Прикосновение медузы
| Вид материала | Документы |
- Е. А. Нинбург не все медузы одинаково устроены Стандартная ситуация на урок, 90.89kb.
- * прикосновение*, 57.38kb.
- Загорать на пляже; касаться земли; загорелые дети; свеча догорела; прикосновение, 49.05kb.
- Мэрион Вудман, 2981.69kb.
- Тема: «Вода и ее свойства. Вода в твердом, жидком, газообразном состоянии», 268.08kb.
- Живопись с помощью пальцев, 38.14kb.
- Исследовательская работа по русскому языку, 301.74kb.
- Иногда отчаяние дает нам шанс, 77.48kb.
- Эту жажду пробудило в нем прикосновение Божье, 2430.35kb.
- Чувствительность и ее расстройства. Поражения спинного мозга на различных уровнях, 199.27kb.
ВиктОр
Какая жара стояла в том августе в Крыму! В тени, говорили, до сорока! Весь день накануне, 18-го, я добирался в Киев. Сначала знаменитым троллейбусным маршрутом из Ялты до Симферополя, потом самым поздним, последним рейсом «Аэрофлота», других компаний тогда не существовало, - в Киев. Как обычно бывает, когда прилетаешь поздно ночью? В багажном отделении, понятное дело, – хоть шаром покат, пустынно, голо и тихо. Привычно размышляешь: зачем так быстро лететь, чтобы теперь битый час торчать в этом гадюшнике, ожидая багаж? Наконец появляется какой-то пьяный дядя Вася и не очень членораздельно вещает, что никого из грузчиков нет, разошлись по домам, потому как целый день работали. И чтобы было быстрее, надо идти к самолету и помогать грузить чемоданы на тележку. А ее-то он сам повезет, так что радуйтесь и молитесь на дядю Васю! При этом издает такой выхлоп, сразу понимаешь, что закуски было мало. Конечно, все пассажиры давно в курсе, что наш, киевский сервис никогда не бывает навязчивым. В том смысле, если не хочешь, – иди на фиг и не трынди!
Так что добрался домой где-то часа только в два. А в семь утра раздался звонок с работы – мол, включай телек и в темпе собирайся, в восемь тридцать совещание у шефа, явка обязательна!
- Так я же в отпуске, мне только завтра выходить, последний день законный!
- Эх, Виктор Юрьевич, Виктор Юрьевич, сразу видно, человек хорошо отдохнул и многое пропустил. Вы балет «Лебединое озеро» помните? Если смутно, есть возможность освежить в памяти, его сейчас по всем каналам крутят.
Не стану описывать приключения того суматошного дня, 19 августа 1991 года, он и сейчас у многих в памяти. Вообще странно: столько лет прошло, событий, власть не один раз переменилась, а не выветривается, остается в памяти. Как у меня, например. Хотя у нас в учреждении, если честно, ничего сногсшибательного не происходило. Чтобы убить время и дождаться хоть каких-нибудь – не то что внятных, - любых инструкций из Москвы, – руководство проводило бесконечные совещания ни о чем, и, как выразился мой шеф, дебаты о тумане. По части метких афористических высказываний ему нет равных во всем министерстве. В каждом отделе дежурные, специально подобранные, из числа толковых сотрудников, сидели на телефонах, даже на обед не ходили – такие вот неудобства!
Где-то во второй половине дня раздался звонок по городскому телефону, к аппарату которого у меня подключен автоответчик. Надо сказать, что в тот день из города звонили беспрерывно. На совещании у шефа было оговорено, что на обычные звонки по городской связи мы не реагируем, общаемся и отвечаем только по правительственной. И я на этот звонок не обратил бы внимания, потому как только закончил разговор по «сотке» с вице-премьером, получил ряд указаний, которые надлежало сейчас же «спустить» в низы, по месту их исполнения. Но звонившая женщина, что-то невнятно бубнившая в трубку осипшим голосом, вдруг перешла на речитатив, так что невольно прислушался:
« Нас осталось мало, мы да наша боль!
Нас немного, а врагов немало,
Живы мы покуда, фронтовая голь –
А погибнем – райская дорога!
