Прикосновение медузы
| Вид материала | Документы |
- Е. А. Нинбург не все медузы одинаково устроены Стандартная ситуация на урок, 90.89kb.
- * прикосновение*, 57.38kb.
- Загорать на пляже; касаться земли; загорелые дети; свеча догорела; прикосновение, 49.05kb.
- Мэрион Вудман, 2981.69kb.
- Тема: «Вода и ее свойства. Вода в твердом, жидком, газообразном состоянии», 268.08kb.
- Живопись с помощью пальцев, 38.14kb.
- Исследовательская работа по русскому языку, 301.74kb.
- Иногда отчаяние дает нам шанс, 77.48kb.
- Эту жажду пробудило в нем прикосновение Божье, 2430.35kb.
- Чувствительность и ее расстройства. Поражения спинного мозга на различных уровнях, 199.27kb.
ПРИКОСНОВЕНИЕ МЕДУЗЫ
Моим однокурсникам
«Я с ними последним делился,
И не было дружбы нежней,
Но мой кошелек истощился,
И нет моих милых друзей!»
Н.И. Некрасов.
Из дневника Цветкова Виктора, июль 2006 г:
«Недавно затеяли уборку на даче, и на чердаке, в самом углу, куда точно последних лет десять не ступала нога человека, в кипе пожелтевших газет, вырезок, другого ненужного хлама, обнаружил потрепанную, старенькую, захватанную пальцами, всю в темных потеках, тетрадь в зеленоватой мягкой обложке. Я ее сразу узнал – еще бы! Это был мой единственный конспект по всем предметам сразу, с которым я проходил в университет года два или три, кажется с третьего курса и до последнего госэкзамена, особо себя не перегружая ни физически, ни умственно. Тоненькая, в двадцать четыре листа, «общая» (так, по крайней мере, написано на обложке), самая дешевая, за 14 тогдашних копеек, куда помещались все лекции и семинары студента факультета журналистики выпуска 1973 года.
«У меня никогда ничего не пропадает, зато и найти, если что-нибудь понадобится, - невозможно», - успел привычно подумать и наугад раскрыл, сразу же наткнувшись на разодранную страницу знакомой по прошлой жизни, наводившей когда-то тоску смертную, газеты «Москоу ньюз» на английском языке. Нет, не тех популярных перестроечных «Московских новостей», каждый номер которых прочитывался от доски до доски, проглатывался на одном дыхании - это будет много позже. Других, вызывающих даже сейчас зубную боль и цепенящий ужас при одном только воспоминании. По этой газете мы сдавали «тысячи». Вернее, сто тысяч знаков – столько текста еженедельно надлежало самостоятельно перевести и защитить на кафедре иностранного языка.
Как, наверное, и у всех студентов, у нас «ходила» одна и та же газета с переведенным кем-то (кем, интересно?) текстом на все случаи жизни. По ней, вернее, по «развороту» в две страницы, мы и сдавали ненавистные «тысячи». Поверх английского текста, над каждым словом, микроскопическими буковками шариковой ручкой нацарапано соответствующее русское. Хорошо, если удавалось расшифровать, тогда появлялась хрупкая надежда сдать проклятые «тысячи», и быть допущенным к зачету. «Мягкий способ» - его называли.
В отличие от жесткого – дождаться, пока преподавательница – старая бабушка Альфонсовна - куда-то выйдет или самим ее вызвать, допустим, к телефону в деканат, и заранее подготовленным, хорошо отточенным красным карандашом вмантулить в журнале напротив своей фамилии три-четыре, а лучше пять больших кружочков. Чтобы получить допуск к зачету, как раз и хватит пяти. Рисковые студенты, настоящие экстремалы! Даже сейчас, когда прошло больше трех десятков лет, ощутил неприятную горечь во рту и давно забытый холодок в районе позвоночника. Наука въелась крепко, на всю жизнь!
И сразу из газетки – записка выпала: на клочке в крупную клетку, почти шахматную, буквы огромные, пляшущие во все стороны, «печатные». Так обычно водят по бумаге неуверенной рукой либо пребывающие в запое, либо первоклассники:
РіБЯТА ШУРИК З НіНКОЮ УШЛИ НА «ПАТіО».
Нарисовалась нелепая фигура домашней прислуги, некой вечной Клавы, безграмотной девицы с горбуньи, согнутой, поддавшейся вперед, как бы куда-то бегущей. С большим и добрым сердцем. Какими блинчиками, оладушками и вареничками нас всегда подкармливала! А котлетками – малюпусенькими, сочными, с пылу-жару… Да тот же Шурик хвастал, что на любое похмелье, в самом разобранном состоянии, мог проглотить два десятка!
Да, был Шурик! Прибился к нашей студенческой шараге на какой-то забубенной пьянке, да так и остался. Баловень судьбы, писаный красавец-блондин, кровь с молоком, молоденький, свежий, как олененок, чем-то похож на ифутболиста Блохина, которого в те времена только-только подпускали из дубля в оснеову. Весь из себя в фирмЕ (заграничные шмотки), типичный киевский раздолбай, не то, что с ленцой, просто бездельник, «золотая молодежь» шестидесятых ушедшего, увы, века. По нынешним временам – потянул бы, пожалуй, на антиквариат. Тогда же - завидный жених: батя в Совмине, дача в Конче, огромадная пятикомнатная квартира с видом на Софиевский собор, со стороны дворика, где летом цвели и опадали никем не тронутые яблоки. Да что - свой «Москвич»!
Впрочем, своими благами Шурик пользовался редко, ночевал, где придется, а из всех деликатесов предпочитал яичницу, приготовленную некоей Ленкой, официанткой из «Яблоньки». Печку она принесла из дому, так как в ассортименте кафе были только холодные закуски и соки. Окна нашего деканата выходили как раз на «Яблоньку», удобно: если понадобится вдруг кто - зачет там сдать, или экзамен какой - нам кричали прямо в окно. Так что, не волнуйтесь, и без бати козырного девки под Шурика сами ложились. Но запал он на Нинку Беспризорную, и на больше, как говорил Товарищ, наш приятель и однокурсник, - ума не хватило.
Нинка-то к шараге пристала не сразу, на три года младше, пришла, попросилась: «Мне с вами интересно!» Сама из какой-то Захлюпанки-Задрипанки, Полтавской губернии, а, может, из самих Гадячей, там таких телок - только свистни - набегут! А тут – трах-бах! – Шурик появляется! И скитались они целый год, или больше, по убитым всяким хазам, от которых клянчили ключи у знакомых его и знакомых его знакомых, по общагам и шашлычным, прибивались к любым шальным компаниям, обходя за день все питейные заведения и злачные места. Родители-то Шурика эту Нинку в упор не видели, думали, его принцесса ждет. Домой к себе он пробирался, как партизан-подпольщик из белорусских кинофильмов - огородами, переулками-подзатылками, чтобы никого не застать. Пока брился-переодевался, менял бельишко, рубахи каждый день, Галка свой легкий постирон в ванной устраивала, а Клава им уже котлеток-оладушек подносит. И с собой в дорогу завернет, добрая душа! Я почему знаю: сам не раз с ними заскакивал. Пока они заняты, телевизор смотрел: что там в мире происходит, пока мы гулеванили, война, случайно не началась, никого не убили? Бывало, и не раз – началась, и убили. Хорошо, не у нас, не в Киеве. Был сезон, когда на стадион ни разу не успел сходить - перехватим на бегу – и дальше кочевничать.
