Geum.ru

Б. В. Марков Вопросы к экзамену по специальности Литературоведение

Вид материалаВопросы к экзамену

Содержание


17 Специфика социально-гуманитарного познания. Исторические законы и человеческие действия.
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   53
^

17 Специфика социально-гуманитарного познания.

Исторические законы и человеческие действия.


Историчность человека состоит не только в том, что живя в настоящем, он имеет позади себя прошлое, а впереди - будущее, но и в развитии представлений об истории, которые зависят от его интересов и ценностей. Может показаться, что исторический горизонт мало влияет на настоящее, которое живет своими заботами и при этом осовременивает как прошлое, так и будущее. Однако так называемая историческая необходимость состоит прежде всего в том, что окружающие нас вещи - искусственная, вторая природа, включающая сферу производства, коммуникации и жизнеобеспечения, культурную среду и мир социума, определяет наши современные решения и возможные планы будущего.

Влияние форм времени на экзистенцию человека проявляется также в том, что часто встречаются люди живущие воспоминанием или мечтой. Но и те, кто не мучают себя понапрасну, предпочитают жить без иллюзий и сожалений, используют имеющиеся возможности и ловят в бурных волнах времени свою удачу, не свободны от прошлого. Искусство жизни предполагает научение и образование, усвоение опыта и традиций. Но не только это. Доставшиеся в наследство материальные и, к сожалению, духовные ценности устаревают. Что бы выжить в новых изменившихся условиях молодым приходится отступать от заветов отцов и искать новые более эффективные способы организации жизненного порядка.

Историк С.М. Соловьев писал: "Если к каждому человеку можно обратиться с вопросом:"Скажи нам, с кем ты знаком и мы скажем тебе кто ты таков",- то к целому народу можно обратиться со следующими словами: расскажи нам свою историю и мы скажем тебе, кто ты таков (Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории Росиии.) Прошлое не только обогащает, но и угнетает , однако если люди не знают его или пытаются замалчивать, то не извлекают никаких уроков и традиций. При этом они вовсе не избавляются от него, а лишь загоняют вглубь подобно чувству вины или греха. Такой способ хранения истории в подсознании наименее плодотворный для поддержания сложившегося порядка, живущего вытесненной энергией виновности, ибо мешает творческому развитию и тяжелым камнем лежит на сердцах людей. Конечно оценка прошлого как "ужасного"не учитывает прежней жестокости и грубости нравов, однако имеет право на существование, если характеризует нашу нетерпимость к рецидивам репрессивного порядка. И все-таки следует помнить, что от прошлого нельзя избавиться ни напоминанием или критикой, ни замалчиванием или приукрашиванием свирепых деяний предков. Критика прошлого легко переходит в его очернение, а попытка оправдания с провиденциальной точки зрения остается морализированием прикрывающим собственную виновность. Таким образом, важнейшей предпосылкой науки о прошлом является вопрос об отвественности историка. С одной стороны, он стремится сохранить объективность и воссоздать все как было на самом деле. С другой стороны, он не может оставаться беспристрастным ибо участие в жизненном мире составляет условие понимания истории как деяний людей. В этом состоит нерасторжимость истории и современности. "История,- писал К.Ясперс, - заставляет того, кто взирает на неё, обратиться к самому себе и своему пребыванию в настоящем" (Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.,1991. С.274.) Трудность соединения фактического и желаемого, о котором М.Бахтин и Л.Витгенштейн говорили как о непостижимом (ибо ценностное суждение отрицает любое действительное достижение как несовершенное ( Ср.:Бахтин М.М.Автор и герой. Эстетика словестного творчества. М.,1979. Витгенштейн Л. Философские работы. М.1994.) в философии истории возникает как вопрос о пластичном сочетании регрессивного движения к архаичному прошлому и прогрессивного усилия, направленного на его вытеснение и сублимацию в более рафининированных культурных формах.Эта проблема имеет то практическое значение, что архаичная энергия вины и страха должна не перекрываться цензурой, а перемещаться и использоваться в смыловой сфере как источник культурного творчества. Тот, кто ничего уже не ждет от жизни и онемел от сознания грехов человеческих, подобен опустившемуся обитателю ночлежки, который не имеет мужества для больших начинаний и обреченно принимает все, как есть. Можно сказать, что люди не смогут улучшить свою жизнь, если не найдут взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего. Но какова форма этой взаимосвязи? Идет речь о единстве и неком трансисторическом законе, действующем помимо людей, или о переплетении полиморфных структур, питаемых единым истоком энергии, которая рассекается на разные потоки, по разному распределяется, трансформируется и используется в ходе человеческой истории?

