Жили-Были «Дед» и «Баба»

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 39

ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ ВНИЗ

Второго января 1992 года Иван Бабенко проснулся очень рано. В доме — хоть шаром покати. Надо ехать за продуктами. В последнее время он отоваривался в центральном гастрономе на Крещатике. Что значит — отоваривался? Не так, как раньше, когда в ЦК работал – на всем готовом, как сыр в масле купался. Добирался на общественном транспорте, желательно к самому открытию, ровно в восемь распахнулись все двери, и толпы таких же страждущих, как и он, опрометью вламывались внутрь и занимали очередь во все отделы сразу и за всем.

Что значит – за всем? Ассортимент-то скудный, небогатый, да пошире будет, чем в других магазинах. Два сорта «мокрой» колбасы — докторская и останкинская, сорт сырокопченой, окорок или буженина. Одно название, правда, сала больше, чем мяса, иногда сосиски — вот, собственно, и все. В двух отделах «давали» сыры — украинский, голландский и звенигородский, туда - своя очередь. Колбасных отделов - четыре, в руки отпускалось по полкилограмма каждого продукта, потому и занимали во все сразу. Понимали, никто не роптал: «Вы не стояли!», «Я вас не помню!» — все оказывались в одинаковом положении, каждому полкило мало, не становиться же повторно в хвост очереди! Плохо только, что с железнодорожного вокзала сюда вела прямая линия метро, и весь транзитный люд – если бы только он – плюс мешочники с «колбасных» электричек – брали штурмом гастроном на Крещатике с раннего утра и удерживали его весь день.

Вчера Иван целый день проспал, не выходил из дому, и потому на улице долго не мог разобрать, какая, собственно, температура – холодно по-настоящему или, как в новогоднюю ночь, размазня с туманом. Погуляли они на квартире Славки Белянчикова, тоже в ЦК когда-то работал, в орготделе, С ним Иван знался тогда мало, а на Кутузова, в цековском доме, где жил Славка, бывать не приходилось. Теперь их объединяло общее дело — первички в Зализничном районе, которые создавал Иван, Славка регистрировал в нелегальном пока горкоме партии. Собрались все свои ребята, повспоминали, порассказывали, кто где, а как хорошо попели! И песню о тревожной молодости, и «Я люблю тебя, жизнь», и даже, стоя, гимн Советского Союза, «Союз нерушимый республик свободных».

Напротив Ивана сидел народный депутат Виталий Буценко из группы «239». После гимна, когда опрокинули по фужеру за победу, он сказал, глядя Ивану в глаза:

- А ведь все скоро вернется — и Союз, и компартия, и комсомол, и все будет, как было. Ты веришь?— депутат, уже изрядно принявший на грудь, сверлил взглядом Ивана.

— Идем лучше покурим, — предложил Иван.

Но и на лестнице депутат продолжал его доставать.

— Да отвяжись от меня. — Пророкотал, наконец, Иван, раскуривая сырую беломорину.— Не будет уже все так, как раньше! Невозможно! Ты что, прибалтов снова в Союз затянешь? Да и партия не восстановится как правящая, руководящая и направляющая, это что, не ясно? Авторитет не тот…

— Это у партии авторитет не тот? Да ты не наш человек, случайный! Тебе ли на партию руку поднимать? Отсиделся в ЦК, в окопах, на всем готовом, а теперь партию клеймишь…

- Я - не партию, а таких демагогов, как ты…

— А мне про тебя совсем другое говорили, что ты — наш в доску человек.

— Чей — ваш? Ты сам-то с кем? Я, прежде чем в ЦК попасть, почти десять лет — и в заводе, и в депо с работягами, и в районе, и в городе на живой работе. Если такой умный, скажи, почему, когда партию незаконно закрыли, ни один человек, ни одна шахта, ни одна бригада, хотя бы курам на смех, не забастовала, не запротестовала, не вышла за ворота в знак несогласия? А так, знаешь, демагогию разводить…

Ничем не закончился их спор. Ивана потом Славка корил, что завелся с нардепом. «Не дразни ты его, не порть отношений. Мы через них хотим озвучить бумагу одну на сессии».

