«особого»
| Вид материала | Документы |
- А. Горяшко Биостанция особого назначения, 171.9kb.
- Nterface. Впрочем, если для Вас это открытие, то дальше читать особого смысла нет, 140.5kb.
- 1. Наклоняйте голову вправо, влево, вперед и назад выполняйте наклоны без особого напряжения, 183.22kb.
- Самбурская А. Птица особого полета : [об истории создания «Чайки» рассказывает, 83.47kb.
- I место и роль психодиагностики в системе научного знания, 518.62kb.
- Вопросы к экзаменационному зачету по дисциплине: «Политология», 34.64kb.
- -, 362.51kb.
- Законотворчество, 255.33kb.
- Владимира Путина "Быть сильными: гарантия национальной безопасности", 43.91kb.
- Законодательное собрание красноярского края, 90.4kb.
— Ну, ладно, — бурчит он, — выпить-то чего есть?
Налил я ему виски, он стакан принял и тут же, на кухне, портрет и написал. Можно сказать, одним духом — так же, как выпил. Только взглянул на фотографию, причем вскользь, в полглаза, и сразу же портрет изобразил. Такое ощущение у меня было, что без отрыва кисти. Хотя, конечно, это мне показалось — просто он с такой скоростью работал, что все мелькания кисти в один жест слились.
Отдал я работу итальянцу. Он вздыхал, вертелся: „Ах, и не знаю, право, понравится ли «нашей даме», уж очень необычно“.
Наконец забрал портрет, пообещав вскорости сообщить, что и как, но с тем и исчез, — ни слуху от него не духу.
Прошло где-то с полгода, вдруг заявляется он ко мне и говорит:
— Вы знаете, работа понравилась. И „наша дама“, а вы мне поверьте — это очень известный человек в Италии, — решила заказать Звереву свой портрет маслом. Только она хочет, чтобы написал он ее за один сеанс, и у себя в мастерской. Она считает, что художник должен работать в органически присущей ему среде.
— У Зверева, — говорю я ему, — ни мастерской, ни даже квартиры собственной не имеется. Если хотите, он у меня может ее портрет писать. Однако вы мою обстановку видите. Кухня да комната — вот и все ателье.
— Хорошо, хорошо, — говорит итальянец, — это, в сущности, не важно. Лишь бы „наша дама“ портретом осталась довольна!
И вот, в назначенный день, приходит ко мне в мастерскую „наша дама“. Действительно, необыкновенно красивая женщина. С ней, помимо итальянца, вваливаются еще два каких-то лба, похоже, охранники.
Я в комнате все подготовил. Поставил холст на мольберт, на палитру красок надавил, рядом несколько кистей положил.
Звереву пить в этот день не дал. Настроение у него плохое, сидит злой, того и гляди, плюнет на все и уйдет.
Входит дама в мою комнату. На ней платье необыкновенной красоты: все в блестках и переливается . Здоровается, руку Звереву протягивает. Он в ответ чего-то бурчит невнятное, смотрит в пол, руки протянутой не замечает и сразу к мольберту идет.
Предлагаю я даме на стул сесть, охранников на кухню выталкиваю, — развернуться, мол, негде, ну а мы с итальянцем остаемся.
Зверев посмотрел на даму с минуту и, не говоря ни слова, пошел кистью махать. Потом еще раз взглянул, причем не прямо, а как-то сквозь веки, да еще одно веко аж пальцем оттянул, словно у него глаза слипаются. Затем, еще раз промахнув по холсту кистью, отбросил ее, загреб всей пятерней оставшуюся на палитре краску и на холст ее — хрясь!
— Все, — бурчит, — готово, можете идти, — а сам с брезгливой миной пальцы тряпкой оттирает.
Итальянец подбежал к даме и объясняет ей, что сеанс де, закончен. Она ему тоже что-то говорит — как я понял, удивляется, почему, мол, так быстро. Потом вспыхнула вся, вскочила и на кухню пошла. Там они ее все обступили, лопочут наперебой, шубу на нее надевают. Потом — „до свиданья, до свиданья“ — и вылетели они от меня, как будто бы с пожара.
