Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   22

"Революционное задание В.И.Ленина обновить соцземлю новыми растениями оказалось сейчас подмененным реакционными работами по прикладной ботанике над центрами происхождения растений. Под прикрытием имени Ленина окрепло и завоевывает гегемонию в нашей сельскохозяйственной науке учреждение, насквозь реакционное, не только не имеющее никакого отношения к намерениям Ленина, но им классово чуждое и враждебное. Речь идет об институте растениеводства сельскохозяйственной академии им.Ленина".

Этот абсурд, эту абракадабру Коль отправляет не аспирантам, а в газету.

Пройдет несколько лет, и Коль будет с похвальбой отстаивать свой приоритет в "разоблачении" Вавилова. Однако аспиранты не хотели отдавать ему первенства - не та фигура. Им нужен был другой лидер, иной вожак, близкий по духу и происхождению. Но такого пока еще не было.


7


Я снова и снова вчитываюсь в документы того времени, в письма и воспоминания. Все, кто знал Вавилова, в один голос свидетельствовали: Николай Иванович никогда не демонстрировал своих титулов, званий и мирового признания. Чарующая простота обращения заставляла собеседника совершенно забывать, что говорит со знаменитым ученым, которого знает весь мир. Своими советами или участием он многих поднимал на высокую ступень в науке. Его бодрость и радостное восприятие жизни, его жизнестойкость и презрение ко всяким невзгодам были поразительны и чрезвычайно благотворно влияли на всех, кто с ним общался. Своим обаянием он покорял с первого взгляда, с первого слова, с первого рукопожатия. Оно источалось из его умных, ласковых, всегда блестящих глаз, из его слегка шепелявящего выговора, из простоты и душевности его обращения с людьми, равно как с именитыми, так и с начинающими учеными. Это обаяние ученого мыслителя отражало внутреннюю душевную красоту и мощь этого человека. Каждая встреча с ним была праздником.

И еще одна черточка, где-то отмечаемая в воспоминаниях:

когда Николай Иванович выходил на трибуну или кафедру, то буквально очаровывал слушателей своим ораторским, мастерством.

Казалось бы, ну что ему стоило зажечь, повести за собой и толпу аспирантов. К тому же этих молодых людей привела сюда не корысть, а жажда знаний, охватившая пробудившийся народ. И Вавилов пытался это сделать, много раз выходил на прямой разговор с ними. А они освистывали его. Классовая ненависть была сильнее жажды. Они не поддавались его обаянию, его ораторскому мастерству. Тон задавали вертлявые, "поразительно невежественные человечки". Так характеризовали бунтарей многие, и, кажется, нисколько не клеветали на них - ни один из них не оставил ни следа, ни имени в науке. Победили, разделались с учеными - и ушли в небытие.

Но победили все же... И разделались...

Выходит, ум и обаяние гения, его душевная красота благотворно влияют далеко не на всех сограждан. Всегда найдутся рядом и такие, кто готов освистать и ум, и обаяние, и красоту. При этом освистывают с чувством своей правоты. Нет сомнения, испытывали его и вертлявые аспиранты, чем явно смущали многих. Смущали даже Вавилова.

"Можно спорить о принципах и можно их подвергать дискуссии, - писал он наркому земледелия Якову Аркадьевичу Яковлеву, - но, к сожалению, дело пошло дальше и фактически ежедневно в той или иной форме ведутся уже действия и открыто и закрыто по свертыванию частей работы..."

А аспиранты набирали силу. Только что прошли процессы над вредителями из Промпартии. Немало врагов народа, около тысячи человек, было выявлено и среди профессорско-преподавательского состава многих сельскохозяйственных институтов - а это совсем близко, "благородные ботаники" находились с ними в дружбе. Да и только ли в дружбе?..

Аспиранты, "коли", "неучи" все больше распалялись. На их сторону вдруг метнулись и некоторые специалисты института, лишившиеся "гена порядочности", - так охарактеризовал перебежчиков Вавилов. Нет, не устыдились, но ополчились еще яростнее.

Им бы вожака сейчас... Но вожака всё не было. Он должен был вот-вот объявиться: время и события требовали его появления. Человек, предназначенный на эту роль, уже не один раз бывал на приеме у наркома земледелия, но что ждут именно его - еще не догадывался.