Но вернемся к записке, написанной на суржике, без знаков препинания, в стиле модного тогда течения модернистской прозы. Патио – для тех, кто не в курсе, - беседка на Замковой горе, на самой верхатуре, из которой открывается прекрасный вид на Подол, и Днепр, как на ладони. Одно из наших культовых мест. Шурик с Никой летом здесь часто перекемаривали, на свежем воздухе, старым одеялом, больше от комаров, укрывшись. Одеяло в кустах прятали – бомжей тогда ведь не было, иногда сигареты оставляли, закуь какую, приходили – все на месте! Клава почему-то к патио питала почтение. Может, к самому слову иностранному, испанского происхождения, пиетет испытывала: писала его большими печатными буквами, как аббревиатуру какого-нибудь учреждения типа «СОВМИН» или «ГОСПЛАН». Не раз слышала, как ее любимец Шурочка, по телефону договаривался: я буду на патио, найдете меня на патио, встретимся на патио, я с утра на патио иду…
Да, были времена, а теперь – одни моменты. Проплыли и ушли – и времена, и люди. Д нет с нами, рано, бедняга, ушел. Но как же ясно, резко, во всех деталях иногда он мне рисуется, как снится. В той же «Яблоньке» банкует, допустим, с утра - ну, не с самого, часиков в одиннадцать-двенадцать, - делит первую бутылку «красненького». Наливает в граненый стакан, а по руке - сыпь выступает, как при кори, - аллергия на спиртное. Не дожил и до «тридцатника», сгорел. Какого широкого размаха чувак, какие надежды подавал! Спилась и Нинка с круга, как-то встретил на Ленина, у «Зоологического», питание, говорит, птичкам купить надо. И не узнал сначала - старуха седая, без зубов, в порванных то ли чулках трикотажных, которые сейчас никто не носит, то ли колготках, вафлями захезаных. Ага, корм для птичек! Потом видел, как чинарики из урны сгребает, в переходе на станции метро «Ленинская». Одной рукой, потому как другая занята - бутылку пустую из-под пива ухватила, стеклотарой, значится, промышляет.
И Товарища нет. И Старшего Товарища. И половины знакомых. Косит, как в войну. Удивляюсь, как самому удалось просочиться – на грани балансировал, как поршнем мощным всасывало. Не в студенческие расслабушные годы, тогда пронесло, позже,, когда считал, что все отшумело, отзвенело и отошло. Ан, нет, не говори «гоп!», пока не переехал Чоп!
…Тогда мне только-только стукнуло тридцать. Гуляли дня три, может и больше, никто не считал - не принято. Да и повод знатный - не просто так, а хату обмывали - новую, только что полученную трехкомнатную квартиру. И не где-нибудь – в самом центре, на углу Артема и Большой Житомирской. Отмечали с широтой размаха. Удивляюсь, как дом наши гульки выдержал! Никто никуда не спешил, совпало с первомайскими праздниками, здесь же и спали - штабелями, где попало - на кухне, в коридорах, а самые козырные места, «вип-ложа», как бы сказали сейчас, – на балконе в большой комнате – красота! Лафа – кури, хоть лопни!
Вот уж насмеялись, – скулы сводило, слез не хватало. Главное – ничего не воспринимать всерьез. Полный джентльменский набор – и генерала при всех регалиях неизвестно кто привел, я его на радостях целовал в засос на пороге, и туфлями менялись - кто первый уходил, вступил в чужие, не посмотрел, что на два размера больше, сколько той дороги до Оболони! Зато как шел тот, кому на два номера меньше достались? И ничего, дотопал – вот что с человеком наркоз делает! И кроликов живых кто-то вместо подарка подбросил, мы и не заметили, как разбежались по всей квартире, вылавливали всех скопом, пришлось к соседям на дачу везти. Выпустили в поле, на берегу «министерского» озера, они как шуганули! Недавно проезжал, не том месте сейчас элитный дачный массив, озеро приватизировали, а тогда - пустырь кругом, кукуруза в человеческий рост, мы еще в футбол побегали маленьким резиновым мячиком – такие нагрузки после новоселья, эх, сколько дурной энергии!
Сейчас бы кому в голову взбрело - справлять день рождения в собственной квартире – застрелиться и не жить! Ресторан снимать, список гостей, кого приглашать, кого – нет, весь этот ужас, кто и с кем совместим, и насколько. Все равно в сто человек не уложишься. Потом - меню, музыка, тамада, чем кого занять и как рассадить – спаси и помилуй! А что делать – все нужные люди, твой круг. Да на такой контингент, прошу прощения, ни закуси, ни дорогого алкоголя (а другого эта публика не употребляет) не напасешься!
Только теперь понимаешь, что те навсегда ушедшие времена, когда жили копейка в копейку, жрать нечего, одевались почти, как в интернате, оказывается, были нормальным, вменяемыми. И кому все это мешало? Наши жалкие, сморщенные нейлоновые курточки – тогда последний писк! - не помещавшиеся на вешалке, мокрые от дождя, валялись в коридоре, в углу. С них, как с апрельского сугроба, прямо на пол стекали тоненькие струйки, собираясь в лужицы. В коридор, если кто и выходил - разве что курить или целоваться, переступал, не шибко беспокоясь. Толклись в одной комнате, еще ни посуды толком, ни мебели, закуска на газете. Стульев не хватало, кто-то доски со стройки принес, одеялами накрыли, табуретки по бокам, - сидеть можно, что еще надо! – и вперед! Громко орали наперебой, перебивали, музыку вырубили - нам еще интересно друг с другом, все остальное – детали, наплевать и забыть!
Сейчас придумываю что угодно, только бы не отмечать ни своих дней рождения, ни других дат. Заболеть, смотаться в командировку, лучше за рубеж, куда подальше - на острова, все равно, чтобы никого не видеть, где тебя не только не найдут, но и никаким мобильником не достанут.
А в те годы - первейшая проблема: катастрофическая нехватка выпивки! Купить негде, торговали спиртным в ограниченных местах и в таком же ограниченном количестве. Ночью бутылка водки – твердая валюта, на вес золота. А откуда оно у нас, золото? Денег – шаром покати, все тянем на зарплату. Считалось: так и надо, иначе быть не может. Я к тому времени прошел две редакции - заводской многотиражки и городской газеты, и довольно неожиданно был выдвинут с повышением на работу в весьма солидный партийный комитет, там и получил хату. А с деньгами, хоть и на должности солидной – все равно легче не стало.
Праздники, наконец, закончились, выхожу на работу, как побитая собака себя чувствую. И вокруг меня, смотрю, все смурные ходят, или это мне только кажется? Да нет, так и есть. А здесь еще и начальство вызывает срочно: поедешь, говорят, в командировку, прямо завтра! Думали, заартачусь, а я радуюсь в душе, хоть и виду не подаю: слава богу, отдохну хоть от этих пьянок бесконечных! Задание несложное - сопровождать в Москву, Политиздат ЦК КПСС, рукопись брошюры об опыте городской парторганизации по руководству социалистическим соревнованием в трудовых коллективах г. Киева под девизом: «Каждому рабочему часу – наивысшую отдачу!». Поняли что-нибудь из этой белиберды? То-то. А для меня звучит как песня! Автором брошюры в четыре печатных листа значился большой начальник, но так как писал ее я, еще в бытность свою в редакции, то и в для доработки отрядили меня. Забронировали одноместный номер в гостинице «Центральная» - в самом центре, на улице Горького, аккурат напротив красного здания Моссовета. Снабдили дефицитным тогда билетом на первый литерный поезд, который под марш «Прощание славянки» отходил с первого же пути. На вокзале доводилось бывать частенько - по ночам сюда съезжались в надежде купить бутылку водки, если не в ресторане, функционирующем круглосуточно, то у таксистов – по спекулятивной цене – сто процентов!
Я выпил бутылку пива, и ночь в поезде проходит быстро, а утром за окном - подмосковный пейзаж: русские березки, редкий пролесок, мелькнуло Переделкино, за ним знаменитый магазин для слепых «Рассвет», и вот уже Киевский вокзал под ажурной крышей. Из окна отеля – прекрасный вид на Кремль, рубиновые звезды, как на открытке – красиво, близко и доступно. Все здесь, рядом, как на ладони: и ГУМ, и Кремль, и Красная площадь – гуляй, сколько угодно, пока ноги держат!
Тем более что в Москве пока бывать не довелось. Объездил, для своих лет, как мне тогда казалось, немало - и в Украине, тогда говорили: на Украине, и Казахстан, и за границей два раза побывал – в Венгрии и ГДР, а вот Москва – никак не выпадала. Так что, будем считать, повезло! Как раз в это время здесь, на Высших курсах при Литинституте, учился мой университетский однокашник, Товарищ, тот самый, что считал тогда, что у Шурика больше ума не хватило, чем с Нинкой Беспризорной сойтись. Они тогда в ресторане «Зозуля» - больше известном, как «Кукушка», «Кукун» - чуть не подрались, всей шайбой разнимали. После окончания факультета толком не виделись. «Будет гидом, он-то за два года в Москве, наверное, все облазил!».
Когда-то, в студенческие времена, прожить друг без друга дня не получалось, особенно на первых курсах. Оба - коренные киевляне, выпускники первых тогда украинско-английских школ в «центровом» Ленинском районе (он – 87-й, я – 92-й). Выдержали сумасшедший конкурс на журфак 20 человек на место - как раз подоспел фильм Герасимова «Журналист», в котором герои лежат под Эйфелевой башней, потягивают коктейли и занимаются любовью. Думали попадем сразу в элиту, а оказались в окружении иногородних ребят, старших по возрасту. Почти все прорывались через подготовительный факультет, так называемый «рабфак», имея за плечами армейский или трудовой стаж, а то и членство в КПСС. Были и такие, кто поступал по второму и даже по третьему разу, предоставив производственные характеристики. Таким «трудягам» достаточно сдать экзамены на «трояки». Само собой, мы быстро сошлись и, особенно на первых курсах, держались вместе..
Товарищ мой - из писательской семьи, сын известного драматурга, имя которого тогда было на слуху.В предмете украинской литературы свободно ориентировался не только в пределах учебника и хрестоматии, но и лично знался с живыми, можно сказать, классиками. Те частенько и запросто захаживали к ним по соседски - в просторную пятикомнатную квартиру в одном из писательских домов в самом центре Киева, или на дачу в Конче-Озерной.
Сын такого же живого классика, Товарищ и сам ходил в талантливых и подающих надежды. Ко времени поступления подоспел первый сборник стихов. Книжица на троих авторов, но все же! Товарищ небрежно шутил: мол, начинаю с«братской могилы». Но как мы ему завидовали! Недостижимая мечта – свой сборник, пусть и в соавторстве. Еще в годы учебы стал членом «Сп1лки». Наука давалась без особых усилий. Как-то сразу рано женился, на первой нашей красавице, за которой ухаживали многие, в том числе и я, но выбрала она Товарища. «На ее месте так поступил бы каждый!» - завистливые однокурсницы намекали не только на киевскую прописку, но и благосостояние семьи Товарища.
Женитьба почти не сказалась на нашей дружбе. Разве что не так долго просиживали лавочки в парке Шевченко и Ботаническом саду, в бесконечных спорах о Фрейде и Ницше, Вознесенском и Довженко, об особенностях украинского поэтического кинематографа. Или - книгах Солженицына, Дзюбы, «запрещенных» фильмах вперемежку с футбольными новостями и своими студенческими проблемами. На футбол, кстати, выбирались реже. Да и «козу» с прежним усердием гонять не получалось – что поделаешь, женатый человек!
Но иногда все же – гоняли! И доказывали всем, что наша тройка мушкетеров-центрфорвардов, в которую, кроме меня и Товарища, входил Старший Товарищ, способна на многое. Старший Товарищ бесспорно верховодил, непререкаемый авторитет в этом деле. Еще бы - вырос в Молдавии, с молоком матери впитал аромат «Изабеллы», «Лидии», «Совиньона» и других неповторимых букетов, включая румынское вино «Мурфатлар», фирменные бутылки которого перевязывались многоцветными тоненькими ленточками, которые мы носили на запястьях в качестве опознавательных знаков «свой-чужой». Даже сейчас, при одном воспоминании о тех давнишних «брэндах» во рту собирается слюна.
«Русский. Но из Кишинева» - так Старший Товарищ представлялся при встрече. В Киеве оказался по программе обмена студентами. Отслужив на флоте, там же вступил в КПСС («вечно вы куда-то вступите, Старший Товарищ!» – хрестоматийная курсовая шутка). Опережая нас почти на десять лет, он немало сил и времени тратил на обучение не нюхавшего пороха студенческого молодняка. Энергично, последовательно и с большим вкусом внедрял парагрАфы флотской дедовщины и суровых морских законов не только в общежитейский быт на ул. Ломоносова, но и в учебный процесс, бурно протекавший в аудиториях т.н. «желтого корпуса», на Бульваре Шевченко.
С его легкой руки студенческий жаргон заметно обогатился армейскими словечками, а быт – привычками. «Морской Закон» начинал действовать везде, сразу и бесповоротно, стоило только Старшему Товарищу появиться на горизонте. Главное же преимущество - он, тогда единственный из нас, по-настоящему любил вино и умел его пить. Мог из горлышка, не отрываясь, медленно, с удовольствием выпить на одном дыхании бутылку какого-нибудь противного вермута за один рубль семнадцать копеек. И что характерно: чем больше пил, тем меньше пьянел, агрессивность, в принципе ему и без того несвойственная, с каждым стаканом, оседала и пропадала. Цвет лица, правда, менялся, по мере выпитого оно становилось бордовым, затем краснело, шло пятнами. Впрочем, этот винный румянец удивительно шел, добавлял строгие мужественные черты к несколько флегматичному характеру. Удивительно, но на ссоры, конфликты, прочие подвиги, несмотря на выпитый практически ежедневно «свой законный литр», никогда не тянуло. Наоборот, мог спокойно заниматься, читать книгу, писать конспект, а больше всего любил играть в шахматы (домино, «морской бой» и пр.). Последняя стадия – карты, в подкидного дурака. Когда он доставал из чемодана потрепанную колоду, привычно и ловко тасуя, все понимали: Старший Товарищ, наконец, дошел до кондиции. Но даже в таком состоянии обыграть его мало кому удавалось. Все пять лет - «круглый» отличник. «Есть смысл, - говорил он. – Стипендия повышенная на шесть бутылок вина больше, чем обычная. Так что – поборемся!» Уважаемый и беспристрастный арбитр во всех спорах, староста группы, член партийного бюро, профсоюзный лидер, неизменный капитан сборной курса в игровых видах спорта, в которых только участвовал.
Не то, совсем не то - Товарищ. После первых двухсот граммов начинались лихорадочные поиски как бы где-то «домазать». Немедленно посылался гонец, чаще всего в библиотеку, или непосредственно в аудиторию, где околачивалось множество народу при бабках. Сколько бы ни занимали, все сразу, тут же, на месте, спускалось, и поиски возобновлялись по-новой. При этом его радиус расширялся – в ход шла старая, потрепанная телефонная книжка Товарища, помогавшая в нашем деле, откровенно говоря, не очень. Отыскивались номера старых друзей и одноклассников, обучавшиеся на других факультетах университета. Особняком стояли начинающие поэты, младший редакторский персонал, знакомые авторы - их черед приходил в вожделенные дни выплат в редакциях и издательствах гонорара и зарплат. Еще один способ «сшибануть деньгу» - поход по «злачным местам» в надежде не только взять в долг, но и «зацепиться», встретить знакомых, упасть на хвост и выпить на дурняк, без денег. Эта затея, впрочем, практически никогда не приводила к успеху, потому как в любом таком заведении постоянно шастали и мелькали одни и те же лица, мельтешил постоянный контингент любителей дармовой выпивки, завсегдатаев «козы», у которых на вечно полупьяной морде написано: если займешь денег – ни в жизнь не отдаст! Если же – каким-то чудом – и заводилась пара лишних рублей, то они, конечно, не хуже нас знали, как от них избавиться и линяли сразу же, в момент. Так и кружилась весь вечер до упора крещатинская карусель, безуспешно выискивая кого-то, кто был бы глупее тебя: а вдруг удастся зацепиться, раздавить заветную бутылочку, выпить на шару. И только в одиннадцать вечера, когда в знаменитом ЦГ – центральном гастрономе – раздавался длинный звонок, означавший конец работы винного отдела, карусель замедляла движение. Жаждущие и страждущие шли курить последнюю сигарету на бульвар и разъезжались на метро, которое работало до 12 ночи. На следующий день все повторялось.
Все «точки» обходились, естественно, пешком. От широко известного в студенческой массе магазина «Кооператор», где можно выпить стакан густого яблочного вина за 20 копеек (говорили, из гнилушек и падалок, которые колхозники в глубоко вырытых ямах-буртах давили сапогами, потому и цена такая бросовая) – до популярного кафе «Киевское» на той же Бессарабке. За простоту нравов и демократичность студенты и профессорско-преподавательский состав, регулярно посещавшие его по нескольку раз в день, уважительно называли «кафедрой».
От любимого и незабвенного «Слоника» в тени старинных деревьев Пионерского парка – до уютного, камерного, совсем не характерного для Киева, кафе «Лада» («Лажа») у подножья Владимирской горки. От легендарной «Кукушки» и обычной стекляшки «Буйная голова», у верхнего выхода со стадиона «Динамо», - до уютной шашлычной у фуникулера, пусть там только стоячие места.