Все это Иван понимал. Ему только обидно, что вот так, ни за что ни про что, его с грязью мешают, да не кто-нибудь, а из своего же лагеря. В ушах стояли Славкины слова: «Не ожидал я от тебя, Ваня…» Да он и сам он от себя не ожидал. После путча, когда ЦК закрыли, а их распустили, и он остался безработным, Иван на многое стал по-другому смотреть. В горячке цековских будней не было времени все осмыслить, понять, осознать.

И он сам, и почти все его товарищи жили с завязанными глазами. За них думало и решало руководство, они выполняли их решения.. Теперь же, когда начальство куда-то испарилось, предстояло думать и решать самим. И сразу появилось столько проблем — голова кругом! И тот вопрос, что задал Иван нардепу, еще не самый острый!

Никто о других не думал и не собирался. Каждый думал о себе, поворачивая судьбу на свой манер. Кто подался в бизнес, кто запил, а кто – покаялся. Один из их руководителей публично покаялся, в киевской «Вечерке» опубликовал открытое письмо: «Я там работал, и мне стыдно». Они часто виделись на этаже, иногда здоровались за руку, курили вместе.

При всей своей ортодоксальности Иван понимал: так, как было раньше, — не будет. Об этом и сказал самодовольному нардепу. А вот как будет? Точно никто сказать пока не может. И, хотя их официально запретили, уничтожить не смогли. Оказались, конечно, среди них и предатели, и перевертыши - в семье не без урода, но, в целом, здоровое ядро сохранилось, и постепенно партия поднимается с колен. Ивану, как и многим его товарищам, пока до конца не понятно, зачем создали социалистическую партию. Коммунистическая-то практически сохранилась, весь этот дубляж ни к чему. Но вот Славка Белянчиков считал, что со временем соцпартия вольется к ним, и будет один отряд, как раньше. И то сказать: цели-то общие!

А квартиры на Кутузова ему не понравились! Длинный сквозной коридор, от которого в одну сторону комнаты идут, — как в казарме. Ни холла, как у них на Чкалова, ни двора. Конечно, Печерск, к работе поближе. До какой работы, совсем голова не варит, в ЦК теперь Кравчук сидит — самый главный перебежчик! Нет, не зря тогда ему не все верили, а перво-наперво — сам Щербицкий. А вот Валентину нынешний президент, а тогда завагитпропом ЦК, нравился.

Он в который раз поймал себя, что почти ежедневно вспоминает прежнюю работу, и Валентина, не говоря уж о Наталье, с которой и теперь встречается раз в неделю регулярно. Что же касается Валентина, пробовал вытащить его куда-нибудь, да тот, видимо, совсем закопался в своем Кабмине, жена жаловалась Ивановой Светке — совсем, мол, дома не бывает.

Так, размышляя и вспоминая, Иван дошел пешком до самого ЦГ, и если бы ему сказали, что на дворе минус восемнадцать, немало бы удивился.

Он подошел к гастроному как раз под открытие, и что характерно — народу почти никого, вот что значит Новый год — гуляют люди! Пристроившись в небольшой хвост, Иван проскочил в распахнутую дверь и сразу занял две очереди — в колбасный и за сырами. И хотя качество продуктов, которые он брал два раза в неделю, не сравнить с цековскими, и даже в газетах писали, что докторскую колбасу делают из туалетной бумаги, выхода ведь не было, в других магазинах и того нет, пустые прилавки. Куда-то все быстро поисчезало — сначала продукты, сахар, водка, потом стиральный порошок, мыло, даже зубная паста. А чем семью кормить?

