David Guramishvili Georgian-Ukrainian International University,, Iberia" Грузино-Украинский Международный Университет,,Иберия " им
| Вид материала | Документы |
- International University «Dubna», 75.47kb.
- International university of fundamental studies международный университет фундаментального, 1323.22kb.
- International University "Iberia", 3634.45kb.
- International university college, 43.44kb.
- Анотація. Описано сучасний етап розвитку конкурентних відносин, 29.62kb.
- 7-й украинский студенческий фестиваль рекламы. Праздник молодой рекламы собирает все, 36.62kb.
- І международный форум "Физическая ядерная безопасность", 52.86kb.
- Газета Адвокатской палаты Оренбургской области, 658.84kb.
- Eastern Michigan University (usa) Chongqing University of Technology (China) Doğuş, 197.08kb.
- Й истории, за реализацию своих национальных интересов Россия, как ни одно государство, 48.39kb.
Elene Abashidze
^ Doctor of Philology Sciences, Professor, University of Georgia (Georgia)
On the Theory of Deconstruction
The theory of “deconstruction” as a particular kind of philosophical approach to literary practice and reading thereby, a method of criticism and mode of analytical inquiry was introduced by French philosopher Jaques Derida who began speaking and writing publicly at a time when the European intellectual scene was experiencing a split between so called "phenomenological" and "structural" approaches to understanding individual and collective life. For those with a more phenomenological bent, the goal was to understand experience by comprehending and describing its genesis, the process of its emergence from an origin or event. For the structuralists, this was precisely the false problem, and the "depth" of experience could in fact only be an effect of structures which are not themselves experiential. It is in this context that in 1959 Derrida asks the question: “must not structure have a genesis, and must not the origin, the point of genesis, be already structured, in order to be the genesis of something?” (Derrida, J., 2002. Positions London & New York: p. 7.)
In her book ^ The Critical Difference (1981), Barbara Johnson clarifies the term: “Deconstruction is not synonymous with ‘destruction’, however. It is in fact much closer to the original meaning of the word ‘analysis’ itself, which etymologically means to ‘undo’ – a virtual synonym for ‘to deconstruct’. The deconstruction of a text does not proceed by random doubt or arbitrary subversion, but by the careful teasing out of warring forces of signification within the text itself. If anything is destroyed in a deconstructive reading, it is not the text, but the claim to unequivocal domination of one mode signifying over another. A deconstructive reading is a reading which analyses the specificity of a text’s critical difference from itself.”
Derida’s, essay ^ Structure, Sign and Play in the Discourse of the Human Sciences (1966) – which he was to follow with his book Of Grammatology (1967) – began a new critical movement. Deconstruction, so far, has been the most influential feature of post-structuralism because it defines a new kind of reading practice which is a key application of post-structuralism.
Derida shows that a text (any text – be it a polemic, philosophical treatise, a poem or, for that matter, an exercise in deconstructive criticism) can be read as saying something quite different from what it appears to be saying, and that it may read as carrying a plurality of significance or as saying many different things which are fundamentally at variance with, contradictory to, and subversive of what may be (or may have been) seen by criticism as single, stable ‘meaning’. Thus, a text may ‘betray’ itself. A deconstructive criticism of a text reveals that there is nothing except the text. That is, one cannot evaluate, criticize or construe a meaning for a text by reference to anything external to it.
The axial of Derrida’s deconstructive theory is the contention that both speech and writing are signifying processes which lack ‘presence’. Derrida destabilizes and displaces the traditional ‘hierarchy’ (he calls it a violent hierarchy’) of speech over writing to suggest that speech can only ever be a subject to the same instabilities as writing; that speech and writing are forms of one science of language, grammatology. This is not a reversal of the priority, since Plato, of speech over writing but a displacement which produces a state of ‘indeterminacy’.
Derrida states that deconstruction exposes historical constraints within the whole history of philosophy that have been practised at the price of contradictions, denials, and dogmatic decrees. The description of how contradictions, denials, and dogmatic decrees are at work in a given text is closely associated with deconstruction. The careful illustration of how such problems are inescapable in a given text can lead someone to describe that text as deconstructed
To understand this more fully, consider the difference for Derrida between understanding language as speech and as writing. Derrida argues that people have historically understood speech as the primary mode of language (Derrida, J., 2002. Positions London & New York: p.7)
And understood writing as an inferior derivative of speech (Derrida, J., 1978. ^ Of Grammatology Baltimore and London: John Hopkins University Press. p.10).
