Но дале он едет, гремя и звеня,
С товарищем боле не споря;
Вдруг снова к нему кто-то прыг на коня
И на ухо шепчет: «Вези ж и меня,
^
Я, витязь, татарское горе!»
«Ну, видно, не в добрый я выехал час!
Вишь, притча какая бывает!
Что шишек еловых здесь падает вас!»
Так думает витязь, главою склоняясь,
А конь уже шагом шагает.
Но вот и ступать уж ему тяжело,
И стал спотыкаться он вскоре,
А тут кто-то сызнова прыг на седло!
«Какого там черта еще принесло?»
^
«Ивана Васильича горе!»
«Долой вас! И места уж нет за седлом!
Плеча мне совсем отдавило!»
«Нет, витязь, уж сели, долой не сойдем!»
И едут они на коне вчетвером,
И ломится конская сила.
«Эх, — думает витязь, — мне б из лесу вон
Да в поле скакать на просторе!
И как я без боя попался в полон?
Чужое, вишь, горе тащить осужден,
Чужое, прошедшее горе!»
(«Чужое горе»)1
Смысл баллады-притчи в рамках нашего исследования становится прозрачным, если мы учтем замечательный комментарий И. Ильина. «Прошлое горе — не прошлое — а живое и настоящее; и не чужое, а свое. Нельзя забывать о нём; ибо народная душа носит его в себе — в виде ран, соблазнов и искушений. Эти двойники — засевшие, по балладе, за седлом — таятся на самом деле в душе, в таинственном бессознательном народного инстинкта. Они должны быть — до последнего следа своего приняты, осмыслены, исцелены и изжиты.»2 Это значительно усложняет задачу лирического героя: в черном человеке слились воедино и былые есенинские переживания, и трагизм эпохи, и стремление в завтра.
Область поиска параллелей к героям есенинского «Черного человека» в литературе, прямых и завуалированных реминисценций в поэме, элементов полемики будет искусственно сужена, если период конца XIX – начала ХХ в. останется за рамками нашего исследования. «Начало века дало новую форму отношению искусства и жизни изначально прежде всего как жизни поэта по законам искусства, им воссозданного. Это была своеобразная форма проверки уникального и „интимного” характера художественной философии, предлагаемой миру.»1 Эпоха серебряного века сконцентрировала искания сокровенного смысла жизни, смешала всяческие литературные течения, религиозные и философские направления. Синкретизм эпохи2, смена культур — бурное море — выплеснули с новой силой эсхатологические предчувствия «социальных катастроф, „Грядущего Хама”, Антихриста»3. Возрастает, как в любое смутное время («Расшатаны религия, философские системы разбиваются друг о друга…»4), интерес к закрытым, оккультным знаниям, влившим в литературу океан мистики и чертовщины.
Возможно, настойчивое обращение к другу, на которое обращают внимание практически все исследователи поэмы, объясняется традиционной жанровой формой зачина произведений подобной тематики:
Друг мой тихий, друг мой дальний,
Посмотри, —
Я холодный и печальный
Свет зари.
Я напрасно ожидаю
Божества, —
В бледной жизни я не знаю
Торжества…1
То же можно сказать о знаке-символе зеркала:
Себя встречая в зеркалах,
Стекло клянем докучное.
Как прочно скреплена в углах
Темница наша скучная!…2
Мотивы потаенного знания, желание заглянуть за невидимую черту неизбежно приводят в рамках декадентского субъективизма, даже отвращения к жизни и демонизма, к появлению откровенного нигилизма и богохульства. Дьявольская волна просто захлестывает мир: