Geum.ru

История изучения наследия С

Вид материалаДокументы

Содержание


Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   20
^

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?


Хочешь встать — и рукой не можешь двинуться!

Юность, юность! Как майская ночь,

Отзвенела ты черемухой в степной провинции.

Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,

Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.

Золотою известкой над низеньким домом

Брызжет широкий и теплый месяц.

Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,

В рваные ноздри пылью чихнет околица,

И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг,

Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.

Боже мой!

Неужели пришла пора?

Неужель под душой также падешь, как под ношей?

А казалось… казалось еще вчера…
^

Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…


(«Пугачев», март – август, 1921 г.; III, 45–46)

Вспомним и строки «Срежет мудрый садовник осень // Головы моей желтый лист» («Кобыльи корабли», 1919 г.; II, 68), начертанные под контурным портретом Есенина. Уподобление своего жизненного цикла природному («желтый лист» (куст) как сноп хлеба) вполне естественно для лирики С. Есенина и вызывает светлую грусть, если забыть о других строках:

И свистят по всей стране, как осень,

Шарлатан, убийца и злодей…

Оттого что режет серп колосья,

Как под горло режут лебедей.

(«Песнь о хлебе», <1921 г.>; I, 177)

Но за гнетущим увяданием непременно наступит рассвет нового дня. Именно с рассветом связан прорыв в «Черном человеке». Дорога освобождения от кошмаров дна мучительна и долга. «Москва кабацкая» — не бред пьяного угара, «Страна негодяев», не просто перешедшие на сторону «идейного» противника нового порядка завсегдатаи известного кабака — здесь сконцентрировано то нигилистическое начало, которое материализовалось затем в черном человеке и четкая оформленность которого, определенно, связана с ощущением насаждения чуждого образа мышления, нивелирующего слагавшиеся веками национальные духовные начала, обезличивание русской (национальной) культуры.

«Каждый народ имеет инстинкт, данный ему от природы (а это значит — от Бога), и дары Духа, изливаемые в него от Творца всяческих. У каждого народа инстинкт и дух живут по-своему и создают драгоценное своеобразие… У каждого народа иное, свое чувство права и справедливости; иной характер, иная дисциплина; иное представление о нравственном идеале; иная политическая мечта; иной государственный инстинкт. Словом: у каждого народа иной и особый душевный уклад и духовно-творческий акт. И у каждого народа особая, национально-зарожденная, национально-выношенная и национально-выстраданная культура»1. «Национальное чувство есть любовь к исторически-духовному и творческому акту своего народа»2. Поэтому «мысль — погасить это многообразие хвалений, упразднить это богатство исторического сада Божия, свести все к мертвому единообразному штампу, к „униформе”, к равенству песка… могла бы зародиться только в мертвом и слепом рассудке»3.

Не ведающая своих корней серая масса — прекрасный материал для нарождающихся творцов-космополитов — Чекистова, черного человека и подобных им.

По-своему решается проблема своего и чужого миров в одном из лучших произведений С. Есенина — поэме «Анна Снегина». Здесь нравственное начало, определяющее эмоционально-художественный строй поэмы, проявилось с особой силой экспрессии. Как в «Черном человеке» сконцентрирована жизнь человека, так в «Анне Снегиной» в жизни человека сконцентрирована история страны. События в двух российских деревнях Радово и Криуши как под увеличительным стеклом, показывают ситуацию в России. Атмосфера бунтарства и галдежа является катализатором человеческих качеств героев С. Есенина. Лирический герой, возница, старуха, мельник, Прон, Лабутя, Анна — каждый по-своему представляет будущее страны, по-разному проявляется их характер в экстремальных обстоятельствах. Поэт создает глобальную эпическую картину революции и гражданской войны, в которой особое место отводится ему, Сергею Есенину, тем самым подводя итог очередному этапу своего творчества. В поэме, построенной на нравственной антитезе: добро — не добро, свой — не свой, наиболее значимой характеристикой становится принадлежность к определенному кругу: «Ты — свойский, мужицкий, наш» (III, 57). То есть все события и люди воспринимаются исключительно по отношению к понятию «Родина». В «Анне Снегиной» основное для творческого метода Есенина чувство родины обусловило сюжетно-жанровые особенности поэмы. Поэтому, уехавшая в Лондон, но оставшаяся по духу русской, Анна гораздо ближе и роднее автору, чем Лабутя, давно потерявший свои корни. Такие утратившие почву лабути (поэт говорит о нем, как о достаточно распространенном типе подлеца: «Таких вы, конечно, видали…» (III, 66). Сравним, например, с черным человеком: «Эта слава давно про тебя разносится…») и превращаются затем в черных людей с их антинациональной некротирующей философией.