Derrida argues that speech is historically equated with logos, meaning thought. On the historical understanding of language as speech Derrida writes that "These disguises are not historical contingencies that one might admire or regret. Their movement was absolutely necessary within this logos [i.e. the western tradition of philosophical thought]" (Derrida, J., 1978. Of Grammatology Baltimore and London: John Hopkins University Press. pp.7-11) and associated it with the presence of the speaker to the listener. Derrida argues that writing has been considered "a particular, derivative, auxiliary form of language in general" (Derrida, J., 1978. Of Grammatology Baltimore and London: John Hopkins University Press. p.7). It is as if the speaker thinks out loud and the listener hears what the speaker is thinking and if there is any confusion then the speaker's presence allows them to qualify the meaning of a previous statement. Derrida argues that by understanding speech as thought language "effaces itself" and considers the understanding of language as speech "The system of 'hearing (understanding)-oneself-speak' through the phonic substance". (Derrida, J., 1978. Of Grammatology Baltimore and London: John Hopkins University Press. p.7).
Language itself is forgotten. The signified meaning of speech is so immediately understood that it is easy to forget that there are linguistic signifiers involved - but these signifiers are the spoken sounds (phonemes) and written marks (graphemes) that actually comprise language. Derrida therefore associates speech with a very straightforward and unproblematic theory of meaning and with the forgetting of the signifier and hence language itself. Unlike a speaker a writer is usually absent (even dead) and the reader cannot rely on the writer to clarify any problems that there might be with the meaning of the text. The consideration of language as writing leads inescapably to the insight that language is a system of signs. As a system of signs the signifiers are present but the signification can only be inferred. There is effectively an act of translation involved in extracting a signification from the signifiers of language. This act of translation is so habitual to language users that they must step back from their experience of using language in order to fully realize its operation. The significance of understanding language as writing rather than speech is that signifiers are present in language but significations are absent. To decide what words mean is therefore an act of interpretation. The insight that language is a system of signs, most obvious in the consideration of language as writing, leads Derrida to state that "everything [...] gathered under the name of language is beginning to let itself be transferred to [...] the name of writing." (Derrida, J., 1978. Of Grammatology Baltimore and London: John Hopkins University Press. p.12) this means that there is no room for the naive theory of meaning and forgetting of the signifier that previously existed when language was understood as speech.
Much later in his career Derrida retrospectively confirms the importance of this distinction between speech and writing in the development of deconstruction when he states that: “From about 1963 to 1968, I tried to work out - in particular in the three works published in 1967 - what was in no way meant to be a system but rather a sort of strategic device, opening its own abyss, an unclosed, unenclosable, not wholly formalizable ensemble of rules for reading, interpretation and writing. This type of device may have enabled me to detect not only in the history of philosophy and in the related socio-historical totality, but also in what are alleged to be sciences and in so-called post-philosophical discourses that figure among the most modern (in linguistics, in anthropology, in psychoanalysis), to detect in these an evaluation of writing, or, to tell the truth, rather a devaluation of writing whose insistent, repetitive, even obscurely compulsive, character was the sign of a whole set of long-standing constraints. These constraints were practiced at the price of contradictions, of denials, of dogmatic decrees". (Derrida, J., 1978. Of Grammatology Baltimore and London: John Hopkins University Press. p.11).
In this quotation Derrida states that deconstruction is what happens to meaning when language is understood as writing. For Derrida, when language is understood as writing it is realized that meaning does not originate in the logos or thought of the language user. Instead individual language users are understood to be using an external system of signs, a system that exists separately to them because these signs are written down. The meaning of language does not originate in the thoughts of the individual language user because those thoughts are already taking place in a language that does not originate with them. Individual language users operate within a system of meaning that is given to them from outside. Meaning is therefore not fully under the control of the individual language user. The meaning of a text is not neatly determined by authorial intention and cannot be without problem recreated by a reader. Meaning necessarily involves some degree of interpretation, negotiation, or translation. This necessity for the active interpretation of meaning by readers when language is understood as writing is why deconstruction takes place.
Derrida carries his logic further to suggest that the language of any discourse is at variance with itself and, by so being, is capable of being read as yet another language. Thus, hypothetically, one may envisage an endless regression of dialectical interpretations and readings without any stable, essential meaning. In short a text may possess so many different meanings that it cannot have A MEANING. There is no guaranteed essential meaning. An immediate deconstructive practice would be to question the foregoing sentence by asking what is meant by ‘guaranteed’, ‘essential’ and ’meaning’ in that context.
