«особого»
| Вид материала | Документы |
- А. Горяшко Биостанция особого назначения, 171.9kb.
- Nterface. Впрочем, если для Вас это открытие, то дальше читать особого смысла нет, 140.5kb.
- 1. Наклоняйте голову вправо, влево, вперед и назад выполняйте наклоны без особого напряжения, 183.22kb.
- Самбурская А. Птица особого полета : [об истории создания «Чайки» рассказывает, 83.47kb.
- I место и роль психодиагностики в системе научного знания, 518.62kb.
- Вопросы к экзаменационному зачету по дисциплине: «Политология», 34.64kb.
- -, 362.51kb.
- Законотворчество, 255.33kb.
- Владимира Путина "Быть сильными: гарантия национальной безопасности", 43.91kb.
- Законодательное собрание красноярского края, 90.4kb.
Я созвонился с Гробманом, и после занудного допроса на тему, кто я такой, кого знаю и кто дал мне его телефон, получил наконец дозволение, посетить его на дому.
Гробман жил в „Текстильщиках“, в „хрущевской“ пятиэтажке, где ему посчастливилось обладать небольшой квартиркой, которую он превратил в нечто среднее между музеем русского авангарда и антикварной лавкой. На стенах висели работы Малевича, Родченко, Розановой, Бурлюка, Степановой, Штеренберга... — главным образом мелкая графика — все, что впоследствии стало гордо именоваться как „Собрание М. Гробмана“ и вдобавок, конечно же, шедевры самого хозяина дома. Была у него и настоящая фисгармония, которая шипела и рычала, когда он старался выдавить из нее стройные, гармоничные звуки.
Но особенно изумило меня, что все вокруг буквально ломилось от изобилия предметов русской старины, церковного искусства и утвари, подобранных с большим вкусом и пониманием. Дверные косяки между комнатами увешаны были крестами, фигурными складнями, эмалями, окладами. На фронтальной стене, прямо напротив входной двери, переливалось теплыми охряно-золотистыми тонами некое подобие храмового иконостаса, составленного, может быть, сумбурно, не канонически, но зато из большого числа икон хорошего письма.
Разделительные промежутки между предметами церковного и светского искусства занимали лубочные картинки, завлекательные и забавные.
Но никакого мусора, что оставляет на берегах жизни река времен в своем теченье, — как то: старой рухляди и всяческого занимательного хлама в замечательной квартире своей Гробман не держал. Во всех деталях интерьера здесь сразу же ощущались до мелочей продуманный музейный порядок, кропотливая непрестанная работа рационального ума и непременно „концептуальный“ отбор. И сам хозяин, показывая картинку, рисунок, икону или какую-либо занимательную вещицу, непрестанно намекал на это: мол, всякий предмет здесь не просто так, а являет собой „вещь в себе“ — в том смысле, что имеет цену, и притом немалую. Вот, например, лубочная икона, ею долгие годы пренебрегали, можно сказать, что брезговали, а он, Миша Гробман, распознал ее уникальную ценность и стал собирать никому ненужные доски, и потому имеет сейчас превосходную коллекцию.
Показывая мне свою коллекцию, Гробман словно декларировал, что мыслящая сила и творческая способность обе равно присущи и равно необходимы — и философу, и поэту, и художнику. При этом он постепенно входил в раж: гордо встряхивал головой, жестикулировал, теребил усы... Открытый ворот рубахи обнажал очень белую, мускулистую шею и полукружия ключиц, похожие на подковы.
Горячечный энтузиазм хозяина, мистическое очарование смотрящих со стены иконописных ликов, строгая символика крестов разнообразной формы да и сам воздух в квартире, казавшийся немного затхлым, келейным, насквозь пропитанным аскетическим религиозным миросозерцанием, все это настраивало на возвышенный лад и потихоньку угнетало. Казалось, что здесь на лицо явное недоразумение. И попал я случайно не в художественную мастерскую авангардиста, а к одному из знакомых моей тетушки. Какому-нибудь „духовному чаду“ отца Александра Меня, в некую обитель, где пестовало себя истовое православное сознание, и где оно в силу понятной отчужденности от внешнего мира обросло, как диковиный зверь, столпник или пустынник, коростой из собственных же сакральных ценностей.
„Вот тебе, тетушка, и эксцентрик! И верь после этого людям“, — подумал я с тоской и уже собирался было под благовидным предлогом откланяться, как тут Гробман, видимо, приглядевшись ко мне внимательней, почуял, что с религией несколько „пережал“, и сменил пластинку.
В ход пошли пространные рассуждения о влиянии лубочной картины на художников русского авангарда. С такой же, как и раньше горячностью разглагольствовал он о Хлебникове, Крученыхе, Малевиче, Кандинском, братьях Бурлюках и экспериментальном искусстве, проявляя при этом завидную убежденность, эрудицию и знакомство с видными авторитетами в этой области. Лексический состав его речи, приправленный изысканным набором ненормативных словосочетаний, приобрел молодецкую пестроту, бойкость и лубочную выразительность. Особенно запомнился мне неологизм „ебальный станок“, который он использовал для характеристики собственного творческого метода.
И атмосфера вокруг стала совсем иной, изменившись, словно по-волшебству или же в театре, когда декорации оставлены те же, но играется совсем иная мизансцена. В данном случае вместо „торжества Православия“ давалась „история русского авангарда“.