До-ро- га!!! До-ро-га!!!»
Ошибиться невозможно: так могла петь только одна девушка, та самая, с которой мы так славно гудели когда-то в Москве. С ней, с ней одной и больше ни с кем, ассоциировалась эта песенка Окуджавы. С пропитой, прокуренной, гулящей направо и налево девкой, с которой когда-то давно, совсем в другой жизни, когда мы были почти на десять лет моложе и глупее, познакомил однокашник по университету, занимавшийся тогда в Москве, на Курсах Литинститута. Оказывается, ничего не стерлось и не исчезло бесследно. Стоило только нажать клавишу, и память сразу, моментально выдала: загаженный, весь в табачном дыму «красный уголок», убитый щербатый стол, весь в пепле, «бычках» и объедках, изувеченные консервные банки из-под килек в томате и сардин атлантических, от которых тошнотворно попахивало. И эта телка, с фигурой балерины, совершенно голая, танцует на столе, грациозно отбрасывая ножкой попадающиеся на пути стаканы, банки и пустые бутылки. Портреты членов политбюро с проколотыми дырками-глазами и калининскими бородками, дорисованные шариковыми ручками, бюст Ленина – лицом к стене, в растерзанной кепке, козырьком назад. Мой телячий восторг от неожиданно увиденного стриптиза на столе, пьяный треп по поводу польской «Солидарности», нестройный, но искренний, со слезой, хор орущий пьяными голосами: «Мы связаны, поляки, давно одной судьбою…» Ее подруга-казашка, какое-то странное имя, я тогда давно и безнадежно торчал от барышень восточного типа, и как у нас все склеилось путем, и мы со Товарищем всю ночь имели их на узеньких, скрипящих койках, в маленькой комнате общежития, и это было только начало бесшабашного разгуляева, после которого едва ноги унесли. Мелькнул угол типично московской харчевни, в самом центре, пиво с раками, пьянь, и как нас там били, и вытрезвитель... Повезло еще, что так хорошо и сравнительно тихо все обошлось. Неровен час, серьезными неприятностями могло обернуться, вплоть до исключения из партии, крушения надежд, карьеры…
С тех пор я много раз бывал в Москве. Но ни разу – чтобы так. Все по-деловому, в спешке, в цейтноте, бумажно-протокольной суете. Если и приходилось распивать – только бутылочку, непременно с нужными людьми, как водится, во имя будущих контактов, как принято в Москве. И «люкс» в посольской гостинице - в те годы еще посольством и не пахло, функционировало постоянное представительство Украины в Москве. В самом центре, на Станкевича, машина с водителем, «мое почтение, Виктор Юрьевич, прошу вас…». По странному совпадению - почти напротив гостиницы, в которой останавливался тогда, в первый приезд, но так ни разу, благодаря Товарищу и подругам его, даже не переночевал, за что позорно был выселен за нарушение внутреннего распорядка.
Поразмыслив немного, снял трубку:
- Алло! Слушаю вас.
- Это ВиктОр?
Так они меня тогда называли, ВиктОр, с ударением на последнем слоге.
- Я слушаю вас.
- ВиктОр, это правда - ты? А то мне достаточно надоел твой металлический голос.
(Имелась ввиду автоматическая запись на автоответчике).
-Да, я.
- Слава Богу! Это – Лейла, подруга «Маркитанки», с которой ты спал когда-то в Москве, в общаге на Добролюбова. Помнишь?
Да, точно! Ее подружку звали Лейла. И спали мы с ними тогда по очереди. С Лейлой, кажется, даже раньше, в первую же ночь! «Маркитанка» же пела эту песню, вот и спутал. Что значит пела - орала дурным голосом!
- Здравствуйте! Хорошо вас помню, Лейла. Как вы раздобыли мой телефон?
- Делов-то! ВиктОр, я сейчас в Киеве, в командировке. Завтра отъезжаю. Ты не хотел бы увидеться?