А элитная бочка «Академвино», а «Кулишная» на Сенном рынке, а «Галушечная» на Прорезной, а «Вареничная» на площади Калинина, и даже - диетическая столовая номер, кажется, пять - на углу Бассейной и Красноармейской! И как венец, вершина всего - две «колыбы», недоступные и вожделенные, как снега на вершинах Килиманджаро, - в Голосеево и Гидропарке (там же – рестораны «Млын» и «Витряк»). Походы туда - только по большим праздникам, раза два в год, когда образовывалась «куча денег». В пьяном дыму и соусном угаре под водку из граненых стаканов и полусырое мясо (говорили, собачатина из местных дворняг, которых здесь усиленно подкармливали) спускалось все, заработанное в стройотрядах за лето. Бесшабашно пропивались вместе с портфелями (их оставляли в залог под последние «сто граммов). Здесь мне однажды разбили бутылкой голову, а Товарища чуть не утопили в Днепре, когда он по пятому или шестому разу подряд орал «Черного человека».
После очередного «сшибу»: «до завтра, старичок, только на день, в это время и на этом месте, отдадим, как пить дать!» - Товарища тянуло на любовь. Говоря проще, ударял по бабам. Длилась это, как правило, недолго. Во-первых, не всегда на горизонте возникал объект, а на глубинные изыскания жалко драгоценного времени – и на выпивку его не всегда хватало, постоянный цейтнот – домой-то надо явиться вовремя и трезвым! Время от времени на горизонте возникали отчаянные студенческие шалавы, специализирующие на «раскрутках» подобных компаний. И то – не из своих, залетные, из другого факультета, (своих-то знали, как облупленных). Клеили ради дармовой выпивки, безбожно динамили, и как только чувствовали, что запасы денег иссякают, сразу же делали ноги, чаще всего отлучаясь навсегда в дамский туалет, обрывая на полуслове нетрезвые излияния.
Нам же ничего не оставалось, как только продолжать. В выпивке Товарищ, по природе здоровый мужик, взращенный на домашней пище и калорийных соках, холеный, к тому времени немного склонный к полноте, мало чем уступал Старшему Товарищу. Они тянулись друг за другом из последних сил и денег, перепивая один другого, и, если бы кто вел счет этого бесконечного поединка, я думаю, он бы имел резульаь что-то вроде: 1656 на 1655, неважно в чью пользу, - боевая ничья, можно сказать.
Я же – худой и дохлый, кличка во дворе «Малый», не выглядевший на свой возраст и одевавшийся в подростковом магазине «Детский мир», - к вину был не приучен. Сцепив зубы, судорожно, с искренним отвращением, до спазм в желудке, глотал ненавистную вязкую бормотуху какого-нибудь белоцерковского разлива, думая лишь о том, чтобы не блевануть сейчас же, едва оторвав бутылку от губ. Гадкое винище никак не желало усваиваться, желудок бунтовал, приходилось отдавать, прожогом бросаться за угол, выплевывать, позориться перед компанией.
- Может, не будешь больше, Цвет? – спрашивал Товарищ со слабой надеждой.
- Не в то горло пошло, - извиняющимся голосом, - не обращайте внимания.
- Переглядывались, смотрели, как на больного, прощали, верили до следующего раза, который наступал очень даже скоро, и снова приходилось бежать и прятаться за угол и виновато отводить глаза.
А пили много. Старший Товарищ – добрейшей души человек, никогда не отказывал, последнюю «десятку» отдавал, кому она была нужнее. У него, как я заметил, деньги водились, и многие на курсе занимали. Любил щедро угостить за свой счет. Бывало, «водим козу» целый день, никак угомониться не можем, уже и вечер, и так хочется оторваться, думаешь в сердцах: «Ну, когда же у него деньги кончатся? Сил никаких глушить эту гадость нет больше!» И когда, наконец, кончались, Старший Товарищ начинал останавливать такси:
- К тете, на Пушкинскую, заедем. Денег взять надо. Я только на минуточку. Подождете? Где-то горяченького перекусим…
В такси Товарищ читал стихи. Предпоследняя стадия. Правда, зависело от того, сколько в нем сидело. Если вдребезги - поэму «Черный человек» Есенина. Когда только-только начинало разбирать - шел Женя Евтушенко, его лирика, молодые ершистые стишата: «Профессор, вы очень не нравитесь мне, А я вот понравился вашей жене…», «Я на пароходе Маяковский, а в душе Есенин и березки», «Любимая, спи!». Иногда по-украински, Соссюру, в квартире которого в конце пятидесятых они останавливались, когда из Донецка переехали в Киев. Почему-то очень редко - свои. Был у него один, мне страшно нравился: «А тиша – наймудр1ша 1з п1сень…» Таксистам хоть и нравилось, но бесплатно везти отказывались (бывало, что деньги пропиты все, одна мелочь в карманах пополам с табачными крошками). Однажды ночью ушли, оставив в машине меня в залог. Уж не знаю, что та тетя про нас думала, которая на Пушкинской жила.
Постепенно, по мере того, как мы притирались друг к другу, «умные разговоры» становились все короче, зачем терять драгоценное время, «о Шекспире можно и после, потом». Встречались в условленном месте, где-нибудь на лавочке в парке Шевченко, и сразу к делу:
- Привет! – Старший Товарищ деловито пожимает мне руку. - У тебя сколько? У меня сегодня – «пятерка». А у тебя, Товарищ? Два рубля? Слабо-слабо. Ну, ничего, в процессе наверстаешь (в смысле: займешь, достанешь где-нибудь, когда деньги кончатся). В темпе, давайте, быстренько, наговориться успеете. Кто бежит в «Дом Морозова»*? Дуй, Цвет, мы тебя в «Лете»* ждем, закусон элементарный сообразим, капусточки, хлеба…
- Может, докторской колбаски взять, немного, граммов двести хотя бы…
- Не надо пока, денег и так мало. Два «взрослые» возьмешь, лучше «биомицина», да, Товарищ?
- Или три маленьких, ноль-пять.
- В темпе только, в очереди не стой, отсчитай без сдачи, я тебе мелочи насыплю, подожди…
Главный закон «козы» - не возвращаться дважды в одно место. Иначе «коза» начнет бодаться. Мы активно перемещались в пространстве, меняли «точки». Существовали малый (в пределах бульвара Шевченко) и большой (до Львовской площади и Сенного рынка) круги. Пропустить хотя бы один ларек, где продавалось вино, считалось непростительным, грубейшим нарушением. «Коза», как и Бессарабка на стадионе, принимала в любую погоду, не надо только злить напрасно, нарушать установленные правила. Так и проходили наши занятия: выпьем по стакану в одном месте, переходим к другому, после - к следующей «точке», которых, если двигаться от нашего желтого корпуса университета по часовой стрелке, по малому кругу, набиралось больше десятка.
Иногда, для разнообразия, заворачивали в любимый, построенный пленными немцами, кинотеатр «Комсомолец Украины», на Свердлова (бывшей и нынешней Прорезной). В здешнем буфете всегда пивка «Жигулевского» можно выпить. Заглядывали для порядка в зал, и если фильм не стоил нашего внимания, а так случалось почти всегда, не дожидаясь окончания и громко хлопая сидениями жестких кресел, выходили на свежий воздух, чтобы продолжить занятия. Кстати, о занятиях: могли и на лекции заскочить в родной университет, впрочем, случалось это крайне редко. Появляться в таком состоянии перед однокурсниками Старший Товарищ не любил – член партбюро как-никак. Пьянствовать, нарушать учебный процесс и дисциплину ему негоже. Кто-то мог и в деканат настучать. Что касается «стукачей», на нашем их курсе их оказалось больше, чем мы думали, особенно среди рабфаковцев-членов КПСС.
Наша студенческая жизнь (1968 – 1973), оказывается, совпала с началом застойного периода. Тогда, конечно, мы этого не могли знать. Но даже в нашу закрытую на все пуговицы раздолбайскую жизнь нет-нет и доносилось эхо университетских скандалов, завинчивания местных гаек, исход неугодных, почему-то самых любимых преподавателей. Зато процветала посредственность, серость, поощрялись доносительство, интриганство. История КПСС стала главным предметом, ею нас, будущих журналистов, как тараканов, травили почти четыре года. Под стать и другие «науки», доминировавшие в учебном процессе: политэкономия социализма, научный коммунизм, марксистко-ленинская эстетика и пр.
Как-то с Товарищем, скучая от ничегонеделания на любимой скамейке, придумали теорию «фиги в кармане»: как вы нам преподаете - так мы и учимся! Согласно ей, все пьяные гулянки, гусарские подвиги, пропуски и нежелание учиться как таковое, являлось сознательной и продуманной формой протеста и неподчинения диктату бурсы.