Одновременно просветил меня Гробман и на счет концептуальной идеи своей экспозиции, что один к одному, но, конечно же, на правах здоровой преемственности, оказалась позаимствованной у покойного Юрия Тынянова: „Архаисты — новаторы“. Выяснялось при этом, что и сам Гробман вполне соответствует традициям авангарда: он и литератор замечательный и художник гениальный.
— Талантов вокруг хоть пруд пруди. Да все больше языками работают и грезят о чем-то. Помечтают, помечтают и успокоятся на этом. А я, чем больше мечтаю, тем сильнее хочу реализовать свои мечты. Сейчас свое новое направление разрабатываю. Не без влияния Родченко, но совсем в ином ключе, с большим упором на текстуальную часть. Вот взгляни-ка!
Для ознакомления представлялся коллаж под чудным названием „Герцогъ Лозенъ“ и еще нечто подобное, кажется, „Плеханов“ и „Генрих Ибсен“. При этом никаким фантастическим искусством не пахло вовсе, отчего в душе опять начало закрадываться сомнение: „А туда ли я попал?“
Однако тут же выяснилось, что туда, ибо свою козырную карту, т. е. фантастическую живопись, Гробман приберегал как бы на десерт, чтобы уже наверняка ошарашить сомлевшего от избытка интеллектуальной пищи потребителя. И „десерт“ этот оказался достаточно пикантным.
Фантастическая живопись Гробмана являла собой крутую мешанину из еврейской символики и техники русского лубка. При этом, демонстрируя свои работы, пускался Гробман в рассуждения о еврейском мистицизме, каббале, „магическом символизме“ и тому подобных диковинных предметах, которые по тем „целомудренно-жидоморским“ временам казались исключительно интересными, новаторскими и, конечно же, дьявольски опасными.
Православие и народность канули в небытие, русский авангард в его классической форме временно отошел на второй план и жаркий поток еврейской экзальтации, чаяний и обид оформился в серию картин и графических листов, на которых не то распластаны, не то распяты были достаточно мерзкого вида крылатые человекообразные чудовища с клювовидными носами и здоровенными титькам, а также носороговидные львы и малосимпатичные, похожие на океанических глубоководных хищников, зубастые рыбы.
При этом декларировалась достаточно „крутая“, по тогдашним меркам, идея — некая иудео-христианская компиляция из Маймонида, Монтеня и Мориака.
— Магический реализм в искусстве — это метод, позволяющий приблизиться к непостижимому, частица которого дремлет в душе каждого человека. Функция этого метода — перевести человеческую душу через мост, отделяющий материальное от духовного, чтобы душа познала смысл своего земного существования.
Или же:
— Всякое произведение искусства, как и любое действие человека, надо судить перед лицом смерти. Большинство созданий искусства не выдерживают этого испытания, ибо они развлека-тельны по существу и страдающий человек стыдится или раздражается, глядя на них. Если чело-век в несчастии может глядеть на картину и психологически — безразлично концентрироваться на ней — это знак, что в картине заложено чистое и здоровое начало.
Бог миловал, до сих пор не знаю, как смотрятся работы Гробмана „перед лицом смерти“, но что в тот день я вполне походил на „страдающего человека“ — это факт. Уж больно круто насел на меня Миша со своими амбициями. Вот почему так запомнилась мне одна его картина, на которой, я тогда „безразлично“ сконцентрировался, чтобы хоть немного расслабиться. Картина была выполнена в „наивной“ манере, но с должными знаковыми элементами, свидетельствующими посвящен-ным, что это не инфантильный примитив, а художественный изыск, диалог, интеллектуальная игра утонченного ума. Изображена была на картине распластанная пестрая бабочка, под которой извивалась надпись, сделанная аккуратным ученическим почерком: „Бабочку поймал Виталик Стесин“.
Любопытно, что впоследствии Андрей Лозин тоже умилялся этой картиной, как сейчас помню его восторги:
— Ну надо же было такому случиться, чтобы Стесин да бабочку поймал! Он, конечно, запросто чего-нибудь „эдакое“ поймать или подцепить может, но вот чтобы бабочку... Хм... И где только он ее нашел? Небось, последняя бабочка в округе была, какая-нибудь чахоточная, дустом потравленная. Или того проще: спер он эту бабочку из чьей-нибудь коллекции и Гробману преподнес. Мол, видишь теперь какой я удалец! А для тебя, брат, мне ничего не жалко — пользуйся на здоровье, твори! Гробман, ясное дело, хоть человек практичный, но сентиментальный. Расчувствовался и сразу — за дело. И в результате магический феномен крылышкует золотописьмом пейсатых жил.
Оставив в стороне тему искусства, приступил Гробман к обсуждению вопроса о своем участии в „моей“ выставке, т.е. стал дотошно выспрашивать, кого я уже пригласил, да с кем еще собираюсь говорить? Тут же и комментарий язвительный шел по поводу каждого, кого бы я ни называл.
Сходу „оценил“ сюрреализм Анатолия Брусиловского как „фантастическое занудство“.
— Все фантазии его из задницы высосаны...
„Мне мой папа, Яков Данилович, вечная ему память, всегда говорил: «Вася, все что делаешь, ты должен делать хорошо». И я всегда слушал его, помнил об этом, и это мне помогало в жизни“.
(Из письма В.Я.Ситникова)