Неслабое предложение. И очень даже своевременное. Особенно, если учесть, какой сегодня день. Представляешь, послать все к едреней фене, взять хорошую выпивку и фланировать у всех на глазах по Крещатику, под ручку с этой Лейлой. Когда тебя здесь каждая собака знает, то-то смеху будет! Вообще-то, встретиться тет-а-тет не мешало бы, и приударить, вспомнить, так сказать, молодость, все былое…
- Я, к сожалению, сейчас немного занят… Разве что вечером. Да и то – проблематично.
- Эх, ты! Нехорошо забывать старых друзей. Тогда скажи, пожалуйста, телефон Товарища…
В это время в кабинет как раз вошла моя секретарша с какими-то факсами и сразу, как по команде, требовательно зазвонили оба правительственных телефона.
- А вам есть куда позвонить? Прошу прощения, не могу больше говорить. Продиктуйте свой номер, будьте добры.
- Ишь, какой занятОй! Ты что, премьер-министром работаешь? Записывай, только часов в семь вечера звони, я сейчас уезжаю на экскурсию!
А что? Если и дальше, до самого вечера, так и будет тянуться резина, ничего определенного, - дома можно будет сказать, что занят на работе. Нехилый может нарисоваться вариант. Совсем нехилый! Вот именно, в гостиничном номере с ней только и можно встречаться, чтобы подальше от глаз, и обязательно предохраняться! Если нормально сохранилась, не подурнела и не спилась-скурвилась совсем. Эти восточные красавицы, как известно, рано расцветают и столь же быстро увядают, осыпаются. Да и рядом совсем – гостиница «Москва», сколько раз бывать приходилось. В том числе, и по этим делам тоже. Когда спросила о Товарище, зашла секретарша, зазвонили телефоны, что я мог ответить? Ладно, доживем до вечера, там поглядим.
На работе в тот достопамятный день колготились почти до восьми вечера. В Москве никак не могли определиться, наши местные руководители попрятались, как мыши в норы, и сидели тихо-тихо, не высовываясь. После четырех пришел циркуляр о необходимости качественно и в срок убрать урожай. Нет, какую же в самом деле фантазию надо иметь, чтобы додуматься! Пусть хорошенько запомнят: мы тоже не лыком шиты!
- Не расстраивайся. Сам знаешь: если утром хорошо, значит – выпил плохо. Если выпил хорошо, значит утром – плохо! - сказал шеф, пожимая на прощание руку. – Так что не засиживайся, завтра, чувствую, завтра денек будет тот еще!
Я – человек дисциплинированный, слинял через пятнадцать минут после начальника, предварительно позвонив сначала Лейле в гостиницу, а потом, удостоверившись, что она ждет, домой. В гастрономе, что напротив, купил бутылку коньяка, шампанское, коробку конфет и триста граммов украинского сыра. В машине почувствовал, как устал за день. «Ничего, самое время расслабиться! Только недолго…»
- Цветы купить не догадался, ВиктОр? – Лейла встретила меня с таким видом, будто я ей чем-то обязан.
«Знал бы, вообще не приходил бы. И так много чести!».
Выглядела она неплохо – в обтягивающих джинсах, рубаха по-домашнему завязана впереди узлом, так чтобы видна манящая полоска животика. Что-что, а женский животик – моя слабость. Кого ноги соблазняют, кого – попка, а меня – вид голого животика. Она выставила журнальный столик к самому балкону, сверху, с одиннадцатого этажа, открывался чудесный вид на залитый огнями и августовской зеленью Крещатик. Кресла поставила рядышком, так, чтобы можно было пить коньяк и вдыхать опускавшуюся на город вечернюю прохладу.
Лейла все время суетилась, пребывала в движении, так что рассмотрел ее не сразу, да и верхний свет в номере погасила, горел ночник над кроватью. И только когда сели, наши лица оказались рядом, заметил, как она изменилась. Тогда это была пай-девочка с гладким, чуть выпуклым, как у всех казашек, лицом, широкими раскосыми глазами кораллового оттенка, которые мне так нравились. И еще вспомнил: когда она смотрела на меня или смеялась задорно, в уголках загорались голубые точечки-искорки.