The implications are that any form of traditional literary criticism which employs the practical tools comparison and analysis patiently and attentively to elucidate meaning is a self-defeating practice since the rhetoric of both the literary text under analysis and literary criticism is inherently unstable.
Derrida has devised a number of terms to isolate and clarify what he is driving at. He uses the term supplement to denote the unstable or indeterminate relationship between speech and writing. The French word suppleer means ‘to take place of’ as well as ‘to supplement’ and it is his contention that writing both supplements and takes the place of speech, though this is by no means the only opposition to which supplement applies.
The inherent, subversive, self-contradictory and self-betraying elements in a text ‘include’ what is not in the text, what is outside the text, what is not said. But despite the presence of what is not absent, Derrida’s dictum that ‘il n’y a pas de hors-text’ must be seen as a sine qua non of deconstruction. The elements referred to above would ‘include’ assumptions and propositions. What is not said constitutes a ‘gap’, ‘lacuna’ or aporia.
The rigorous probing and analysis of a text, the process of dismantling it or taking it apart, also reveals what Derrida refers to as ‘dissemination’ and ‘trace’. The former is scattering or dispersal of meaning; the latter is something that is absent in a sign (e.g. signifier) but which, by virtue of the absence of its signified, suggests a nostalgia for ‘self-presence’
Derrida’s deconstructive theory also involves the key distinction of differance and difference, which concerns the principal of the continuous (and endless) postponement or deferral of meaning.
Deconstructive theory among American critics has been much in debt to Paul de Man’s main collections of essays that are ^ Blindness and Insight (1971), Allegories of Reading (1979) and The Resistance to Theory (1986). Derrida and de Man met in 1966 and found that they were working on the same obscure text of Rousseau. – On the Origin of the Languages – but de Man worked for the most independently of Derrida. De Man produced a famous critique (The Rhetoric of Blindness) of Derrida’s early text Of Grammatology, in which he deconstructs Derrida’s own reading of Rousseau. In Blindness and insight de Man works out a complex theory that critics achieve insight at the cost of critical ‘blindness’. In allegories of Reading he attempts a deconstruction of figurative and rhetorical strategies in Rousseau, Nietzsche, Proust and Rilke, and contends that literary language is fundamentally self-reflexive rather than referential and the texts deconstruct themselves.
Other deconstructive theories have been elaborated by Geoffrey Hartman (e.g. ^ Saving the Text, 1981, Easy Pieces, 1986) and Harold Bloom (e.g. The Anxiety of Influence, 1973, A Map of Misreading, 1975). In the Critical Difference Barbara Johnson analyses the networks of differences in both literary and critical texts, and deconstructs Ronald Barthes’s celebrated analyses of Balzac’s Sarrasine, in which he applies the implication of his distinction between readerly and writerly texts. Basically, Johnson shows that Barthes constructs castration as the meaning of the story in a way in a way which Sarrasine refuses (i.e. Barthes constructs a version of the story which the story resists).
Though Derrida was highly regarded by contemporary philosophers like Richard Rorty, Alexander Nehamas and Stanley Cavell, his work has been regarded by other Analytic philosophers, such as John Searle and W. V. Quine, as pseudo philosophy or sophistry. John Searle exemplified this view in his comments on deconstruction in the New York Review of Books, 2 February 1994, for example: “...anyone who reads deconstructive texts with an open mind is likely to be struck by the same phenomena that initially surprised me: the low level of philosophical argumentation, the deliberate obscurantism of the prose, the wildly exaggerated claims, and the constant striving to give the appearance of profundity by making claims that seem paradoxical, but under analysis often turn out to be silly or trivial”.
Foucault who has often been closely associated with Derrida, also revealed his dissatisfaction of Derrida's style of writing in a conversation with Searle. According to Foucault, Derrida practices the method of terrorism of obscurantism. (Derrida, J., 1985. "Letter to A Japanese Friend," Derrida and Différance, Warwick: Parousia. p. 3).
. Noam Chomsky has expressed the view that Derrida uses "pretentious rhetoric" to obscure the simplicity of his ideas. He groups Derrida within a broader category of the Parisian intellectual community which he has criticized for, in his view, acting as an elite power structure for the well educated through "difficult writing" and obscurantism. Chomsky has indicated that he may simply be incapable of understanding Derrida, but he is dubious of this possibility. (Derrida, J., 1985. "Letter to A Japanese Friend," Derrida and Différance, Warwick: Parousia. p 3).