Было бы самонадеянно претендовать на единственно правильное и окончательное представление об истории. Как и всякое другое историческое сознание разивается и изменяется во времени и поэтому зависит не только от мыслительных способностей исследователя, выступающего в роли последнего историка или арбитра, но и от узора самой исторической ткани, нити которой переплетаются в разную эпоху по разному.

Вопрос о том существуют ли исторические законы всегда занимал человека, но особый накал он приобретал в период революций, которые опрокидывают представления о естественном историческом законе, обеспечивающем стабильное существование человечества. Социальные потрясения, экономические кризисы и политические революции, с одной стороны, стимулировали развитие теоретических моделей исторического процесса, на основе которых строились долгосрочные планы, а с другой стороны, сами были непредусмотренными и нежелательными результатами отдельных человеческих действий, каждое из которых было по своему рационально. Взаимосвязь человека и истории мыслилась как познание исторических законов, в соответствии с которыми развивается общество и которым должны подчиняться действия людей.

Представление об исторической закономерности, возникшее по аналогии с естественно-научной, наталкивается на внутренне сопротивление, связанное с желанием свободы, которое Достоевский охарактеризовал как "глупую волю", выбирающую эгоистическое удовлетворение даже перед лицом гибели всего мира. Действительно, допущение объективной законосообразности и рациональности истории по аналогии с природными механизмами противоречит, во-первых, нравственной свободе и отвественности, для исполнения которых требуется независимость от всякой внешней природной или социальной детерминации, а во-вторых, подсознательным стремлениям и желаниям человека, власть которых очевидным образом влияет на ход истории. На уникальность составных частей мира истории и ценностную детерминацию человеческих действий обратил внимание Г.Риккерт, почти забытые размышления которого тем не менее вновь и вновь оказываются полезными. Хайдеггер в своих лекциях о Дильтее дал им уничижительную оценку:"Риккерта не интересует даже и познание истории, а только её изложение. Его результат: историк излагает неповторимое, естествоиспытатель - всеобщее. Один занимается обобщением, другой индивидуализацией. Но это просто формальный порядок, вполне верный и неоспоримый, но до такой степени пустой, что отсюда ничего нельзя почерпнуть" ( Хайдеггер М. Исследовательская работа Вильгельма Дильтея и борьба за историческое мировоззрение в наши дни" -Вопросы философии. 1996,2. С.112) Расхожее мнение о том, что Риккертова методология сводится к различию номологических и идеографических приемов господствует и в наши дни. Между тем эта упрощенная интерпретация является несправедливой. Риккерт обратил внимание на специфику ценностных актов и его понимание их своеобразной природы стало отправной точкой развития последующих концепций. Это прямо относится к Веберу, а косвенно и к трансформации феноменологии М.Шелером (учение об эмоциональном априори и интенциональной природе ценностных актов) и онтологии М.Хайдеггером ( поворот от категориального к экзистенциальному определению бытия). Размышления Риккерта о специфике исторического знания неоднократно воспроизводились в дискуссиях историков о понимании и объяснении и многие его мысли оказались открытыми заново. Имеет смысл воспроизвести, например, спор историков о о возможности законосообразных объяснений, нашумевший в 50-х годах нашего века, чтобы актуализировать идеи Риккерта и тем самым дать какую-то точку опоры для прочтения его главного произведения, написанного языком слишком тяжелым для современного читателя.