Сейчас эти глаза смотрели настороженно, сосредоточенно, слишком внимательно, с прищуром, искорок и в помине не было видно, наоборот, что-то неприятное, почти хищное и злобное проглядывается. Я встречаю такие глаза каждый день, проезжая на машине по Крещатику, когда наблюдаю женщин, стоящих в очереди за продуктами. Может быть, у них это и называется опытом? По всему видно, жизнь поистрепала оптимистку и хохотушку, готовую на любые подвиги ради бесшабашной студенческой складчины и гульбы. Ярко так, объемно, со всеми деталями, всплыло то страшное утро - одно из кошмарных воспоминаний жизни. Облупившиеся стены, вытоптанный до самой доски пол, резкий запах карболки и нашатыря, вся грязь и нищета московского заштатного вытрезвителя, наше возбужденное, нетерпеливое, похмельное состояние, и как с замиранием сердца мы ее ждали в то утро, в слабой надежде на спасение, да что - от этого вся жизнь тогда зависела! Лейла пошла в ночь добывать деньги, огромную по тем временам сумму, чтобы нас отмазать. А когда, наконец, вернулась, опоздав, и с порога бросив ненавистные смятые червонцы на стол, у нее был такой нехороший блеск в глазах, такой злобный вид, что мы даже умолкли. Да, точно! Почти как сейчас неприятно щурила глаза – совсем не симпатяга-филологиня, но матерая вокзальная давалка, зарабатывающая ненавистные «трешки» и «пятерки» блядским своим ремеслом.
- Да нечего рассказывать! Живу в Калуге, это недалеко от Москвы. Преподаю в техникуме русский язык и литературу. Сборник поэзий выходит осенью в местном издательстве – уже второй. Кстати, Булат Окуджава в Калуге свою первую книжку выпустил, помнишь? Мы там музей создали в его честь. Была замужем, дочка от второго брака, в третий класс пойдет в сентябре. Летом подрабатываю в бюро путешествий, так в Киеве оказалась – группу сюда на экскурсию привезла. Завтра – возвращаемся домой. Дай, думаю, Витьке-Геббельсу нашему позвоню! Смотрю, а он уже не Геббельс совсем! – засмеялась.
Еще раньше уловил запашок алкоголя.
– Пузцо нарастил, салом, как и всякий хохол, оброс! Харя – здоровая, холеная, настоящий слуга народа! Сам-то как?
- Ничего. Служу в одном министерстве, чиновник, как и раньше.
Буду тебе рассказывать – где и кем! Тем более, если такую фамильярность терплю. Какой я тебе Геббельс? Шлюшка подзаборная!
- Как твоя подруга, Анька-пулеметчица?
- Ой, не поверишь! В Америку укатила! Помнишь, мы в вытрезвитель тогда загремели, она с доктором познакомилась…
- В смысле, переспала?
- Ну да, ну да! Так он ее в Штаты хотел увезти, предложение сделал. Анка уже и английский учить начала.
- Так она - с ним? Вот и не верь после этого в судьбу! Ни в одном романе не придумаешь…
- Да нет, не получилось у них! И брак зарегистрировали, и квартиру он продал, документы вернули за ее прошлые подвиги. Не знаю, ты в курсе, она на учете стояла, по пятой линии*, политическая. Ты же знаешь, какой у нее язык!
- Еще бы, мне-то не знать!
- Пошляк! Так вот, его выпустили, а ей – шлагбаум, она совсем удила закусила. Я, говорит, в этой клетке не останусь! Обозлилась, вообразила себе! Поначалу не очень и хотела линять, плакала, все допытывалась, как бы я поступила. А когда Андрей свалил, места не находила: «Все равно уеду! Здесь мне делать нечего!» Представляешь, и уехала!
- Каким образом, интересно?
- То ли списалась с одним америкосом, то ли где-то познакомилась – мне даже не говорила. Он два раза приезжал, короче, женился, регистрировались в Бауманском ЗАГСе, там все браки с иностранцами записывают. Тоже была история с географией. В Союзе запрет негласный есть – не регистрировать наших девушек с иностранцами, а со Штатниками – тем более! Он посольство подключил, все на ушах стояли! Свадьба в ресторане «Националь» была – не свадьба, ужин скорее. Я – как свидетельница, мама ее, отец к тому времени умер, и он с другом своим, свидетелем. Меня потом какое-то время таскали. Допытывались: мол, кто да что? А я почем знаю!