В деканате на наши выходки и оргии смотрели сквозь пальцы – вы нас не трогайте, а мы вас – не тронем! Но стоило только непьющим однокурсникам случайно оказаться в роковой день, 22 мая, у памятника Шевченко (считалось, кто отмечает эту дату, тот – ярый враг советской власти и националист), как сразу, без объяснений, их исключили из университета. Нам же все сходило с рук. Заливая глаза алкоголем, мы не были ни стихийными бунтарями, ни сознательными протестующими, банально прожигали, как только можно в молодости прожигать, время, которого, тогда, казалось, у каждого из нас - на несколько жизней вперед хватит.
Защитив в таком же стиле, с горем пополам, дипломы, разъехались – кто куда. Старший товарищ – к себе в Кишинев, служить в газету. С тех пор мы виделись лишь однажды. И не где-нибудь, а в самих Соединенных Штатах, в Атланте, на Олимпийских играх 1986 года. Столкнулись случайно на перекрестке, у газетного киоска, за два шага от мирового пресс-центра, как в студенческие годы сталкивались где-нибудь на площади Толстого или Бульваре Шевченко в Киеве. Оказывается, у них, журналистов из Молдавии, нет даже аккредитации, приехали в Штаты почти нелегально, «дикарями», живут по квартирам у представителей своей диаспоры. Наш номер в загороднем трехзведочном отеле «Холидей Инн» показался Старшему Товарищу хоромами. Мы с удовольствием раскурочили минибар, наслаждаясь в 36-градусную жару баночным пивом «Будвайзер», одного из официальных спонсоров Олимпийских игр.
А вечером он угощал домашним молдавским вином, которого, друзья-молдаване, по обыкновению, захватили с собой несколько десятилитровых сулей. А ведь американская таможенная служба с целью соблюдения санитарно-гигиенических норм в аэропорту изымала даже яблоки и апельсины, которые давали в самолете.
- А мы автобусом сюда приехали, с Кишинева. – старший Товарищ был в ударе. - Ты же сало с собой провез! – говорил, подливая из сулеи. – Почему я не могу? Кстати, и картишки при мне. Вспомним молодость, Цвет? Сбацаем?»
Запивая мое сало его винцом, мы неплохо провели время, жалели только, что Товарища с нами нет. Я так и уснул в тот вечер, возвращаться к себе – ни сил, ни желания не было. Да и ехать - около часа на такси. Лучше завтра пораньше, до жары, встать и уехать в центр автобусом… Впрочем, Старшего Товарища это не слишком заботило, он давно похрапывал знакомыми по четвертому студенческому общежитию на ул. Ломоносова интонациями. Утром допили, что осталось, и так как такси он не пользовался категорически по причине полнейшего безденежья, в целях экономии поехали на спортивные арены автобусом.
Хотел ссудить ему долларов сто-двести, мол, свои люди, потом как-нибудь отдашь. Так разве ж Старший Товарищ – человек? Не захотел брать, решительно! Вспомнил, еще со студенческих времен: он ни у кого никогда не просил взаймы. Сам же - готов последнее отдать по первому требованию.
Товарища же я встречал чаще, хоть и развела жизнь, да все же - в одном городе. Как-то даже на футбол его вытащил, потом, правда, в Доме кино засиделись, пока в полтретьего утра нас оттуда не совсем вежливо попросили. Он подвизался на студии не то хроникальных, не то научно-популярных фильмов.
Да это крыша, старик, - студия. Чтобы детишкам было на молочишко. Я сейчас пьесу заканчиваю, в стихах, такая вещь будет, что ты! В Москву собираюсь, на Высшие курсы. Если пьеса пойдет, - сразу с поденщины соскочу. На одних потиражных с каждой постановки купоны стригут. Нет, старик, у нас, драматургов, не так, не только на хлеб с маслом, но и на икру хватит, если в голове что-то есть!
…И когда выпало ехать в Москву, сразу мелькнуло: с Товарищем заодно повидаюсь, если в Киеве не удается: года три - ни ответа, ни привета. Как он, что он? Специально домой к нему звонил, у супруги телефон Курсов спрашивал. В Политиздате управился быстро, благо, рядом с гостиницей, здесь же, в центре, на Миусской площади. Меня, оказывается, ждали - брошюра об опыте партийного руководства социалистическим соревнованием на примере г. Киева, уж не помню по какой причине, шла вне плана как «горящая». Редактор отдела Александр Дмитриевич Птицын (вот свойство избирательной памяти: почему рукопись без очереди - не вспомнить, а фамилия человека – осталась на всю жизнь, хоть виделись два или три раза), профессионально пролистав, вынес вердикт:
- Думаю, пойдет. Сам кропал? Это хорошо, люблю, когда журналисты пишут – много конкретики, примеров живых, из жизни, дотягивать проще. Оставляй, послезавтра зайдешь, вычитаешь окончательный вариант.
Перекусив на скорую руку в блинной, что напротив памятника Пушкину и здания «Известий», нащупал в кармане заранее припасенную «двушку»: самое время звонить Товарищу. В автоматах звонило много народу. Очередь двигалась медленно, те, у кого номер занят, выходили из будки и становились первыми. Интересная деталь – в Киеве обычно продолжали накручивать до победного. Короткие гудки, занято. Пришлось выйти из будки, уступить место следующему по очереди, и так – несколько раз. Наконец выяснилось, что номер, по которому пытаюсь дозвониться, - телефон вахтера, дежурного, и ходить звать он никого не собирался.
- Скажите адрес, я найду…
Улица Добролюбова, у самой телевизионной вышки. Автобусом в сторону Бутырки. Что ж, придется действовать методом народного опроса. Всю дорогу предвкушал, как с Товарищем душевно посидим, вспомним студенческую вольницу, ребят - кто и где сейчас обитает, кого он видел, кого я встречал. Припасенная еще из Киева и уцелевшая в поезде, заветная бутылка водки согревала карман летней ветровки. Стоял июль 1983 года, самое начало, макушка, как говорится, лета, но в Москве, по сравнению с Киевом, было прохладно, и моя легкая нейлоновая куртка, захваченная в дорогу в последний момент, пришлась как нельзя кстати. Все представлял, как разливаем по чуть-чуть, не торопясь, растягивая удовольствие, как когда-то, в студенческие годы. За Товарищем и вправду очень соскучился.
В общежитии Литинститута препятствий никаких не чинили – даже паспорт не нужен, проходи себе, мил человек. Вахтер, который со мной говорил час назад, дремал над последним номером «Недели». Когда спросил, в какой комнате живет Товарищ, он только отмахнулся, обдав свежим перегаром:
- С Высших курсов, что ли? Они у нас на четвертом этаже, там спросишь номер комнаты. Колхозом живут, комнаты меняют каждый день…
Колхозом? Ну-ну. Пить меньше надо, дядя. Подумал, конечно, не сказал – еще не пустит.
- А после занятий - в какое время обычно возвращаются?
- С каких там занятий – никто никуда не ходит, пьют да трахаются с утра до вечер.
На четвертом этаже – хоть шаром покати. Дернул ручку двери одной комнаты – закрыто, другой, третьей, четвертой – тот же результат. Наконец, повезло - в самом конце коридора дверь с табличкой «Ленинская комната» оказалась незапертой, оттуда раздавались возбужденные голоса, неестественно громкий смех. Первое, что увидел, открыв дверь, - внушительных размеров бюст В. И. Ленина, стоявший почему-то в углу, лицом к стене. Старая кепчонка одета козырьком назад. Потом догадался: вождя повернули лицом к стене, чтобы не мешал отдыхать, стесняются. Едкая смесь дешевых сигарет без фильтра, водочных паров, перегара, старой протухшей рыбы, кислой капусты еще чего-то тошнотворного. «Амбрэ, однако!»
О-о-о-о!!! – мощным ревом приветствовала меня толпа сидевших за столом, покрытым выцветшей малиновой краской скатертью, слушателей Курсов.
- Простите, где бы я мог видеть Товарища?
- Товарища???
- Исключено! Он у нас человек занятой.
- Стихами охмуряет кого-то в комнате!
- Ага, трахается, как паук!
- Любимое занятие!
- А что, имеет право! - сказала охрипшим голосом худосочная девица в расстегнутом халатике, под которым, кажется, ничего не было. В смысле одежды. И вдруг затянула фальцетом:
- Маркитанка юная убита!!!