Реконструкция истории мысли должна обязательно учитывать взаимопереплетение дискурсивных и недискурсиных практик. которые не редуцируемы, а дополнительны друг к другу. Изолированная от истории "физических" различений, т.е. воплощенных в пространственной форме границ и барьеров, история мысли оказывается неполной и отрывочной. Если её понимание связывается с восстановлением логической последовательности, то оно сталкивается с лакунами, где есть реальная историческая связь событий, но отсутствует логическая выводимость.

Разум, стремящийся контролировать становление на основе абсолютных принципов, сам изменяется наподобие изменений в моде. И поэтому история моды может стать примером подражания для истории мысли. Речь идет об изменении понимания исторического понимания, Интерналистский подход не выводит за рамки стратегии разума, который желает все определить сам и не желает быть определенным чем-то внешним. От всепожирающего разума, который подобно мельничному жернову перемалывает все, что на него попадает не спасает ни эмпатическая, ни "онтологическая" герменевтика. Во всех этих методологиях остается неизменной стратегия замены пространственных различий временными. Понимание-присвоение другого осуществляется как колонизация внешнего внутренним, чужого своим. Перевод реальных пространственно-временных различий культуры в форму переживания это не отказ, а продолжение стратегии разума и именно этим объясняется тот факт, что Гуссерль называл феноменологию, центральным понятием которой, кстати, и является "ретенция" (схватывание), "строгой наукой".

Критика рациональности и тем более "преодоление разума" не может быть самоцелью. Речь идет об уяснениии границ сложившейся техники рациональной реконструкции истории и возможности их перехода. Сегодня эти новые возможности связывают с освоением истории телесности. Ещё Ницше заметил, что у европейского духа есть свое тело и выявил его генеалогию. Сегодня её можно дополнить многобразием ортопедических процедур, посредством которых культура протезирует органы предназначенные для выполнения необходимых функций. Например, заслуживает внимания история усидчивости. Романтика субъекта-номада заслоняет тот факт, что условием возможности европейской духовной культуры является способность школьников целыми днями сидеть за письменным столом. Точно также история руки, хватательное движение которой определяет установку "понимания", или глаза и уха, как органов восприятия, выступает дополнением и конкретизацией истории мысли, раскрывающей тайну энергетики "бессильного духа".

К многообразию таких "дополнительных" по отношению к истории мысли относится и история организации культурного пространства, в котором живет человек. Оно не является гомогенным, а обладает своеобразными ландшафтом и метрикой. С одной стороны, они отображаются в сетях категориальных различий, а с другой,- выступают формами их реализации. Раскрытие сложной зависимости дискурсивных и недискурсивных дифференциаций способствует избавлению от возвышенно-романтических оценок роли гуманитарного знания в освобождении человека.

Было бы сильным преувеличением утверждать, что все эти современные проблемы исторического понимания были осознаны и поставлены Риккертом. Нельзя однако отрицать и того, что он стоял у истоков этих проблем, а упоминание его имени в современных спорах и дискуссиях свидетельствует об этом. Но наиболее поучительной и достой подражания представляется его позиция, которую он занял по отношению к эмпатической герменевтике и эмпирической социологии. То в чем его обычно упрекают - дистанцированность от ценностных предпочтений и симпатий, формальный подход к описанию высших культурных ценностей- на самом деле обеспечили независимость от идеологии "крови и почвы" и позволили сохранить либеральные идеалы. Как показала практика исторического понимания, Риккертова методология, несмотря на свои несовершенства, все-таки гарантирует тот необходимый минимум объективности, который следует соблюдать, ибо история как наука не может сводиться к манипулированию фактами, игре воображения или тенденциозным идеологическим и моральным оценкам.