Первым, кто "угадал" в нем вожака, был некий Презент, который среди вдовушек одесской окраины надолго останется в памяти под именем Исайка. Но пока он„ юрист по образованию, подвизался в ленинградских аудиториях в качестве философа. Ему очень хотелось стать ведущим идеологом отечественной науки. Вот только какой отрасли отдать предпочтение? Ну конечно, генетике, выходившей на передовые рубежи, с которых открывались потрясающие перспективы. И Презент предложил свои услуги Вавилову, о чем позже засвидетельствует в своей книге "Вечное движение" Н. П. Дубинин. Предложил себя в качестве философского обоснователя новейшей теории. Вавилов отверг его предложение. И тогда он написавший о генетике несколько восторженных статей, увидел, вычислил того человека, который вскоре и возглавит бунтующих "неучей", и наголову разгромит отечественную генетику - под его, разумеется, Исайки Презента, идейным руководством. Для этого он покидает Ленинград и направляет стопы свои в Одессу. Здесь, на окраине города, в это время и работал тот, о ком журналист В.Федорович незадолго до того написал в "Правде":

"От этого Лысенко остается ощущение зубной боли, - дай бог ему здоровья, унылого он вида человек. И на слово скупой и лицом незначительный, - только и помнится угрюмый глаз его, ползающий по земле с таким видом, будто по крайней мере собрался он кого-нибудь укокать".

Пророческим оказалось первое ощущение журналиста: "босоногий профессор" был малообразованным и крайне самолюбивым человеком, убежденным в революционном характере своих опытов по яровизации семян - воздействию на них низкими температурами с целью сокращения сроков вегетации.

Свидетельств встречи Презента и Лысенко нет, но можно предположить, что ленинградский философ сказал одесскому аграрию:

"Ты выдаешь свои идеи, я их буду подкреплять философией, а в результате идеи твои обретут вес и смысл". Долго или коротко они так беседовали, тоже не известно, но ясно - сговорились, ударили по рукам. А может, ударили по рукам только после того как сообща позлословили о "меньшевиствующих генетиках", против которых молодые подняли бузу и наверняка переломают им кости. Да, наверняка они поговорили и об этом, а Лысенко, поусмехавшись, - "угрюмый глаз его ползал по земле", - загорелся предчувствием борьбы и побед. Он уже знал, что его яровизацию поддерживает нарком земледелия, а поэтому все громче настаивал на широком внедрении его находки в практику: после простейшей, посильной каждому крестьянину обработки семян озимых их можно высевать не осенью, а весной, и тем самым уходить от многих бед, приводящих к гибели озимых хлебов. Сокращение сроков вегетации яровых, достигаемое тем же способом, тоже сулило немало выгод.

Некоторым казалось, найдено универсальное средство, избавляющее от многих бед: хлебному полю не страшны теперь суровые зимы, а яровым не так страшны будут и засухи.

Правда, некоторые ученые насторожились. Тот же неугомонный академик Н.М.Тулайков и тут усомнился: озимые лучше яровых противостоят засухе, при высеве же озимых весной мы потеряем это немаловажное преимущество перед яровыми. Предупреждал и Вавилов. Возможность изменения вегетационного периода он назвал "замечательным фактом" науки, но идти с яровизацией в широкий производственный опыт не рекомендовал: "Пока мы еще не знаем, с какими сортами практически надо оперировать в каких районах. Еще не разработана самая методика предпосевной обработки посадочного материала".

Но как же увлекательна панацея от всех бед! В неё хочется верить, она сулит скорое решение всех проблем: не будет больше недородов, не будут голодать и вымирать целые районы.

И на одном из совещаний Яковлев не преминул подчеркнуть "огромное значение и широчайшие перспективы" яровизации. А увлекшись этой перспективой, сказал, что "сам тов.Лысенко до сих пор недооценивает масштаба того переворота, который должны создать его опыты в сельскохозяйственном производстве".

Газеты подхватили это мнение и запестрели лозунгами: "Опыты тов. Лысенко создадут переворот в зерновом хозяйстве нашей страны". Яровизация объявлялась универсальным приемом повышения урожайности во всех зонах страны. Универсальным, элементарно простым и понятным каждому: не ленись - и будешь с хлебом в любой год.