Неожиданно для себя Иван почувствовал, что очередь движется больно уж споро, а люди отходят, так ничего и не купив. Он вытянулся и через головы стоявших впереди заглянул за прилавок — все, как всегда, обычный ассортимент. И только, подойдя ближе, рассмотрел новенькие, как под копирку, крупно набранные ценники. Сначала думал — ошибка, но стоявший впереди, интеллигентный с виду мужик, ни к кому не обращаясь, громко выругался. Тогда Иван понял: нет, не ошибка. Что-то он читал про рынок, шокотерапию, рост цен и т. д. Но почему-то думал, что это касается Москвы, России, и Украину не зацепит. И вот он, новогодний сюрприз: если раньше килограмм колбасы стоил два рубля двадцать две копейки, то теперь черным по белому написано: семь девяносто! Почти в четыре раза! Голландский сыр — то же самое: шесть шестьдесят. Но у Ивана всего в кармане 20 рублей, что же он купит теперь на эти деньги? На семью из четырех человек?

- Простите, вы стоите?— молодой, пышущий здоровьем, краснощекий парень в расстегнутой ярко-голубой куртке «Аляска» с меховым капюшоном, выжидательно смотрел на него. Иван растерянно отошел от прилавка. Парень проворно протянул уже пробитый чек продавщице:

— Полкило буженинки, килограмм сарделек, докторской и любительской по полкилограмма, резать не надо, все кусочками!

Сколько же это денег надо, чтобы так отовариваться по новым ценам? Иван озадаченно оглянулся.

— Привет начальству!— кто-то сильно стукнул его по плечу.

Вот этого Иван опасался больше всего: чтобы кто-то из бывших подчиненных, да и просто знакомых не застукал его в очереди. И хотя ничего здесь крамольного, так сказать, не питается же он святым духом, а все равно почему-то неудобно. Он даже морду к прилавку всю дорогу отворачивал, пока в очереди двигался. И вот надо же — узнали! Он с опаской обернулся — фух, аж от сердца отлегло! Перед ним стоял друг его комсомольской юности Василий Чеботарь.

— А ты разве не в Москве?

— Как видишь. Позавчера вернулся. Ты уже скупился? Идем хоть кофе выпьем за встречу, не виделись-то сколько!

Вася Чеботарь был выходцем из Зализничного райкома комсомола, одно время они вместе работали, сначала в райкоме, потом в горкоме. В отличие от Ивана, которого отправили на укрепление в депо, Василий быстро рос по комсомольской лестнице, пока не оказался в самой Москве, куратором украинской организации, потом завотделом, даже секретарем ЦК ВЛКСМ, последнее время работал заместителем министра молодежи и спорта.

Они зашли в хорошо обоим знакомый подвальчик «Мороженое», что возле овощного, через два дома от ЦГ. Сюда, за неимением другого укромного местечка, не раз заскакивали по молодости к комсомолкам, чтобы потом, погуляв по склонам Днепра, двигаться дальше, вести на чью-нибудь хату.

Оказывается, Василий вернулся навсегда, собирается пока бизнесом заняться, каким, правда, пока не решил. Или карты раскрывать не хочет. Выслушав про то, как они воссоздают первичные парторганизации на производстве и по месту жительства, скептически хмыкнул:

— Это вчерашний день. Идеями политику не насытишь. Нужны в первую очередь деньги, много денег, тогда и люди к тебе потянутся. У вас сколько депутатов? То-то, в депутаты, Ваня, чтоб пройти, фракцию организовать — без бабок нельзя. Так что бизнес сейчас на первый план выходит. Будут деньги — они сами на тебя выйдут, позовут, место зарезервируют. А без денег — в аутсайдерах засохнешь.

«Деньги — это хорошо, только где ж их взять»,- думал Иван, возвращаясь с пустыми руками домой. Хотел заглянуть на базар, но он оказался закрыт по случаю новогодних праздников. Впереди маячило голодное Рождество. Хорошенькая перспектива... Может, куда на село съездить, за мясом?

— Мил человек, мяска не надо?

Он оглянулся. Какая-то бабуля раскладывала на застывшем от холода асфальте мороженную свинину.

— Почем, мамаша? Так-так. По старым, значит, еще ценам? А мясо-то хорошее, свежее?