Отметим устно-разговорный характер поэмы, то есть ориентацию на воспринятое слово. Он задан с начала повествования. Итак, открывает поэму рассказ возницы:

Село, значит, наше — Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места… (III, 47)

Затем следуют диалоги лирического героя (автора-повествователя) с возницей, мельником, старухой, Проном, Анной и другими; рассказы мельника, обращенные к лирическому герою, жены мельника и других героев. Диалогическая (равно, монологическая) речь представлена во всех главах поэмы. Рассказ это не только способ поведать о имевшем место событии, но и возможность авторской характеристики персонажа. Натура крестьянина-бунтаря, сильная, прямая, без виляний и лжи видна отчетливее, когда мы наблюдаем Прона и его брата Лабутю одновременно: «Он Прону вытягивал нервы, // И Прон материл не судом…» (III, 67). Лабутя — человек без идеалов, без мечты. Ёмкую и четкую характеристику дает ему повествователь: «Мужик — что твой пятый туз: // При всякой опасной минуте // Хвальбишка и дьявольский трус» (III, 66). Не случайно брат Прона (не главный, но и не «массовочный» персонаж) не имеет своего цельнооформленного рассказа. Герой, чуждый народной правде, по мысли С. Есенина, просто не способен на творческий акт. То, что предложено в качестве «рассказов» Лабути — пьяный бред лгуна и негодяя. Кроме рассказов, автором отмечается распространенность толков, пересудов, слухов1:

Сама я своими ушами

Слыхала от прихожан:

То радовцев бьют криушане,

То радовцы бьют криушан… (III, 54)

и ниже:

На корточках ползали слухи,

Судили, решали, шепча.

И я от моей старухи

Достаточно их получал… (III, 58)

Рассказы подобного типа имеют незакрепленную форму и воссоздаются в конкретном речевом акте, возникают в минуту наивысшего эмоционального напряжения, как отклик на факт особой значимости. Следовательно, чем масштабнее событие, тем совершеннее, непосредственнее и острее рассказ.

Ситуация многоголосицы, неслаженного хора формирует картину мира в поэме С. Есенина «Анна Снегина». Каждый герой, имеющий свой рассказ, выражает в нем свой идеал жизни. Причем цельность поэмы создается посредством цепи диалогов-рассказов. Так возникает диалог идеалов, диалог сознаний.

Палитра поэмы «Черный человек» чрезвычайно многоцветна. Однако, на первый взгляд, может показаться обратное: преобладание черно-белых тонов с редким вкраплением голубого и желтого. Что же позволяет говорить о значимости эпизодически упоминаемых цветов? Их эстетическая ценность. Именно сквозь цветовую гамму желтого, точнее золотого, и голубого в их соотношении с балладностью черно-белой гаммы вырисовывается истинная расстановка акцентов цветовой символики в поэме. Поэма с достаточной четкостью отражает преобладание того или иного оттенка цвета в определенный период творчества С. Есенина. Молодому поэту его жизнь представляется рассветом мира, сказочного в своей красоте. Голубым цветом залито все вокруг: «О Русь — малиновое поле и синь, упавшая в реку», «В прозрачном холоде заголубели долы» и др. Вторым значимым цветом является желтый, золотой, причем акцент делается именно на золото: «Где златятся рогожи в ряд», «Луна над крышей, как злат бугор», и даже цвет юности у Есенина золотой: «зелень золотистая» и т.д. Это исконные цвета С. Есенина. Просто желтый появится значительно позже. И может быть фактическое обозначение в речи черного человека цвета волос мальчика как «желтые» говорит о чуждости этого образа черному человеку. Это классический яркий блеск иконы, который традиционно используется поэтом в различных вариациях для прорисовки различных образов. Поэт рисует не только чистые цвета, но и полутона, оттенки. Так, «с помощью синего, который, в зависимости от тональности основного желтого, то голубеет, то лиловеет, Есенин не только повышает активность цвета, но и разводит, когда это нужно, слишком близкие желтые: „Чистит месяц в соломенной крыше // Обоймленные синью рога”. Чтобы месяц, запутавшийся в желтой соломе, яркой на фоне лунной и притом весенней ночи, не погас, Есенин обнимает яркой синевой — по сравнению с которой ночь кажется тьмой — его молодые рожки»1. Возможно, пристрастие к синему объясняется его трактовкой имени родины: «Россия! Какое хорошее слово… и „роса”, и „сила”, и „синее что-то!”», которая окружена для поэта ареолом чистоты и святости. А восприятие себя в золото-голубом венце в поэме «Черный человек», возможно, связано не только с непорочностью детского образа (голова — «золотой куст»), но и сознанием того, что он сын России. Множество эстетических оттенков имеет и черный цвет, причем вариативность его семантики присуща всему творчеству поэта. Изначально черный цвет — религиозно-фольклорный символ родного края: «Знаю, мать-земля черница, // Все мы тесная родня» («Алый мрак в небесной черни», <1915 г.>; I, 128); «Вьется сажа над заслонкой» («В хате», 1914 г.; I, 89); «Черная, потом пропахшая выть!» (I, 101) или поэтический штамп: «Кудри черные змейно трепал ветерок» («Подражанье песне», 1910 г.; I, 72). Эти образы конкретны, проникнуты повседневным бытом — за ними сама жизнь, и черный цвет здесь равнозначен золотому, символу небесного начала и мудрости. Молодой поэт близок этому миру, он еще не выделяется из него, поэтому С. Есенин так щедро раздает эпитет черный как в прямом его значении, так и в опосредованном, причем особое внимание уделяется монашескому образу, который может быть отголоском его прозвища: «Я буду ласковый послушник» («Опять раскинулся узорно…», 1916 г.; I, 69); «Пойду в скуфье смиренным иноком» (1914 г.; I, 85); «Ивы — кроткие монашки» («Край любимый! Сердцу снятся…», 1914 г.; I, 84). В аналогичном тоне выдержана характеристика Н. Клюева, о котором С. Есенин в стихотворении «О Русь, взмахни крылами…», <1917 г.> говорит — «Монашьи мудр и ласков»