Так часто бывает - ищешь одно, а находишь как раз то, что и не думал уже найти: стерлось, исчезло, не сохранилось ни в свидетельствах, ни в архивах. Ну, в самом деле, кем, в каком документе могла зафиксироваться первая встреча никому еще не известных Презента и Лысенко? Оставалось одно: предположить, что встреча эта произошла в Одессе, где работал Лысенко, к которому в 1932 году и приехал из Ленинграда этот "волонтер" и "оруженосец". Судя по документам, до этого ни на каких сельскохозяйственных совещаниях они вместе не бывали, а значит и пути их ни в Москве, ни в Ленинграде не пересекались.

Но начал я просматривать материалы, которые могли пролить свет на дальнейшую судьбу морозовской науки о лесе, - и тут-то натолкнулся вот на какие факты.

На заседании "Русского ботанического общества", которое состоялось 20 февраля 1-931 года, с докладом выступил ученик Морозова профессор Владимир Николаевич Сукачев - имя его широко известно не только специалистам. Он многие годы и до конца дней своих (умер в феврале 1967 года) был президентом Московского общества испытателей природы. Это он, известный ботаник, лесовод и географ, основоположник многих учений, создал академический Институт леса, который находится ныне в Красноярске и носит славное имя своего создателя. Однако и тогда, в 1931 году, Сукачев выходил на трибуну "Общества" не начинающим ученым, он уже был членом-корреспондентом Академии наук, заведовал в ленинградском Лесном институте кафедрой.

Выступал он с докладом "Растительное сообщество и его развитие как диалектический процесс". Работа эта специалистам известна и не потеряла своего значения и сейчас. Как и всегда, после доклада начались обсуждения. Попросил слова и представитель Коммунистической академии ... И.И.Презент, который обвинил Сукачева в "механистических и идеалистических воззрениях". Насколько это обвинение оказалось серьезным, показали дальнейшие события. Презент выступил инициатором создания группы по борьбе "против реакционных теорий на лесном фронте"...

Итак, до "биологического фронта" был у Презента "лесной". На этом "фронте" инициативная группа под командованием Презента наголову разбила и учеников Морозова, и самого Морозова, которого не стало еще в 1920 году, но который, оказывается, своим учением о лесе "притуплял классовые противоречия в обществе". Учение Морозова о постоянстве и непрерывности лесопользования обвинили в резком противоречии с новыми установками.

Скажете, а при чем тут Лысенко?

А вот при чем. Незадолго до создания "лесного фронта" в Коммунистической академии состоялось собрание, на котором выступил Лысенко. Вот тут-то, кажется, и встретились впервые Презент и Лысенко. Лысенко рассказывал о перспективах, которые сулит человечеству и науке яровизация: за счет направленного управления развитием растений и сокращения сроков вегетации, обольщал слушателей одесский агроном, колхозники нашей страны уже к концу второй пятилетки будут снимать по два урожая в год! При этом южные культуры будут вызревать даже на Крайнем Севере.

И организатор "фронтов" издал радостный возглас: вот оно, научное обоснование "новым установкам", которым так противоречило учение Морозова!

В чем же они заключались, эти "новые установки"? А вот в чем. В непрерывном лесопользовании, оказывается, заинтересованы были лишь помещики - владельцы лесов. Они только для того их и берегли, чтобы всю жизнь получать доходы. Мы же объемы лесозаготовок должны определять только грузопропускной способностью дорог. Так что - долой непрерывность лесопользования, надо рубить, рубить и рубить всё подряд. И нечего жалеть, природный лес - это всего лишь "бурьян". На вырубках новая наука создаст могучие, доселе невиданные леса. Новая наука продвинет южные породы на север, а северные - на юг.

В огне яростной критики, развернувшейся в отраслевой печати, учение Морозова и его последователей было испепелено. В конце 1932 года безоговорочно капитулировал и нарком леса: руби - новая наука создаст...

Итак, Мавр сделал свое дело. Мавр жаждал нового. И в том же 1932 году Презент покидает берега Невы и устремляется к Черному морю, откуда и развернет наступление на "биологическом фронте"...