Через неделю приходит ко мне итальянец, портрет забирать. Разглядывает его и так, и эдак, вздыхает с сомнением, потом спрашивает: „И сколько это, по-вашему, стоит?“
„Три тысячи рублей, — объявляю я, — и те же три бутылки виски в придачу“.
Он аж подскочил. „Как же это так, — визжит, — почему же так дорого? Нет, это невозможно! Он же и часу не работал! Да и неясно еще, понравится ли это вот, хм, все...“
„Не желаете, — говорю, — дело ваше. Но дешевле не будет. Зверев весь поизносился, а тут еще, как на грех, упал где-то и всю одежду изгадил. Ему сейчас и костюм и пальто надо покупать. Ну, а если вашей даме портрет не понравится, то я вам деньги верну, а картину себе оставлю, уж больно женщина красивая“.
В конце концов заплатил он мне требуемые деньги, забрал портрет и ушел.
Я деньги припрятал, думаю, может, еще назад отдавать придется, но тут, буквально, через три дня звонит мне мой итальянец и аж захлебывается от восторга. „Понравилось, — говорит, — «наша дама»абсолютно довольна. Она уже в Рим улетела, очень благодарит“.
Вот так-то! А Зверев как деньги заполучил, так и сгинул невесть куда, уже скоро месяц, как не приходит. Это не страшно, он на улице валяться не будет. Боится, что если в отрезвиловку попадет, оттуда могут его в психушку загрести. Потому, как только чувствует он, что совсем ослабел, берет такси и к кому-нибудь в гости, на переночевку заваливается. Весь вопрос только: к кому именно?
Я ушел от Демухина, получив весьма неопределенные советы на тему, где может обретаться в данный момент Зверев и у кого, возможно, есть его работы. Однако вскоре, при посредничестве Смолинского, узнал я, что большой поклонник Зверева литературовед Леонид Пинский показывает его работы всем желающим и, по всей видимости, не откажется дать на выставку.
Пинский — известный в научных кругах знаток Данте и Шекспира, отсидевший за свое „западничество“ при Сталине должный срок, — слыл за человека оригинального и свободомыслящего. И действительно, когда я, раздобыв номер его телефона, запросто, не ссылаясь ни на кого, ему позвонил, он, уяснив для себя, в чем суть дела, без излишних расспросов пригласил меня прийти к нему домой и отобрать для выставки все, что мне понравится.
Я пришел, как сейчас помню, к нему в одну из суббот, днем, теша себя надеждой, познакомиться заодно и самим неуловимым Зверевым. Леонид Пинский оказался невысоким, серьезным, несколько даже суровым пожилым человеком с благородным лицом и изысканными манерами. Он был в квартире один и сразу же пригласил меня в свой рабочий кабинет, битком набитый книгами. На полу маленькими штабелями стояли работы Зверева, аккуратно оформленные в паспарту. Самого художника, которого, как я понял из разговора, Пинский о моем визите известил, не было.
— Смотрите сами и выбирайте, что вам надо, — сказал Пинский, и затем несколько извиняю-щимся тоном добавил: — Возможно, что Толя подойдет попозже, он, как и я, очень хотел с вами лично познакомиться.
Закурив трубку, он начал ходить по комнате. Чуть хрипловатым мелодичным голосом повествуя о том, какой это замечательный мастер, Анатолий Зверев. Какой он удивительный по своей чистоте и свежести мировосприятия человек. С каким огромным успехом прошли его выставки в Париже и Женеве. Французский дирижер Игорь Маркевич, что их организовал, буквально с первого взгляда влюбился в творчество Зверева, почуяв своим изысканным артистическим нюхом его гениальность. Сам Пикассо работам Толи радовался! И прочее... — в том же духе.
Зверев в тот день так и не появился. Я же покинул Пинского уже под вечер, прихватив с собой штук двадцать работ „гениального мастера живописи нашего времени“, причем сам хозяин дома, выдавший их никому не известному человеку с улицы, не удосужился ни взять с меня расписку, ни даже поинтересоваться моим адресом или хотя бы телефоном.
— Сообщите мне, пожалуйста, заранее, когда будет вернисаж, — только и попросил меня Пинский, — ведь я должен еще и Толю предупредить.
На том и расстались.
После Зверева настал черед Миши Гробмана, который прославлен был в андеграунде как крутой эксцентрик. Знатоки московской „хроники текущих событий“