- У – би - та!!! – нестройно и не в такт подтянуло сразу несколько не совсем трезвых голосов, портача мотив не очень известной песни Окуджавы. Как потом выяснилось, - у них рефрен такой на все случаи жизни. Спросит кто, анекдот расскажет, или тост надо произнести, вот и заводит кто-нибудь:
- «Маркитанка юная убита!».
- «У - би - та!!!» - истошными голосами подхватывают. Те, кто в состоянии, конечно, а не отдыхает, к примеру, здесь же, на полу, в лучшем случае, на принесенном с собой надувном матраце. Этих пассажиров я осторожно обошел.
- А вы ему кем приходитесь, и по какому, собственно, делу? – пьяновато щурясь, придерживая себя за ресницу, должно быть, чтобы глаз совсем не закрылся, спросила другая девица, как показалось, явно восточного типа. То ли казашка, то ли узбечка, такой тип мне хорошо знаком, особенно после прошлогодней летней практики в студенческих газетах Кустаная и Алма-Аты. Признаюсь сразу: больше, чем полчаса сопротивляться женщинам Востока у меня не получалось.
- Понимаете, я приехал из Киева, в командировку, думал повидать Товарища, мы дружим…
- Из самого Киева?
- Или из-под Киева?
- Ну почему же «из-под Киева»? Из самого что ни на есть.
- «Маркитанка юная убита!»
- «У – би – та!»
- А что у вас, с позволенья сказать, за пазухой оттопыривается? Уж не пузырь ли? – Девушка-маркитанка с легкостью и натренированностью фокусника выхватила мою заветную бутылочку.
- Точно, пузырь!
- Эй, хохол, ты слишком долго плавал! На хрена тебе этот Товарищ! Он уже где-то пьяный отдыхает! Садись лучше с нами, коль пришел!
- Не пожалеешь! – Девица, сыграв в пас моей бутылкой с угрюмым длинноволосым парнем, обхватила рукой за шею и крепко поцеловала в губы. Халатик при этом совсем сполз и осел на пол, так что прижималась она ко мне голым телом. Пока очумело соображал, как вести себя дальше, ее другая рука проворно скользнула вниз. Я инстинктивно отстранился подальше от греха.
- Кубок в руках москвичей! – в ту же секунду вскочила на стол, совершенно голая, продекламировала под всеобщий гогот:
Если девушка красива
И в постели хороша,-
Это личная заслуга
Леонида Ильича!
Громкое, с перекатом, «Ура –а – а – а!!!» - потрясло комнату.
- Молодец, хохол!
- Настоящий друг!
- Кто ходит в гости по утрам!
- «Маркитанка юная убита!
- Зачем человека обижаете? – девушка восточного типа потянула меня за руку. – Да вы садитесь, все равно бутылку вашу выпьют теперь. Сюда, поближе. Меня Лейлой зовут. А вас?
- Дайте стакан пострадавшему! Анка-пулеметчица! Да слезь ты со стола со своими грязными пятками! Думаешь так приятно? Мы-то привыкли, гостя постесняйся! Халат ей дайте.
- И стакан вновь прибывшему. Тихо! Представитель братской Украины тост будет говорить!
- Пусть скажет, Хохляндия блядская!
- Ребята, может, у него и сало есть?
- Ха-ха! Какой же хохол без сала!
- Да уймитесь вы! Говори, брат! Как зовут? Слово имеет уважаемый Виктор!
В стакан – картонный, от дешевогог мороженного, не первой, конечно, свежести, щедро почти по ограничитель плеснули водки. Пришлось подняться:
- За любовь! – сказал я, и на выдохе, как учили, залпом выпил всю водку.
- Наш человек!
- Учитесь, мальчики!
- Настоящий джигит!
- У них не джигиты, казаки!
- А как насчет сала? – спросила Лейла и внимательно посмотрела на меня своими раскосыми глазами.
«Что ж, один раз живем! А Товарищ сам виноват, носит его где-то». Выдержав паузу, как можно солиднее сказал:
- Есть и сало!
Надо было слышать восторг, с которым встретили мою реплику. На нашем центральном стадионе, бывшем республиканском, а еще раньше – им. Н.С. Хрущева, забитые голы – и то не всегда - приветствуются с таким энтузиазмом. Как просто, оказывается, стать своим в компании слушателей Высших курсов знаменитого на всю страну Литинститута – достаточно одной бутылки водяры и куска сала.
Как они его делили, надо было видеть! Эту честь доверили худому длинноволосому парню, с заплетенной назад косичкой темных, несколько, как мне показалось, жирноватых волос, сидевшему рядом с «Маркитанкой», танцевавшей на столе. Она, кстати, застегнув халатик на все пуговицы, вела себя тихо, надеясь, наверное, получить первой свою пайку сала. Изображала роль уже не беспутной и пьяной шлюшки а-ля Жанна Д*Арк, но скромной и гостеприимной хозяйки большого дома. Валерий, так звали «косичку», был у них за старшего. Вытащив из чехла настоящий охотничий нож и проверив большим пальцем острие, как это делают профессиональные точильщики, принялся умело, аккуратно и не спеша делить.
- Буду выдавать по кусочку каждому, но только тем, у кого имеется хлеб.
Все наперебой, мешая друг другу, беспорядочно захватывали разбросанные по столу, в том числе и недоеденные, надкусанные объедки серого хлеба, который у нас называют «кирпичиком». Лейла переполовинила свой кусок и протянула мне:
- Держите, Виктор, а то вам может не хватить, у нас здесь это запросто. Привыкайте, раз сюда попали.
- А без хлеба можно? Не хватило…
- Вон пусть вам гость наш скажет, как зовут тех, кто ест одно сало.
- У нас говорят: «Дурний, як сало без хл!ба!».
- Слыхали-слыхали! Товарищ этой поговоркой все уши прожужжал, вот уж кто сало любит. Разреши, тебе налью, Виктор. – Сосед слева – симпатичный парень в голубой «водолазке», с аккуратно на пробор зачесанными русыми волосами, перегнулся в мою сторону с бутылкой.
- Не возражаю!
Первый хмель на голодный желудок быстро делал свое дело - приводил меня в то давнее, почти забытое, расслабленное состояние беспричинной радости, добра и уважительной благожелательности к незнакомым людям. Такая беспричинная радость и преклонение перед случайными собутыльниками часто посещало во время наших давних студенческих пирушек.
Парня, оказывается, звали Андрей, сам он из братской Молдавии, из Кишинева, поэт, пишет сценарии, два фильма снял.
- Куда ни плюнь – в поэта попадешь, так что не обращай внимания. Причем, весь Союз представлен! Вон Валерий – тамада, который твое сало делит, – из Иркутска, прозаик, правда, несколько книг выпустил. Рядом с ним брюнет – большой человек, потомок Дагестанских князей. А это - наша Лейла, из Семипалатинска, поэтесса.
- не поэтесса, поэт, деревня! У поэзии нет женского рода и женского лица. – Лейла засмеялась.
- А «Маркитанка»?
- Она местная, москвичка. Такой человек душевный – что ты! У нее квартира своя в Москве, с родителями, правда. Ушла к нам в общагу, своя в доску, а добрая – ничего для друзей не пожалеет!
- Кроме мужика! – Лейла, громко рассмеялась.
- А вы, Виктор, чем занимаетесь - тоже литератор, как и ваш Товарищ? – спросил через стол Андрей, подавая мне бутерброд с моим же салом.
Обычный, казалось бы, вопрос, но только за столом опять засмеялись. Так бывает в спаянных и споенных компаниях, где все настолько изучили друг друга, всем про всех известно - и кто с кем дружит, и пьет, и спит, и привычки, никаких секретов. Как в одной камере, когда анекдоты - под номерами, только цифру назови – хохочут! На Лейлу оглянулся: чего, мол, лыбятся?
- Не обращайте внимания, это они о своем, о женском.
- Мы с Товарищем - сокурсники по журфаку, давно не виделись, а в Москве – в командировке.
- А работаете где?
- В партийном комитете…
Сказал – и сразу пожалел. Зачем ляпнул, не подумав?
Повисла долгая, неудобная пауза. Лучше всего было бы подняться и уйти. Извините, мол, зашел к другу, не застал, всего вам доброго!
- А с виду производит впечатление нормального человека, - сказала «Маркитанка».- Что ж, чаще всего внешность обманчива.
Лейла сжала мне руку: «Молчи!».