Обычно, прослеживая этапы борьбы лысенковцев с генетиками, в качестве основных вех называют декабрьскую сессию ВАСХНИЛ 1936 года и августовскую - 1948 года. Гораздо реже упоминают П съезд колхозников-ударников, который проходил в феврале 1932 года. Мне же кажется, что именно на этом съезде Лысенко предпринял не безуспешную попытку заручиться поддержкой народа. И сделал это по-своему мастерски. Вчитайтесь, вдумайтесь в каждую его фразу, и вы согласитесь со мной. Вот что говорил Лысенко с трибуны съезда:

"В нашей советской сельскохозяйственной науке день за днем развивается коллективность в работе. Растет связь теории с практикой. В самом деле, кто разработал научные основы яровизации? Я в этом деле участвовал и знаю, кто еще в нем принимал участие. Может быть, их разработал Яков Аркадьевич Яковлев? Потому что, если бы он в 1930 году не подхватил этого вопроса в зародыше, не было бы в таком виде и в такой форме яровизации на сегодняшний день, как мы её имеем. Может быть, автор этого дела Родионов А.Д., который работает сейчас в лаборатории, - молодой парень, 30 лет, рабочий, лучший знаток и настоящий специалист этого дела? Он как раз ведает всеми колхозными опытами в этой части..."

Позволю себе на минуту прервать речь словоохотливого оратора с одной лишь целью - коротко представить читателю А.Д.Родионова. Это действительно рабочий с "незаконченным средним самообразованием", как он сам писал в анкете. Вот его-то и назначил Лысенко "главным ответственным за работу по яровизации", а позже сделал заместителем директора института (своим замом) по административно-хозяйственной работе.

При таком продвижении по службе он вполне мог и уровень своего самообразования очень быстро поднять до "высшего - по опыту работы" - встречал я министерского чиновника и с такой горделивой записью в анкете, при этом ни кадровики, ни вышестоящие начальники не высказывали ни малейшего сомнения в его столь высокой образованности - потешались над ним лишь секретарши да машинистки, прилепившие ему нелепую кличку "Бегит-Ехает", а он, старейший работник министерства, и по сей день недоумевает, почему они постоянно смеются над ним и говорят, что таких слов в русском языке нет.

А теперь продолжайте слушать оратора:

"Может быть, это Лысенко, тот Лысенко, который перед вами, ученый Лысенко? Может быть, это колхозники создали её, потому что и в этом году 25 тысяч колхозников участвовали в этом деле? Будет правильно на все эти вопросы ответить так: не имели бы мы яровизации без Якова Аркадьевича Яковлева, без А.Д.Родионова, без Лысенко. А все это вместе - наша советская действительность, наша колхозная действительность".

Так он, безгранично любящий саморекламу, с хорошо рассчитанной скромностью "поделился" своей идеей и с народом, и с Наркомом Яковлевым, ставшим к тому времени заведующим Сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б). Отдавая, он получал не просто сторонников, он получал ПРИЗНАНИЕ: этот ученый с нами, он наш.

Так что получал он много. Однако пока еще не все. И Лысенко продолжал:

"Товарищи, ведь вредители-кулаки встречаются не только в вашей колхозной жизни. Вы их по колхозам хорошо знаете. Но не менее они опасны, не менее они закляты и для науки. Немало пришлось кровушки попортить в защите, во всяческих спорах с некоторыми так называемыми "учеными" по поводу яровизации, в борьбе за её создание, немало ударов пришлось выдержать в практике..."

Всё - ложь. Ни кровушки не пришлось ему попортить, ни серьезных ударов на себе испытать, потому что яровизацию уже "в зародыше" подхватил нарком земледелия, о чем Лысенко только что признался. Да, ученые предостерегали, но слова их попадали в пустоту, не воспринимались. Наносила удары и практика - не всюду, о чем предупреждали и ученые, яровизация семян принесла ожидаемые результаты (в некоторых местах едва собирали по З центнера зерна с гектара вместо обещанных 25). Однако и этот факт Лысенко истолковал себе на пользу.

"Товарищи, - продолжал он свою речь на съезде, - разве не было и нет классовой борьбы на фронте яровизации. В колхозах были кулаки и подкулачники, которые не раз нашептывали крестьянам, да и не только они, а всяческий классовый враг шептал крестьянам: "Не мочи зерно. Ведь так семена погибнут". Было такое дело, были такие нашептывания, такие кулацкие, вредительские россказни, когда вместо того, чтобы помогать колхозникам, делали вредительское дело. И в ученом мире и не в ученом мире, а классовый враг - всегда враг, ученый он или нет".