Emir Rodríguez Monegal alleged that many of Derrida's ideas were recycled from the work of Borges (from essays and tales such as "La fruición literaria" (1928), "Elementos de preceptiva" (1933), "Pierre Menard" (1939), "Tlön" (1940), "Kafka y sus precursores" (1951), opening his article with:”I've always found it difficult to read Derrida. Not so much for the density of his thought and the heavy, redundant, and repetitive style in which it is developed, but for an entirely circumstantial reason. Educated in Borges's thought from the age of fifteen, I must admit that many of Derrida's novelties struck me as being rather tautological. I could not understand why he took so long in arriving at the same luminous perspectives which Borges had opened up years earlier. His famed "deconstruction" impressed me for its technical precision and the infinite seduction of its textual sleights-of-hand, but it was all too familiar to me: I had experienced it in Borges avant la letter”. (Beardsworth, R. 1996. Derrida and the Political. London and New York: Routledge. p.4).
Some critics charge that the deconstructive project is "nihilistic". They claim that Derrida's writing attempts to undermine the ethical and intellectual norms vital to Academe, if not Western civilization itself. Derrida is accused of effectively denying the possibility of knowledge and meaning, creating a blend of extreme skepticism and solipsism, which these critics believe harmful.
Derrida, however, felt that deconstruction was enlivening, productive, and affirmative, and that it does not "undermine" norms but rather places them within contexts that reveal their developmental and affective features.
Literature
1. Derrida, Jacques., 1985. "Letter to a Japanese Friend," Derrida and Différance, ed. David Wood and Robert Bernasconi, Warwick: Parousia.
2. Derrida, Jacques., 1981. Positions. Trans. Alan Bass. Chicago.
3. Derrida, J., 2002. Positions. Translated by A. Bass. 2nd ed. introduction by C. Norris. London & New York: Continuum.
4. Derrida, J., 1978. Of Grammatology. Trans. G. C. Spivak. Baltimore and London: John Hopkins University Press.
5. Derrida, J., 1983. "The time of a thesis: punctuations" from Philosophy in France Today ed. Alan Montefiore. Cambridge: Cambridge UP.
6. Derrida, J. 1973. Speech and Phenomena. Trans. D.B. Allison. Evanston: Northwestern UP.
7. Ellis, John M., 1989. Against Deconstruction Princeton: Princeton UP.
8. Johnson, Barbara., 1981. The Critical Difference.
9. Klein, Anne Carolyn1995. Meeting the Great Bliss Queen: Buddhists, Feminists, and the Art of the Self. Boston: Beacon.
10. Rorty, Richard., 1995 "From Formalism to Poststructuralism". The Cambridge History of Literary Criticism, vol. 8. Cambridge: Cambridge UP.
11. Powell, James and Lee, Joe, Deconstruction for Beginners (Writers & Readers Publishing, 2005)
12. Beardsworth, R. 1996. Derrida and the Political. London and New York: Routledge.
Елене Абашидзе
Доктор филологических наук, профессор, Университет Грузия(Грузия)
Резюм
Теория «деконструкции», как своеобразный философский подход к литературной практике и вообще к прочтению текста была внедренна французским философом Жаком Дерида во второй половине ХХв.
Дерида утверждает, что текст (любой текст, будь то публицистика, философский трактат или поэма) может быть прочтён в совершенно ином ключе, может иметь множество значений и может нести различное, противоречащее и, в корне разрушающее кажущееся единственно верное смысловое прочтение.
Основным положением теории деконструкции является убеждение, что живая речь и писменность являют собой процесс сигнификации имеющий особеность отсутствия «присутствия». Дерида разрушает трдиционую иерархию главенства речи над писменостью берущую начало со времён Платона и утверждает, что речь, равно как и писменость одинаково подвержены фактору нестабильности и являют собой равноправные и «неопределёные» формы языковой дисцыплины, грамматологии.
Особое внимание Дерида уделяет тому обстоятельству, что, в том случае, когда язык представлен писменостью смысловое значение не исходит непосредствено из логоса. Напротив, отдельные потребители языка всего лишь применяют условную систему знаков и их значений, которая существует самостоятельно. Следовательно, значение текста не зависит непосредствено от авторского замысла и не может быть реконструируемо читателем без искажения смысла. То есть, смысл с неизбежной неоходимостью подразумевает определеную степень интерпретации, условности или перевода, что и есть предпосылка деконструкции.