- Ну что вы к человеку пристали! Ты посмотри на них – едят его сало, пьют на дармовщину, еще и носы воротят! Декаденсы несчастные!
- Не декаденсы, во-первых, а декаденты. Ты, как потомок дагестанских князей, должен это знать. А то, что в партийном комитете работает, ты прав, еще ни о чем не говорит. Я, например, в кочегарке три года вкалывал без прописки, с выправленным паспортом.
- Валерий, вы так часто об этом говорите, что, неровен час, за вами могут прийти. Да еще при незнакомых людях…
- Плевать хотел! Я – свободный человек! – Тамада с силой воткнул тесак перед собой в стол. Но стол оказался прочным, и нож, покачавшись в разные стороны, упал плашмя.
Я высвободил руку Лейлы и привстал, собираясь уходить.
- Предлагаю выпить за нашего гостя - Виктора из-под Киева! Ура! – «Маркитанка» сделала попытку снова взгромоздиться на стол.
Раздались нестройные хлопки.
- Хороший и своевременный тост, надо поддержать - и у нас, и в других социалистических странах! – прошепелявил сидевший рядом молдаванин Андрей голосом генсека Брежнева. Получилось: «… и в других засранах».
Все захохотали, я снова попытался встать из-за стола, но Лейла не отпускала руки:
- Да подожди ты! Обидчивый какой! За тебя пить сейчас будут. Так что уважь! Ну, скажи ему, Андрюша!
- Виктор, если женщина просит…
Не представлял, сколько прошло времени, хотя часы – на руке, ничего не стоило высвободить руку от пальцев Лейлы, которые так приятно щекотали ладонь, и посмотреть, который все же час, да как-то не хотелось. Два или три раза сбрасывались, посылали гонца за водкой в местную лавку, писатели и сценаристы пили исключительно водку, и девушки их - тоже. У нас в компании предпочитали вино. Я сказал Андрею:
-У вас же вино пьют, в Кишиневе, я сам на одной свадьбе был…
- Что поделаешь? Пришлось привыкнуть. Здесь все – водку с пивом. Сначала тосковал, плохо чувствовал без вина. Не будешь же себе отдельно брать. А в одиночку – не могу. Да и не хочу. Как вспомню… Совсем, было, пропадал одно время. В коллективе все же пить легче.
- А не знаешь такого – Старшего Товарища? Он в Кишиневе в республиканской газете работает…
- Нет, из газет – почти никого, я же в андеграунде, почти криминал. Сюда попал, по блату, можно сказать, после того, как вылечился, мне (он назвал фамилию знаменитого молдавского режиссера) рекомендацию написал и договорился здесь в Москве…
Так и протекало это застолье – одни уходили, другие занимали их место, ставились новые и убирались под стол выпитые бутылки. Было жутко накурено, так, что иногда я не мог разглядеть, кто сидит напротив. Что запомнилось – мелькавшая в маятниковом режиме туда-сюда «Маркитанка», и меняющиеся рядом с ней партнеры. От меня давно отстали, держали за своего, да и сам я чувствовал себя старожилом, в редкие минуты просветления казалось: живу здесь, давно и буду жить вечно. Лейла уснула у меня на плече. Да и меня, признаюсь, клонило в сон.
Очнулся - кто-то довольно бесцеремонно тряс за плечо. Не сразу спросонку разобрал, что это был мой Товарищ.
- Ты откуда взялся здесь, Витек?
- Это я - откуда? Целый день тебя жду. Где ты лазишь?
- Ты бы позвонил хоть. Выпить-закусить нет ничего?
- Да было, так вот просидели все, кажется…
За столом почти никого не осталось, какие-то незнакомые мужики, там, где раньше сидели «Маркитанка» с тамадой, два угрюмых быка боролись на руках.
- А Лейла здесь была, не знаешь – где?
- Ладно, пойдем, поищем, может, засандалить поищем. А башли хоть есть у тебя?
- Были, да сплыли, вот два пятака на автобус оставил, я же в гостинице остановился, в «Центральной». У меня там водки и сала немного осталось. И презент, который, правда, в «Политиздате» мужикам отдать надо – гор!лка с перцем, по-моему, бутылки три, «взрослых».
- Ого! Чего же ты молчишь? Как туда, блин, только добраться? Автобусы не ходят. Четвертый час… Все же кое-что. Лучше, чем ничего!
Глянул на часы: мама миа! Четверть четвертого. Ну, дела!
- Витя, а презервативы хот у тебя есть?
- Откуда! А зачем тебе?
- Жениться сейчас будем! За мной!
Долго стучались в комнату № 412.
- Может, нет там никого?
- Там всегда кто-нибудь да есть. Запомни номер комнаты, пригодится еще.
Наконец, раздался хриплый сонный голос:
- Кому не хрен делать?
- Ты же говорил: к женщинам идем!
- А это кто, по-твоему? Эй, Лейла! «Маркитанка!» Открывайте, вашу дивизию!
- Чего надо?
- Трахаться хочу!
- Ты один?
- Двое нас! Да отвори же, блин!
- Подождите, разбужу Лейлу, и приведем себя в порядок хоть немного.
- Дверь сначала открой, потом марафет наведете. Мы с приятелем с ног валимся!
- Сказала, через пять минут!
Узнал прокуренный, как из трубы, голос «Маркитанки». Да, нравы здесь у них, однако.
- Интересно, вправду откроют и запустят?
- А как же, - сказал Товарищ, - я же ясно сказал, чего мы хотим, так что опасаться им нечего, они сами хотят. Здесь, знаешь, мужскому контингенту не до того - пьют без просыпу или стихи читают по ночам, а то еще, закрывшись, сами сочиняют. Так что получается, барышни голодные…
Хотел усомниться, какую ерунду Товарищ несет, но ключ в дверях провернулся, дверь распахнулась, и мы прошмыгнули мимо раздетой «Маркитанки» во внутрь.
- Лейла, посмотри, какие люди! Лично ВиктОр со своим пропавшим Товарищем. Ты поняла, с кем мы сегодня проведем ночь? С хлопцами из Хохляндии!
- Полночи, - сказала Лейла, сладко потягиваясь в кровати и чуть приподнявшись, помахала мне рукой. – Иди ко мне, ВиктОр! (Обе дамы называли меня на французский, должно быть, манер, с ударением на последнем слоге).
- Девочки, а выпить у вас не найдется, а то в горле совсем пересохло, - жалостливым голосом попросил Товарищ.
- Нет уж, - строго притопнула на него «Маркитанка, - выпьем мы потом, сначала займемся делом. А то, еще чего не хватало, как в прошлый раз: глаза залил и на кровать мою с ногами улегся, до обеда вытолкать невозможно! Это не я тебе, а ты мне бутылку должен! Идите в темпе в душ, вымойтесь, как следует!
- Да я только что из бани! Не видела, что ли, меня целый день в общаге не было!
- Не знаю и знать не хочу! В свою чистую постельку не пущу, пока в душе грязь не смоешь.
- Идем, Витек, помоемся быстро. Ну, дорогие, вы нам хоть по пятьдесят, после душа, чтобы не уснуть сразу.
- Посмотрим, как вести себя будете. Презервативы хоть у вас есть?
- Есть-есть! – пропел Товарищ, включая воду. – Да становись, Витек, на брудершафт помоемся!
- Кто из них - твоя?
- Да какая разница? Выбирай! Самая красивая жена – гостю дорогому! Знаешь, как у якутов? В юрту переночевать пускают, ужин, то-се, ну, и жену обязательно предоставляют. Был один раз, страшные, как чума, не моются всю жизнь, только хоронят когда… А сифилиса там – не представляешь! Еле выжил!
- Если не возражаешь, я с Лейлой бы хотел…
- Какие проблемы, «друг всегда уступить готов!» - это как раз о нас с тобой, Витек! Не представляешь, как я рад доставить тебе удовольствие!
Девушки слово сдержали. Когда мы вошли, на столе возвышалась наполовину початая бутылка кубинского рома «Гавана-клуб». Пил как-то, гадость жуткая показалась, зато градусов семьдесят будет. Банковала «Маркитанка» - в темпе налила граммов по пятьдесят, чокнулись беззвучно такими же картонными стаканами, которые мне все больше нравились, потушили свет и – по койкам! Мне вообще без света не нравится, люблю смотреть, как все это происходит, хочется запомнить, чтобы потом «прокручивать» в сознании, и не один раз, вспоминать. Да и вчетвером в одной комнате, если честно, никогда не приходилось заниматься любовью. Кровати скрипели, как железом по стеклу.