- Пишет, адресок есть?
- А тебе зачем? Письмецо сварганить?
- Да нет, я в Штаты иногда по работе езжу, увиделись бы…
- Нет адресочка! Ты – все такой же! Тебе и тогда одной меня было мало, к ней сбежал! А Товарищ, кстати, как поживает?
- Да как тебе сказать… Нет больше Товарища. Умер в начале июня, скоропостижно.
- Ты че?! Правда, что ли?
- Ну.
- Когда это случилось? Как?
Что ответить? Последние годы мы с ним не были ни дружны, ни близки, практически не виделись. Сошел на обочину - талант куда-то запропастился, ушел, как в песок. С писаниной – сплошной облом. Грезил какой-то драмой в стихах, которая все перевернет, «такая вещь будет, милые мои, новое слово, в традициях Брехта, но гораздо, гораздо!» Перебивался скетчами к детским праздникам, репризами, куплетами на чьи-то бенефисы. Даже тамадой подвизался. Киносценарий в стихах из жизни миллионеров одной западной страны никто не хотел ставить. Да и не было там ничего, если честно. И не могло быть. Сам-то за бугром ни разу так и не побывал. Говорил о новом замысле – повестушке о музыкантах, «самых обычных ресторанных лабухах, халтурщиках, пропивших талант». Это ему близко, он и сам зашибал, не зная меры.
Как-то явился ко мне на работу, с утра, я как раз совещание провел с заместителями. Взъерошенный, с мутными глазами, тяжелым перегаром, в какой-то робе, у приятеля на даче гудели, просил на опохмелку и проезд домой. Ушел довольный, сжимая в руке несчастные десять рублей, больше при себе не было, все деньги в барсетке, а она – в машине. «Да что ты! Нам хватит! С головой!»
Впервые почувствовал свое превосходство, всегда ведь он верховодил, так повелось, еще со студенческих лет. Попытался навести справки: коллеги отзывались плохо - неудачник, ничего толком не написал, зато гонору, спеси – что ты! Нигде не приживался, отовсюду его вышибали, несколько последних лет сидел дома, жена рассказывала: пил, каждый день – вдребезги, до скотского состояния. Так и не смог остановиться. На кладбище многие наши плакали. Не люблю и не хочу обо всем этом думать, вспоминать. Чувствую ли себя виноватым? Что я-то мог сделать?!
- Летом, же, говорю. Не дожил недели до сорокалетия. Сердце. Острая недостаточность. Я как раз за рубеж, в командировку, отъехал. Только на кладбище и успел. Хоронили почему-то в воскресенье.
Лейла сидела, закрыв лицо руками.
- Я потом к ним домой поехал, жена – наша однокурсница, первая красавица. Два пацана – шестнадцать и двенадцать лет. Просил прощения, что не успел проводить как следует.
- Давай помянем.
- Давай.
- Обожди, у меня там помидоры и сало есть, в холодильнике. Ты, наверное, голодный, с работы. Порежь, пожалуйста.
- Интересно: ты меня, хохла, – салом угощаешь. Должно быть наоборот.
- Да что с тебя взять? Куда ты помидор режешь? Деревня! Газетку возьми, у вас они такие мясистые, сочные…
И я вспомнил. На третьем или четвертом курсе нас вывезли на два месяца в Батурин, в лагеря от военной кафедры. Муштра, режим, солдатское питание. Ребятам из общежития – не привыкать, нам же, киевлянам, приходилось тяжко, особенно на первых порах. От постоянного чувства голода и неудобств казармы Товарищ как-то быстро сник, занервничал по пустякам, со всеми перессорился. Его и так на курсе не очень любили, завидовали. Не знаю, каким образом удалось договориться, чтобы по субботам его забирали машиной в Киев, а в воскресенье вечером привозили в роту. Многие роптали, всякие козни устраивали. Из дому он обычно привозил рюкзак с продуктами – сгущенкой, конфетами, (сладкого почему-то хотелось больше всего), овощами-фруктами, сигаретами, бутылочкой водки. Кое-чем приходилось, конечно, делиться – и с командиром взвода, и своего отделения, с другими нужными людьми. Но всех, курсантов, - тридцать человек - не напасешься. Понятно, его возненавидели, да и было, как мне тогда казалось, за что. Теперь стало ясно: от постоянных ограничений и лишений у многих из нас стали проявляться не лучшие качества.
