Geum.ru

История изучения наследия С

Вид материалаДокументы

Содержание


Ах ты, ночь!
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20
^

Ах ты, ночь!


Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один…

И разбитое зеркало… (III, 170).

Неоднократно подчеркиваемый мотив одиночества, зеркальности, позволяет говорить о раздвоенности сознания героя, о двойничестве. Л. Долгополов, касаясь темы двойников в творчестве Ф. Достоевского и С. Есенина, упускает из виду повесть Ф. Достоевского «Двойник», где конфликт с внешней средой постепенно перерастает во внутренний конфликт. В поэме «Черный человек» ощущается аналогичный разрыв двух начал человеческой души.

Близость к «Черному монаху» А. Чехова прослеживается и на уровне текста, и на уровне восприятия этих произведений критикой. «На горизонте, точно вихрь или смерч, поднимался от земли до неба высокий черный столб. Контуры у него были неясны, но в первое же мгновение можно было понять, что он не стоял на месте, а двигался с страшную быстротой, двигался именно сюда, прямо на Коврина, и чем ближе он подвигался, тем становился все меньше и яснее. Коврин бросился в сторону, в рожь, чтобы дать ему дорогу, и едва успел это сделать…

Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо…»1. Выход в свет «Черного монаха» дал повод, подобно случаю с Есениным, слухам о психическом расстройстве А. Чехова. «„Черного монаха”, — говорил А. Чехов 25 января 1894 г., — я писал без всяких унылых мыслей, по холодном размышлении. Просто пришла охота изобразить манию величия. Монах же, несущийся через поле, приснился мне, и я, проснувшись утром, рассказал о нем Мише»2. Говорить о более глубокой связи этих произведений вряд ли оправдано — это связь скорее формальная, чем психологическая.

Цикл А. Мюссе «Ночи», и в особенности «Декабрьская ночь», был предшественником некоторых сюжетных коллизий и образов поэмы С. Есенина3: мальчик в черном платье, водолаз, птица, женщина… Однако мальчик в черном никоим образом (за исключением внешнего сходства) не напоминает образ черного человека С. Есенина — он ангел-хранитель лирического героя А. Мюссе.

Однажды, в школьные года,

Я с книгой бодрствовал, — когда

Внезапно мальчик в черном платье

Склонился над столом моим,

И я увидел, что мы с ним

Похожи, как родные братья…

…Он до утра читал со мной,

Смотря задумчиво и нежно…

… Запомнил я его черты,

И средь житейской суеты

Я узнавал их выраженье.

Не знаю, ангел иль злой дух,

Я чувствовал, таится друг

За этой непонятной тенью…1

…………………

Так кто же ты, мой гость ночной?

Печальная кочующая птица?

Иль, может быть, все это только снится

И зеркало передо мной?2

В то же время факты жизни поэта из книги черного человека едва ли не воспроизводят жизнь лирического героя «Декабрьской ночи».

Трагическая расколотость, невозможность слить воедино светлое и темное начала души, стремление вверх и падение — вот точки пересечения художественных идей С. Есенина и Р.Л. Стивенсона («Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»). Отметим еще раз одиночество героя, так как это весьма важно в связи с осмыслением изучаемой темы: «Я один… // И разбитое зеркало…» (III, 170). В результате получается, что трость, брошенная поэтом в недруга, попадает в его собственное изображение, в собственную проекцию. В этом случае обнаруживается перекличка с «Портретом Дориана Грея» О. Уальда: «Неужели прошлое будет вечно тяготеть над ним?… Против него есть одна-единственная — и то слабая — улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него старится и дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не испытывает. Портрет не дает ему спокойно спать по ночам. И, уезжая из Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не подсмотрел его тайну, мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости, отравила меланхолией даже его страсти. Портрет этот — как бы его совесть. Да, совесть. И надо его уничтожить… Дориан схватил нож и вонзил его в портрет»1. «Убийство двойника, — отмечает Отто Ранк (Rank O. Der Doppelganger, 1914 г.), — которое так часто встречается и через которое герой хочет оградить себя от преследований своего собственного „я”, есть не что иное, как самоубийство, совершенное в безболезненном виде смерти другого „я”. Этот факт дает его автору неосознанную иллюзию, что он оторвался от злого и предосудительного „я”, и эта иллюзия, кстати, является, по всей видимости, условием любого самоубийства»2. За этим кроется опасность упрощения смысла поэмы. Мы балансируем на тонкой грани, за которой «Черный человек» — предсмертная записка. Эта грань, переступать которую нельзя, — иначе мы изначально разрушим заложенные в поэме потенции.

По мысли Н. Бердяева, «личность есть замысел Божий о человеке, есть Божья идея, которую человек может осуществить, но может и загубить»1 — это определяющее начало пьесы Г. Ибсена «Пер Гюнт» и, по нашему мнению, звено, связывающее пьесу с поэмой «Черный человек». Формирование личности лирического героя из текста поэмы нам недоступно, известны лишь две опорные точки этого пути: детство (мальчик) и современное состояние (поэт).