Нино Вахания
Доктор филологических наук, профессор, Сухумский государственный университет (Грузия)
^ НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ МИРОВОЗЗРЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ОРБЕЛИАНИ
Кавказ в сочинениях Александра Орбелиани
Идея кавказского единства вынашивается давно. Эта идея в грузинской действительности имеет многовековую традицию, и она и по сей деньактуальность и жизнеспособность.
В определённые эпохи (в эпохе Давида Агмашенебели, царицы Тамар, в XIX веке, начале XIX века и сегодня) необходимость выдвижения этой идеи ощущается особенно остро.
Она является основой политических взглядов и нравственных убеждений Леонтия Мровели, Давида Агмашенебели, Александра Батонишвили, Ильи Чавчавадзе, Александра Казбеги, Иване Джавахишвили, Арнольда Чикобава, Григола Робакидзе и других – идее единства народов Кавказа большое значение придавала и грузинская политическая эмиграция.
«Кавказ - благословенный богом, окружённый едиными горами регион, обиталище родственных народов. Если какой-нибудь завоеватель присвоит один из его регионов, и другие регионы не смогут жить в мире. Погубив Кавказ, погибнет и Грузия, погубив Грузию, погибнет и Кавказ» - пишет исследователь Т. Путкарадзе.
О родстве народов, населяющих Кавказ, как у нас, так и за рубежом созданы труды историков, археологов, этнографов, антропологов, языковедов, в которых научно доказано общее происхождение кавказцев (хотя тут же надо отметить, что этот тезис многие не разделяли и не разделяют и сегодня).
Грузинский летописец XI века Леонтий Мровели в «Картлис Цховреба» («Летописи Картли») нарекает населяющие Кавказ племена следующими именами: «кавкасани» («кавказцы»), «швилни кавкасисни» («дети Кавказа»), «натесави кавкасисни» («родичи Кавказа»), «ковелни натесави кавкасисни» («всякие родичи Кавказа»), «кавкасни» («кавказы») и т. д.
«Подобные места часто встречаются в античных, древнегреческих, западных, русских исторических письменных источниках».
Противники единства иберийско-кавказских народов обратят внимание на религиозные различия этих народов. Как показывает история, религиозные различия не могли создать барьер, который бы разъединил народы Кавказа и противопоставил их друг другу. Несмотря на религиозные и национальные различия, весь Кавказ должен единой борьбой и взаимной поддержкой завоевать независимость. Враг хоть одного народа Кавказа – враг всех кавказцев. Поэтому независимость, завоеванная одной страной, призрачна и преходяща. Потомки Таргамоса должны объединиться под одним знаменем. Это необходимо для спасения и счастья народов иберийско-кавказского происхождения. Этому учит нас вся наша история. Так наставляют нас наши лучшие писатели.
После того, как Грузия потеряла независимость, его отношения с народами Кавказа определяла, в основном, Россия. «А Россия с целью сохранения своего господства... с успехом использовала религиозные противоречия и национальную вражду».
Идеей единого Кавказа руководствовались заговорщики 1832 года и, естественно, она наглядно вырисовывается в письмах одного из главарей заговора – Александра Орбелиани.
Алексанру Орбелиани довелось заниматься деятельностью в то время, когда Грузия уже потеряла государственность, и в порядке дня со всей остротой стоял вопрос: что будет дальше? Будет ли существовать Грузия как независимое государство? Именно судьба будущей Грузии являлась предметом дум и забот грузинских патриотов. Александр Орбелиани – один из тех, кто неустанно боролся за независимость страны и для достижения цели ни с чем не считался. В представлении писателя путь к спасению родины лежал через объединение всего Кавказа.
Одним из первых, кто в грузинской художественной литературе проповедовал идею единого Кавказа, был Александр Орбелиани. В драме «Давид Строитель или последний век Грузии» показана единая борьба народов Кавказа против турецких завоевателей. Из произведения мы узнаём, что от турецкого господства страдают не только грузины, но и армяне, азербайджанцы и другие народы Кавказа. Именно поэтому в борьбе против поработителей восстал весь Кавказ. От каспийского моря до чёрного моря стар и млад, буквально все проникнуты одной мыслью и стремлением: объединиться, поддержать друг друга и общими усилиями нанести поражение врагу. Несмотря на то, что коренные жители Кавказа исповедуют разные религии, на поле брани против турков они выступают единой силой, сплочённо. Значит, в драме явно вырисовывается мысль, что братство и дружба, сближение и родство людей разного вероисповедания – вполне достижимые понятия.