— Да что ты, сынок, свежее не бывает. Как раз под Новый год закололи. И сальцо есть, хочешь, покажу?

— Сала не надо, а вот мякоти на котлеты я у тебя немного взял бы. А то что ж, домой с пустыми руками не пустят…

И радость, будто в лотерею машину выиграл. Как жить дальше с такими ценами? Прав Васька, без бабок ты — нуль без палочки. Никто, и звать тебя — никак.

Народ еще не проснулся и не проспался после Нового года, а тут такой сюрприз! Не успели проглотить одну новость, а уже другая накатила: купоно-карбованцы! Большие листы, которые в магазинах кассирши ножницами разрезают, вместо денег теперь бумажки ходят — вот до чего дожили! Только приноровились — те же купоны, но уже не на листах, а как фантики, отдельно. Голова кругом!

Как-то лежали с Натальей в будний день, обсуждали проблемы, она и говорит:

— А Василий твой прав – делом надо заниматься. Знаешь, что в Москве сейчас делается? Это же все оттуда. Хоть и незалежными мы стали, еще долго придется отдирать Россию от себя, кожей к ней приросли.

— Что же здесь плохого? Нам и дальше вместе жить, не с америкосами же…

— Нутром чую: ничего хорошего не слепится у нас с ними. Но я не об этом. Там шок без терапии сейчас, все в панике, подорожали продукты, товары, причем, что в три раза, а что — и в тридцать…

— Да знаю, по телику говорили: пол-Москвы живет ниже прожиточного минимума.

— Там под Новый год Ельцин указ выпустил о свободе торговли. Не слышал?

- Как-то упустил. В последнее время этих указов…

— Сейчас вся Москва продает и покупает, люди на стадионах стоят с товарами, да что на стадионах, на улице Горького — до самого Кремля, возле Лубянки — в «Детский мир» не пройти, торгуют с рук.

— Что же они продают?

— Да все на свете! Семечки, батоны, грибы в банках, соления, колбасы, огурцы-помидоры, бананы всякие.

— К чему ты это?

— Наши некоторые туда уже гоняют, кто что везет, возвращаются довольные, сдают с большим наваром, в Москве-то цены другие по сравнению с киевскими. Особенно свинина хорошо идет, сало само собой, колбасы, продукты, короче, все, у нас ведь и качество лучше. Товары, конечно, хуже… Понимаешь, тема какая классная, зацепиться бы.

Я к Нинке Толкачевой ходила на Пушкинскую, узнавала, от кого зависит, чтобы проводницей устроиться на поезд «Москва — Киев». Пусть не на литерный первый - любой, их ведь из Киева семь в сутки. Прокопенко Иван Сергеевич там все решает, помнишь, он по оперативным перевозкам был, когда мы в ЦК работали. Может, попросить его, а?

— А чего? Корона не упадет, можно, только как я буду за тебя просить? Начнутся вопросы, то да се, сплетни разные, заподозрят, что мы с тобой…

— Ну, кто узнает? Да плевать с высокой колокольни! В ЦК работали — не боялись, а тут… Ты, по-моему, переигрываешь. Тоже мне, Штирлиц несчастный, да кому ты нужен?

— Черт его знает, все на нервах, ты права – на воду дуешь от жизни этой, мать-перемать! Если хочешь, попрошу. Только это ж разъезды, видеться не будем неделями…

— Я вообще-то думала, может, нам вдвоем, в один вагон, а, Вань?

— Наталя, да ты совсем сбрендила. Как же я после ЦК проводником поеду, да еще в Москву! Знакомых-то в каждом поезде сколько, вот, скажут, Иван Бабенко до чего дошел, в поездах фарцует. Нет, это невозможно совсем, никак, не лезет никуда.

— Сейчас мы посмотрим, лезет или нет.

Наталья уже давно разогревала его под одеялом, все время, пока разговаривали, то ласкала, то поглаживала, то сжимала, так делала всегда, пока они отдыхали и ничем не занимались. Иван сначала неудобно себя чувствовал, потом стеснительность прошла, полюбил ее умелые ручки, ждал их. Как-то спросил, Наталья призналась:

— Не могу с собой ничего поделать, тянет туда, как магнитом.