- Неплохо вы их разработали, - попробовал пошутить Товарищ, но сразу же затих, слышно только ритмичное покачивание металлической сетки да порывистые вздохи «Маркитанки».
Когда же я взгромоздился на Лейлу, и у нас пошло-поехало, больше ничего вокруг не слышал, и что там происходит на соседней кровати, честно скажу, меня не интересовало. Лейла обнимала за шею, гладила по волосам, прижимаясь так крепко, казалось, что мы - один человек. Я погружался в нее, как в теплое озеро, чем дальше - тем нежнее и слаще, глубже, глубже, еще…
Где-то вверху и справа кто-то застонал, потом все затихло, слышно было, как довольно засмеялась «Маркитанка», а мы все плыли и плыли, качаясь и подпрыгивая на волнах, и берега все не было видно. Стихия выбрасывала с новой силой, выше и выше, и, казалось, не будет этому шторму ни конца, ни края, никогда он не кончится. «Еще, милый, еще, еще…» Шепот Лейлы подстегнул и сделал меня совсем неуправляемым, я разошелся так, что кровать, казалось, вот-вот рухнет. Она затихла, напряглась, перестала попадать в такт, тяжело задышала и стала судорожно вздрагивать, ее руки уцепились мне в шею и в волосы, и здесь не выдержал уже я!
Проснулись мы одновременно – динамик, который забыли вчера выключить, со всей дури взорвался гимном Советского Союза. Эти примитивные, зубодробительные звуки, явно за пределами здравого смысла, обычно использовались для побудки трудового народа ежедневно в шесть утра. Засыпал народ под ту же мелодию, но без песни, без слов. Утром же звучало бодрое пение, да с такой силой, что грозило мертвого из могилы поднять.
Как сейчас, например. Хрипло на два голоса выматерились дуплетом «Маркитанка» с Товарищем, я что-то попытался промычать, и только моя Лейла безмятежно спала.
- Да заткнись же ты, мать твою за ногу! – простонала «Маркитанка» и швырнула в динамик полной окурков пепельницей. Отскочив от стенки, пепельница упала на пол и раскололась, «бычки» с пеплом разлетелись по всей комнате, распространяя вонищу. Проснувшаяся Лейла, прильнула ко мне под одеялом:
- Господи, нечем дышать!
- Жабры пора включать, - засмеялся Товарищ.
Прошлепала босыми ногами «Маркитанка», выключила ненавистное радио, взяла веник и начала подметать.
- Там стекла, смотри осторожно, не порань ножки! Ну что, господа, спать и дальше будем?
- А что ты предлагаешь?
- Пора бы перекусить, тем более, кто-то обещал и выпивку поставить…
- Ну, ты, Товарищ, даешь! – «Маркитанка» нырнула снова в постель. – Давай лучше делом займемся.
- Я - не против. Но вы тоже должны выполнять свои обещания.
- А мы выполняем. Правда, Лейла? Выпить чуть-чуть можем, но закуси у нас никакой. Попозже сходим в буфет, снарядим гонца, с восьми утра начинает работать, сосисочек горячих возьмем, огурчиков, здесь и позавтракаем. Лады? Потерпите, меньше дух часов осталось, и вам зачтется.
- Да ты мертвого уговоришь…
- А я, между прочим, агитатором в комсомоле была.
- За что же ты агитировала?
Ответа, однако, не последовало, на соседней кровати подозрительно замолчали, послышалось шуршание простыней, скрип кровати, требовательный шепот «Маркитанки» и сдавленный смех Товарища.
Лейла, как оказалось, времени зря не теряла, ее возня под одеялом возымела свой результат. Она быстро отбросила его в сторону, я, не успел продрать глаза, и опомниться, как она села сверху и принялась ритмично раскачиваться – сначала медленно, основательно, как бы проверяя, хорошо ли и удобно ей сидится, потом все веселей и задорней. Мне ничего не оставалось, как только немного ей помогать да ласкать небольшие груди, которые, в моих руках и по мере раскачивания, становились все тверже. В утреннем свете Лейла выглядела потрясающе. Оказывается, тех четырех без малого часов ей вполне достаточно, чтобы отдохнуть, кожа на лице была свежая и нежная, как после сна у ребенка. И глаза, ее глаза, как они сияли, когда она смотрела, какое блаженство она испытывала, как благодарили меня!
Получилось так, что ребята закончили раньше, но мы с Лейлой ничего не слышали, что называется, отвязались, забыв обо всем, дарили себя друг другу, не обращая никакого внимания на посторонние помехи.
- Когда Лейла, отдышавшись, грациозно скользнула на свое место, раздались аплодисменты с той стороны.
- Да вас в кино снимать надо, молодые люди! Особенно девушку!
- Ты - никак завидуешь? Неужели я хуже?
- Сказать уже ничего нельзя. Ты у меня – лучшая! Э-э-э! Куда? Мы же только что закончили! У меня резинок больше нет!
- Зато у меня есть!
- И у меня тоже, - прошептала на ухо Лейла.
Короче, мы провозились с ними до полдесятого, потом, обессиленные, заснули, а проснулись от сильного стука в дверь.
- Дэвушки, открывай! Мущины пришли! Вы уже обэдали? Сейчас мы вас обэдать будэм!
«Маркитанка» в мгновение ока подскочила к приемнику и снова громко его включила.
- Нас нет! Тихо! Никто – ни слова!
Мужики стучали довольно долго.
- Нина, Роза! Открывайте! Мы же слышим – вы там эсть!
По говору – явно не славяне. Нацмены какие-то, что ли! Потом оказалось – азербайджанцы. В овощном, здесь рядом, торгуют. Ну, наши девушки, должно быть, с голодухи, как-то их цепанули. «Маркитанка» представилась Ниной, а Лейла – Розой. На самом-то деле, «Маркитанку» зовут Аней, в ленинской комнате ее называли Анкой-пулеметчицей. Товарищ первый ее назвал МаркитАНКОЙ. Все это я потом узнал. Пока же их знакомые азеры грозили выломать двери.
- Мы же слышим, вы там есть! Пачэму нэ аткрываешь?
Наконец, поняли, слава Богу, что радио играет. Так вот почему они его оставляют на ночь включенным.
- Мальчики, давайте мыться пока, чтобы не сразу выходить, а вдруг они там стоят.
Не знаю, какой из нее агитатор, но командир она - прирожденный.
- Вы готовы? Держите «трешку» с мелочью, пробивайтесь в буфет. Ты же знаешь, милый, что купить. Виктор поможет донести, а мы пока в порядок себя приведем.
- Пить у нас что?
- Бутылка водки – «взрослая», ноль семьдесят пять, так что захватите пивка «Жигулевского» бутылочки три. Ну, и заесть, соответственно…
Опрокинули по первой, закусили горячей толстой московской сарделькой, соленым огурчиком, усугубили пивком и блаженно закурили. Здесь Товарищ вдруг и говорит:
- Витек, ты чего к себе в гости не приглашаешь? Остановился, понимаешь, в гостинице «Центральной», на Горького. Имеет там сало, выпивку и – молчит! Зажать хочешь?
- ВиктОр! Как на вас не похоже! – «Маркитанка» смешно наморщила носик. – А мы здесь должны конспирироваться, как подпольщики какие. Неровен час, азеры опять придут! Да, что ты думаешь, они ребята шустрые, еще поколотят!
- Я разве - против? Тем более, сам Товарищу предложил… Поехали! Заодно Москву покажете. Я же нигде не был, второй день только. Даже на Красной площади…
- Так мы и сами просмотрим! Никто не был. Лейла, была на Красной площади?
- Один раз. И то, проездом.
- А в мавзолее?
- Там такие очереди, ну его! Ты-то сама – была?
- Я тоже – проездом! Ха-ха! Хоть и москвичка!
- Мы все в Москве проездом, - сказал Товарищ. – Надо ехать, а то не успеем.
- Это точно! Так что, не печалься, ВиктОр! Ты в Москве – два дня, а они – два года. И нигде не были. А я – двадцать пять лет, но в Мавзолей не ходила ни разу! И не пойду, на эту мумию живую смотреть! – «Маркитанка» выпустила дым мне в лицо и показала язык. Он у нее был неестественно вытянутый и белый, будто она ела снег или сахарную пудру ложками, а не пила только что пиво с водкой. - Ну, что, братцы-кролики, наливайте, допьем эту гадость!