Через всю драму «Давид Строитель» проходит мысль, что коренные жители Кавказа – одной плоти и крови, они и в беде и радости должны быть неразлучны, находиться всегда вместе. Призыв Давида Строителя «... Двести тысяч человек идут с восточных кавказских гор, одетые совсем как они, со своим провиантом на два месяца. По словам нашего прославленного и именитого царя Давида: объединимся, братцы кавказцы; время настало! Эти пять слов Давида были доставлены к ним. Молниеносно пронеслись эти слова через весь Кавказ. По этому поводу было созвано большое собрание, от Чёрного моря до Каспийского моря все говорят об одном и том же: мы должны вызволить от турков землю нашего великого предка Таргамоса, и настало время нашего всеобщего объединения».
И, действительно, в произведении наряду с грузинами выведены и сыны других народов Кавказа: армяне (Абесалом, Анастасия, Оганез, Георгий – патриарх Армении), азербайджанцы и коренные жители гор Кавказа (магометанский ахунд, Бешкен, Манза, Ардиш, Давле, Савар, Бегум, Базика и др.). Надо отметить, что писатель даже породнил людей разных национальностей. Например, жена мамасахлиси (главы) Тбилиси, грузина Абулели – Анастасия – «первая женщина в доме – армянка». Его дочь Елена обручена с грузином - Липаридом. Молочный брат Липарида – Абесалом – «первый сын в доме – армянин» и т. д. Коренные жители Кавказа объединёнными силами воюют с врагом, и, естественно, достигают весьма хороших результатов. Эта непобедимая сила истребила врага и очистила родную землю от пришельцев. «Кто после этого нарушит наш союз, да будь он проклят», - говорит Давид Строитель.
Произведение заканчивается грандиозным народным праздником во Мцхете, где собрались потомки всех восьми детей Таргамоса. Естественно, здесь присутствуют и духовные лица: грузинский католикос, армянский патриарх и магометанский ахунд. Устраивается «Праздник свободы Таргамосцев», который перерастает в народное празднество.
Давид Строитель был истинным освободителем народов Кавказа, бескорыстным помощником покорённых турками народов, большим патриотом и интернационалистом, под флагом которого объединился почти весь Кавказ. Давид Строитель считал, что братство и дружба будет залогом счастья и благополучия народов Кавказа. Естественно, такой мудрый политик и дальнозоркий дипломат был истинным толерантом, человеком, который в отношении других вероисповеданий проявлял большую терпимость. «Он преданно любил свою нацию и православное вероисповедание, весьма уважал и другие нации и вероисповедание»». Исторически всё обстояло именно так, и именно так показано в «Давиде Строителе» Александра Орбелиани. Так что писатель имел основание проповедовать идею дружбы народов и связать всё это с Давидом Строителем. То, что для Александра Орбелиани проповедование этих идей было не случайным, свидетельствуют и его другие сочинения.
В статье «Заговор грузин против России с той поры, как русские пришли в Грузию, и до сегодняшнего дня» Александра Орбелиани со всей очевидностью показывает подрывную политику врагов нашей страны, русских, против Грузии, которая выражалась в том, что героя грузинского национального движения, неугомонного борца за свободу, царевича Александра преследовали, старались взять в плен или вообще уничтожить. Нередко гонимого царевича скрывали и охраняли горные народы Кавказа.
Несмотря на внешнее различие и противостояние, царевич Александр и лезгины ценили достоинства друг друга. Известно, царевич что Александр вёл непрерывную борьбу для объединения всего Кавказа. Это было очень трудным делом. В результате коварных происков России в Грузии участились нашествия лезгин, но писатель за этой внешне выраженной враждой ищет и находит глубокую общность между грузинами и горными народами Кавказа. Что касается народного героя Кавказа Шамиля, мы полностью разделяем мнение, что он «является духовным наследником Александра (грузинского царевича – Н. В.): он тоже всю жизнь вёл борьбу против империи и считал, что залог спасения – в их политическом единстве».
Александр Орбелиани рассказывает, что в 1813 году анцухцы с почётом приняли царевича Александра. Русские несколько раз подсылали убийцу, но он каждый раз спасался от расставленных русскими сетей. Лезгины помогали царевичу Александру (помогали по той причине, что знали - если царевич Александр потерпит поражение, завоевание свободы Грузией станет под сомнением, а если Грузия не станет свободной, не смогут завоевать настоящую свободу и другие народы Кавказа). Сначала русские подослали убийцу – кахетинца Китесу, которому лезгины кинжалом отрезали руки, вырвали правый глаз, и в таком состоянии вернули его русским (заметьте, грузин идёт против грузина ради денег, а защитником выступает лезгин, т. е. тут главное не вероисповедание, а общая цель, в данном случае – свобода Кавказа). Русские назначили ему пенсию – до ста рублей, на которые он и жил.