Когда прощались, спросила:

— Так будешь говорить с Прокопенко? Я ведь серьезно решила, выхода у меня нет. Да и временно это, думаю, максимум на год-два.

Так Ивану этого не хотелось! Привык здорово, третью зиму вместе. Когда она под боком, рядом, сними трубку, позвони — и пожалуйста! — одно дело. А когда по поездам таскаться будет, известно какое отношение к проводницам. Начальники поездов никого не пропускают. Что же делать? Сказать, что не будет обращаться к Прокопенко, — тоже облом, во-первых, обидится, во-вторых, все равно найдет выход на него.

«Пообещаю, а там – посмотрим. Может, блажь все это. Время выиграть надо…»

Ни к кому он, естественно, не обратился. Тошнило от одной мысли, что придется убалтывать этого хлыща Прокопенко а то и деньги еще давать. Сам слышал, как ребята с вокзала говорили, что тот разработал спецтаксу: устроиться проводником на внутреннюю линию — 700 баксов, в поезд за пределы Украины — полторы штуки, в Москву — три с половиной, а дальнего следования, за границу, — 6 тысяч. Да еще дань с каждой ходки собирали бригадиры поездов. Все-таки надеялся, что у Натальи это пройдет.

Напрасно. Несколько раз спрашивала: ну что, говорил с ним? Приходилось лгать, выкручиваться, что-то придумывать. Потом как-то съехали с этой темы, думал — забылось! Как же плохо он ее знал!

Девятого февраля, как раз на ее день рождения, но они решили отметить восьмого, на день раньше, вдвоем. Девятого никак не получалось — в парикмахерскую надо, родственники придут вечером, готовить, короче, решили накануне отметить. Хоть известно: плохая примета. Иван купил очень красивые сережки, австрийские, откладывал почти полгода. Ей к лицу, нацепила, они уже лежали в постели, в зеркало глянула, аж покраснела вся, особенно шея. Всегда, когда волновалась, шея сразу становилась багровой, потом уже щеки, лицо, уши… Обняла его, в губы поцеловала крепко, прошептала:

— Вот и будет о тебе, Ванечка, память, когда по железке кататься буду…

— Не понял?

— С 18 числа, договорилась я, Ваня, уже и документы заполнила, сдала в кадры. В сорок третий, на Москву. Удобный, в шесть сорок из Киева выходит, в полвосьмого утра – в Москве. День там, и в 17.40 назад, В Киев, в десять утра здесь.

— Сама к нему ходила?

— Нет, Толкачева уговорила, у них роман, как у нас с тобой. Ну чего ты губы набрындил? Конечно, не такой! Как у нас - ни у кого нет, это уж точно!

Иван пытался выспросить, что, да как, но куда там, Наталья как с цепи сорвалась, понятно, день рождения ведь! Так что пришлось ему смириться, заниматься любовью вместо того, чтобы обсуждать все эти детали.

— Что же ты хотел, — говорила Наталья, — новый период начинается в жизни, в бизнес вступаем.

Ну да, – думал Иван, – в партию когда-то вступали, потом в дерьмо, теперь вот в бизнес.

— Послезавтра с напарницей в кабак идем, знакомиться и обмывать, вхождение мое отмечать.

— А меня берешь? Или там свои мужики?

— А ты сильно хочешь? Вот бы никогда не подумала. Нет, мужиков там не будет, вдвоем посидим. Тебе не надо, Ваня, бабские эти разговоры, неуютно чувствовать будешь…

Иван вынес и это. Беда накрывала его с головой, неотвратимо. Он поплыл как-то неожиданно, влюбился в нее, что ли? Сначала - все как у всех, он только удивлялся: зачем это ей, у нее мужиков как семечек, только пальцем помани. И каких мужиков! Взять, к примеру, того же Валентина. Но и его отшили они. Вот именно, он сейчас все больше думал о них, как об одном человеке. Они отшили.