"Браво, товарищ Лысенко, браво!" - поддержал его Сталин.

И зал разразился аплодисментами.

Так, используя уже апробированные аспирантами приемы, Лысенко отождествил себя с истинно советской наукой, а своих противников причислил к стану врагов народа.

Но вот что интересно. При первом изложении его речи в газетах не оказалось ни олова ни о кулаках, ни о врагах в науке. Не было и сталинской реплики. Кто-то при подготовке к публикации все это "сократил", понимал, к чему могут привести такие обвинения при такой поддержке. Однако через пять дней, 21 февраля, та же газета "Социалистическое земледелие", сославшись на сокращение первой публикации, поместила более полный вариант речи Лысенко. И вот тут есть уже всё: и кулаки, и враги, и "Браво, товарищ Лысенко, браво!"

Летом того же 1935 года Вавилов, первый президент ВАСХНИЛ, сложил свои полномочия, передав руководство академией заместителю наркома земледелия А.И.Муралову.

В конце декабря того же 1935 года на встрече передовиков урожайности с руководителями партии и правительства Лысенко снова заговорил о врагах в науке. Сталин, сидевший в президиуме, поднялся (этот момент запечатлен на фотографии в газете).

Однако Яковлев упредил вождя громко спросил:

- А кто именно, почему без фамилий?..

Не думал, не предполагал Яковлев, что очень скоро и его фамилия окажется в списке врагов народа и его расстреляют. Пока же он был у власти, сидел в президиуме рядом со Сталиным и побуждал оратора на страшное дело.

Однако Лысенко не испугался. Если нужны фамилии, то вот они...

Трудно представить, что испытал Вавилов, когда услышал в этом списке и свою фамилию. А ведь он только что, на этом же совещании говорил добрые слова о молодом ученом. И вдруг - такой удар в ответ...

На следующий день печать сообщила о награждении Лысенко орденом Ленина. Отец и мать Трофима написали Сталину благодарственное письмо, в котором благодарили вождя за то, что в колхозах теперь "жить стало лучше и веселее". Сталину понравились эти слова и он превратил их в лозунг.

Лысенко всё увереннее заявлял о себе в полемике с генетиками, которые еще и сами толком не знали, как действует ген, какова структура его и природа, но уже понимали, что где-то в нем зашифрована генетическая информация живого организма, которую предстоит расшифровать во славу человечества.

Пока это были всего лишь научные гипотезы. Но, как казалось аспирантам, и гипотезы-то какие-то странные: ни одному великому химику не удалось обнаружить эти таинственные гены. Значит, никакого "вещества наследственности" нет, оно - выдумка буржуазного ума. И, высмеивая эту выдумку, заявляли публично, что исследования того, "как устроено и как ведет себя некое специфическое "вещество наследственности", немногим более плодотворны, нежели, скажем, сложнейшие рассуждения на тему о том, как был устроен Адам, был ли у него пуп, если его не родила женщина..."

Однако так изысканно потешался над генетиками один лишь Презент: он любил и умел щегольнуть перед публикой эффектной фразой. Сам Лысенко выражался проще. "Я без единого эксперимента объявил, что этого не было, нет и не будет", - заявлял он публично под бурные аплодисменты и под громкие возгласы: "Ура, народному академику!"

Вавилов, конечно, видел, куда дело клонится, однако продолжал успокаивать своих сотрудников: мол, в начале века были гонения на генетику и в Англии, однако же ничего, выдержали. Да, соглашались с ним, и в Англии ополчались на генетику, но там спор решался экспериментально, на основе опытов, а тут ни факты, ни опыты роли не играют, в ходу только политические обвинения.

- Да, не всем это понятно, но работой и результатами себя оправдаем, и Отечеству, и миру смотреть в глаза будет не совестно, - отвечал Вавилов коллегам. И добавлял: - Мы представляем собой сильный коллектив, много над собой работающий, который всецело проникнут горячим желанием работать для советской страны, который считает для себя честью, долгом, сутью, смыслом, отдать себя нашей стране.

Однако высокие эти слова вызывали лишь досадную усмешку: да где тот сильный коллектив, если из института, с научной работы некоторые уходят на работу в органы НКВД и становятся специалистами особого рода, доносчиками, осведомителями. Где тот дружный коллектив, если заведующим одного из отделов в институте стал недавний бузотер - аспирант Гришка Шлыков. Он все унаследовал у Коля, даже манеру публичных обвинений.