В другой раз был подослан от царевича Давида Гогия Бастамашвили с ядом. В третий раз подослали дворянина Закарию Джорашвили (и он был подослан царевичем Давидом), тоже с ядом. Но ни один не изменил царевичу, наоборот, оба признались в том, что были подосланы с ядом.
В четвёртый раз подослали Ивана Корганова (армянина), человека коварного. Он действительно пришёл с намерением отравить его. Его раскрыли, поймали, лезгины хотели его убить, но царевич Александр простил ему и помог сбежать, так как он был сыном Осепа Корганашвили, который служил у Ираклия II-го [Иван Корганов армянин, предательские поступки армян ещё не раз показывает Александр Орбелиани, но это вовсе не означает оскорбление всей нации. Армянином был и отец Ивана, Осепа, который верно служил царю Ираклию, но его сына так ослепила любовь к деньгам, что обрёк на смерть царевича Александра. Воистину великодушен и благороден поступок царевича Александра, что особенно подчёркивает писатель].
Заслуживает внимания одно место из того же письма Александра Орбелиани: «Этот заговор должен быть осуществиться следующим образом: весь Кавказ от чёрного моря до Каспийского моря, все народы, населяющие горы и долины, должны были объединиться и устроить всеобщую смуту... Выдающиеся и простые люди, лица духовного сословия, пожилые женщины и юные девушки Грузии, все были пронизаны одной мыслью: или всем до единого умереть, или вызволить родину. Читатель невольно вспомнит слова Ильи Чавчавадзе:
«Народ поднялся, народ восстал, народ бушует,
От Каспия до Чёрного моря думает одно,
И эта дума есть свобода всего Кавказа».
Александр Орбелиани говорит о заговоре 30-ых годов, продолжением которого был заговор 1832 года. Писатель разделяет эти два явления друг от друга. Первого он называет шестым заговором, а второго – седьмым, но в сущности, это одно и то же движение. Заговорщики 1832 года замышляли восстание против России не только в Грузии, но и на всём Кавказе. При такой постановке вопроса цель казался более легко достижимым, а исторический опыт Грузии убеждал их (главарей и участников заговора) в такой необходимости.
Характерным является тот факт, что Александра Орбелиани, вернувшегося из ссылки, оклеветали перед наместником Грузии М. Воронцовым, якобы он вёл переписку с Шамилем. Другой вопрос, попробовал ли это главарь заговорщиков 1932 года (в дальнейшем он по разным причинам категорически отрицал это обвинение). Но факт – клеветники хорошо знают настроения Александра Орбелиани и его отношение к герою борьбы за освобождение Кавказа.
Очевидно, что царь Картли и Кахетии, «надежда и слава Иверии» Ираклий Второй всячески старался найти общий язык с соседями по Кавказу. Хотя он, как царь и воин, никогда не отступал назад в боях с ними (лезгинами), но как трезвый политик, хорошо понимал, что единый Кавказ – гарантия независимости Грузии. За четыре года до Крцанисской битвы, когда уже почти ясна будущая судьба Грузии, когда уже вырисованы не так уж привлекательные контуры будущей жизни, когда нашу страну ещё не поставила на колени и не поглотила большая империя (до того времени осталась только Крцанисская битва), грузинский царь возлагает свои надежды на поддержку Северного Кавказа и напоминает им об общем происхождении и братстве. Александр Орбелиани ещё раз подчёркивает, что разность вероисповеданий не обусловливает фатально вражду государств. Главное не вероисповедание, а кровное родство, общие интересы., - учит писатель. Александр Орбелиани в схолии делает особое замечание: однажды Ираклий строго наказал своего верного слугу Курдашвили из-за того, что он рассердился на одного татарина и сказал ему: « неправоверный татарин!». Таким образом, Царь Ираклий очень уважал каждую религию». Исторически известно, что царь Ираклий с терпимостью относился к чужому вероисповеданию, был большим толерантом. Так что в этом вопросе (как и в почти во всём) Александру Орбелиани, как историку, можно полностью доверять.