Нет, сделала сознательный выбор в пользу Ивана. И потом, чтобы он ни делал, как бы ни поступал, она безоговорочно принимала его сторону. Льстила ему всегда, хвалила, мол, какой ты умный, Ванечка! Не упускала случая подчеркнуть, как он правильно сказал или поступил в той или другой ситуации, какой он вообще молодец. Ну и мужчина, конечно.

Да, железно она в нем разбудила мужика, сподвигла на такие вершины, о существовании которых сорокадвухлетний Иван и не подозревал. А она все внушала: он самый классный у нее мужик, да таких просто не бывает! И он как-то легко ей поверил.

Она же видела, что ему нравится, когда шептала в ухо: «Давай, мой милый, мой хороший, самый сильный, у меня никогда такого не было, давай, давай еще». Чувствовала, как он задыхался, сопел, покрывался испариной. Что-что, а сделать мужику хорошо, Наталья умела. Иногда она говорила ему, обессиленному, — лежи так, спокойно, я сама все сделаю. И делала ведь!

Постепенно он так свыкся и не только с ее телом, вот именно, объединяла не одна постель, им интересно друг с другом, выстраивалась своя жизнь, замешанная на интриге, на тайне. Он как-то спросил: а что, и без постели можно было бы обходиться? Нет, сказала она, постель — главное, но хорошо, когда и в промежутках есть чем паузы заполнять.

Короче, — это было, кстати, ее любимым словечком, короче, это ее стиль, нечего вокруг да около, короче, по прямой, без дипломатии всякой и политесов. Короче, он поплыл, и не заметил, как стал смотреть на мир ее глазами, что бы ни делал, увидел, прочел, ему надо было обязательно знать ее мнение А что она скажет, как посчитает, какая ее оценка, определяющая все поступки и действия, – выстраивалось в зависимости от этого. Постепенно эта гремучая смесь накапливалась, собиралась, так что сил сопротивляться становилось все меньше, пока, наконец, не перешла в новое качество — ревность.

Иван не знал этой муки раньше, не представлял, что такое может быть вообще. Болезнь хуже лихорадки, покруче зубной боли. Под сердцем все время холодок, картины одна хуже другой в воображении возникают. Немыслимо себе представить, что она в это время с другим, пусть даже просто разговаривает. А если — целуется, а в постели? Вот именно, зубная боль в сердце! Ни уснуть, ни на чем-то другом сосредоточиться, ни думать, ни делать — как отмороженный передвигаешься, отравленный жутким наркозом любви. Не слышишь ничего, не видишь, только ждешь, когда она придет, чтобы лечь в постель, Упасть и, без единого слова, долго мучить друг друга, ничего не видя перед собой, кроме дорогого лица, родного тела, этих губ, этих глаз, этой челки. Очень похоже на поезд, скорый поезд, с мельканьем вагонов на полустанке, с грохотом, лязгом, шумом, стуком и перестуком, так что и разобрать ничего невозможно, все сливается в одну сплошную точку.

И только ночью, возвращаясь после того ее дня рождения к себе, в семью, домой, он понял: произошло что-то страшное, непоправимое, и он может ее потерять. Причем, запросто. Амба! Без вариантов, нельзя ничего предпринять, потому что все уже оказалось кем-то за него решенным. И чувствовать полное бессилие оттого, что проморгал, проворонил, выпустил из рук то, без чего не обойтись. Такая тоска нахлынула, такая злость! Почти без чувств, перед самым домом, заскочил в открытый допоздна гадюшник, влил в себя двести граммов водки, конфетой черствой, невкусной, из сои, закусил, и в почти бессознательном состоянии, почти на автопилоте, весь в наркозе, ввалился к себе, на Чкалова, в кафешку!

«Вот и в ресторан уже без меня…» - последнее, что промелькнуло в погасшем от алкогольной пустоши мозгу.

Blog

Жили-Были «Дед» и «Баба»

Содержание

ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ ВНИЗ