Особенно возмущала нас его привычка брать с собой на обед по полпалки хорошей копченой колбасы. Не вынимая из рюкзака, в дебрях палатки, под кроватью, он ломал в темноте наугад, сколько мог захватить, и пока стояли в строю, запах свежайшей краковской колбаски сводил с ума. Или сала того же, хороший кусман, на горбушке черного украинского хлеба. А однажды прихватил необъятных размеров помидор, чуть поменьше волейбольного мяча. В строю стояли рядом, и я видел, как он толстыми, похожими на сардельки, пальцами, заботливо вытирал, гладил и лелеял, тот помидор. До сих пор собирается полон рот слюны! Видели бы эти затуманенные, полные блаженства глаза, когда он представлял: вот сядет за общий струганный стол и, с первой ложкой солдатского горохового супа, вгрызется всеми, какими только есть зубами, в спелую мякоть буро-красного помидора, мясистого и сочного, вкусней которого для Товарища не было ничего сейчас на свете. Чтобы поделиться с однокурсниками, со мной, например, как со своим другом и соседом, - и в голову не приходило.
Месть была страшна. В тот момент, когда он, как и все вокруг, потянулись наперебой пустыми тарелками к котелку с армейской похлебкой, я схватил помидор и быстро, в одно мгновенье, переложил его со стола вниз, на лавку, как раз под то место, где должна была опуститься его задница. Мне даже показалось, что я услышал, сквозь лай и галдеж, обычно царившие за обедом в момент раздачи, характерный звук, когда наступаешь сапогом, или того хуже, садишься, падаешь, брякаешься всем телом на помидор и давишь его. Или мне это только показалось?
Товарищ, не обнаружив помидора, резко повернулся к соседу слева, потом – ко мне. Мы с отрешенными лицами, увлеченно, с аппетитом хлебали со своих котелков. И вдруг он затих, к чему-то прислушиваясь. Почувствовал, как спелая жижа просачивается через солдатские бриджи, понял, что сидит на нем, что кто-то подложил, как в школе - кнопку учителю. Я от него справа, так что ударить с правой, как следует, он не мог, для этого надо встать и развернуться, а удар с левой я успел блокировать.
- Ах, ты ж падло! – заревел белужьим голосом Товарищ и попытался достать меня ногой, но неудачно, мешала лавка. Он ухватил мою миску, к счастью, почти пустую и вылил остатки, целясь в лицо, но я успел выскочить из-за стола и отбежать на несколько метров в сторону, так что остатки баланды едва задели. Он не бросился догонять, потому как был весь мокрый сзади, и самое главное – дежурный по столу принес второе - кашу с комбижиром, и редкими кусочками вареного сала, плавающими сверху этого, с позволенья сказать, блюда, знакомого многим поколениям курсантов военных лагерей, что под Батуриным, Черниговская область. Свою пайку каждый из нас ел стоя: Товарищ - потому как не мог сидеть, а я - опасаясь, чтобы не получить по заслугам. Так продолжалось несколько дней. Он – физически сильнее, но я – быстрее бегал, потом нас пересадили, да и злость улеглась постепенно. Хотя до конца сборов не разговаривали. Со временем как-то его попустило – стало не до помидоров и глупых шуточек - преддипломные хлопоты, госэкзамены, распределение. Да и, положа руку на сердце, - он не злопамятный, Товарищ. Был.
Прости меня, мой верный Товарищ, прости, пожалуйста! Я тысячу раз не прав. Не знаю, как бы поступил на его месте. Отношения остались прежние, чему наша московская эпопея - свидетельство.