Писатель с большой гордостью и удовольствием рассказывает, что слова, сказанные однажды царём Ираклием с черкесами, остались пословицей (в статье «Оставшиеся в Черкесии пословицей»). Нужно отметить, что Александр Орбелиани сам захотел выяснить происхождение тех черкесских братьев, которые пожертвовали своей жизнью за грузинского царя в войне, но, к сожалению, ничего не смог узнать.
Этих двух братьев за особые заслуги похоронили грузинские цари, отец и сын Теймураз и Ираклий, и поставили каменный купол, но писатель для их увековечения считает недостаточным только это. По его мнению, необходимо выяснить личность этих черкесов, и ознакомить с ними потомство.
Почему Александр Орбелиани так особенно интересуется ими? Неужели в грузинских войсках не были войны храбрее, непоколебимее, бесстрашнее, и, главное, преданнее и самоотверженнее? Разумеется, должны быть, и были, но внимание писателя приковано к черкесам, погибшим в войне за Грузию, что является очевидным образцом дружбы народов, их единства.
Необходимость единства Грузии и горных регионов Кавказа осознана не только грузинами, но и трезво думающими лезгинами. Один старый лезгин свалившуюся на них беду при волнениях в Чар-Белакан объясняет тем, что его предки не поверили царю Ираклию и безжалостно пролили грузинскую кровь.
Писатель – прекрасный знаток истории Грузии вселяет надежду, что зло, содеянное врагами Грузии, никогда не оставалось безнаказанным и не останется безнаказанным и впредь: «То, что мне известно, и то, что я выискиваю о прежнем и нынешнем положении грузин, до последних наших царей, свидетельствует, что зло, содеянное внешними врагами в отношении грузин или попытки ослабления наших предков в конце концов не приносило пользы ни им, ни их внукам, и им же сильно вредило. Обо всём этом мне очень хорошо известно». Он сам понимает, что многие не согласятся с такими рассуждениями, и тут же добавляет: «Я знаю, что критики пренебрегут этими моими словами и от предосудительности вдоволь посмеются». А мы в этих словах писателя видим человека, безгранично любящего свою родину, думающего о его судьбе, который утешает, подбадривает, крепит и других, и себя, чтобы не впасть в апатию и безнадежность. Если мы не сумеем отомстить своим врагам, бог всё видит, он не даст нарадоваться злодеям. Он говорит об этом во весь голос, чтоб и другие слышали: не замышляйте вражду с нами, а если и сумеете нас одолеть, в конце концов безнаказанными всё равно не останетесь. Ну и что, если этой угрозой он никого не напугал, из-за этого никто не будет смеяться с пренебрежением.
В автобиографическом произведении «Истинная любовь» наряду с другими событиями изображены картины битвы против лезгин в эпохе царя Ираклия. Некий старик Берула рассказывает о прошлых событиях. Мы привели пленных лезгин к царю Ираклию. «Господин так обрадовался, что крикнул своим придворным: «Воистину, Вахтанг Орбелиани проявил большую преданность как ко мне, так и к отечеству, и за это выражаю ему благодарность всенародно». Как рассказывает Берела, Ираклий в беседе с лезгинами подчеркнул родство жителей всего Кавказа. Напомнил им, что мы, жители Кавказа, братья. А затем, видя, что лезгины встревожены, безнаказанно отпустил их. Тем самым он сделал ещё один шаг к сближению, миру, хотя ничего не получилось, но он не уменьшал старания. Многозначительно звучат в произведении слова Ираклия: «Вы лезгины, но все мы, кавказские нации и Грузины, одни братья и сёстры, и вы пьёте кровь ваших братьев?»
Писатель особо подчёркивает то, что поступок Ираклия не был разовым актом, вызванным случайностью. Грузинский царь был дальнозорким политиком и всегда стремился к сближению с кавказскими горцами, старался избегать конфликта с ними. Разумеется, он не боялся собственной слабости, (наоборот, все стычки с лезгинами закончились победой грузин). Но неудачливому царь прекрасно знал, что для счастья и независимости Грузии необходимо и неизбежно единство всего Кавказа, так как независимость, завоеванная одной только Грузией (если только сбудется), будет преходящим и неустойчивым. Поэтому «Господин чересчур любезно обходился с лезгинами, но они не прекращали своё. Господин царь хотел, чтоб лезгины изжили свою бесчеловечность, поэтому одаривал их, не хотел разжигать вековую кровную вражду».
Единство Грузин и других коренных обитателей Кавказа является основанием нашего счастья – именно эту мысль хотел внедрить нам писатель Александр Орбелиани.