Не знали они, что этот самый Гришка Шлыков, заведующий отделом новых культур, сообщал в ЦК: в окружении Вавилова сплошь карьеристы и враги народа, да и сам Вавилов - "путаник в теории", "неискренне работающий на наш строй"! И предлагал освободить Вавилова, от руководства институтом, назначить на его место одного из бывших аспирантов. "Я не желаю быть пророком, - заключал свое письмо Шлыков, - но знаю, к этому придется прийти рано или поздно". Он был уверен в этом...

В институте все чаще вспоминали, как в январе 1911 года ехали в Харьков на первый Всероссийский селекционный съезд. Москвичам выделили отдельный вагон, который они превратили в импровизированный клуб: дурачились, выступали, смешили друг друга. Все были молоды и всем было весело.

Однако вспоминали теперь не эти веселые импровизации. Вспоминали дискуссию, разыгранную в форме суда над селекционной идеей. Мысль эта пришла молодому и озорному Николаю Вавилову, её тут же подхватили, тут же объявили о начале судебного процесса, над "обвиняемой идеей". Вот её носитель - на импровизированную сцену поднялся улыбающийся Вавилов. Игру приняли, тут же объявился прокурор, кто-то взял на себя роль защитника, появились свидетели, присяжные и следователь. Понадобился даже судебный пристав - главным образом для наведения порядка в зале суда. Дискуссия, облеченная в веселую форму, увлекла и захватила, всех, и чем яростнее защищалась идея, тем яростнее на неё ополчались, - на манер, конечно, английской дискуссии, в ходе которой один из опровергателей, заподозренный в нечистоплотности при проведении эксперимента, покончил жизнь самоубийством... Вспоминали эту веселую импровизацию суда с горькой усмешкой:

теперь-то они хорошо знали, что противники у них совсем другие - отвергали без единого эксперимента и гордились этим.

Нет, они верили, что и у нас истина победит в споре. Поэтому обижались, что их обряжают в дурацкий колпак и в нем выставляют перед народом. Они гневно отшвыривали этот колпак его изготовителям и кричали: да, наука пока еще не знает природу и структуру материального вещества, хранящего, передающего и реализующего наследственные качества живого организма, но пройдут годы, а может и десятилетия, и мы, генетики, узнаем это, докажем, что это вовсе не дух, а сущность живой материи.

"Десятилетия!" - ужасались противники. И напоминали: новые сорта, новые породы нужны сегодня, колхозное крестьянство ждет помощи от науки сегодня, а вы собираетесь это делать только через десять-двадцать лет?.. А если обманете, если и через десять-двадцать лет ничего создавать не научитесь?

Вопросы эти, сквозь смех звучавшие в статьях, рождали у читателей убеждение, что такая наука, которая никаких практических достижений предъявить сегодня не может, а только обещает, нам и вправду не нужна.

В смехе всё как-то смешалось, перезабылось: кто что сделал, а кто и не приступал еще ни к какому делу. Но так как громче всех смелись именно те, кто к делу еще не приступал, то они и были правы. Те же, кто делал сегодня и еще больше обещал сделать через десять лот, оказывались осменными и уже потому виноватыми: надо-то действительно сейчас, и всегда, всем надо сейчас, и надо как можно больше.

Вот уж поистине, нападение - лучший способ защиты. И лучший способ выглядеть хорошо.

Но было же, было что положить на весы вавиловцам! Было что предъявить народу!

Скромные экспедиции советских "охотников за растениями", отказывавших себе в самом необходимом, незаметно прошли огромные территории важнейших земледельческих районов мира, побывали в 60 странах и при самых ничтожных затратах своего народа вскрыли огромные, никем до этого не подозреваемые видовые и сортовые богатства. При полном подавлении личных интересов наши исследователи впервые собрали и выложили перед селекционерами сортовой и видовой состав культурных растений всего земного шара. Все дальнейшие успехи селекции во многом будут теперь определяться именно этим сортовым богатством, в котором около 250 тысяч образцов различных культур. Эта коллекция уже служит и долго, вечно будет служить неисчерпаемым источником исходного материала для создания высокоурожайных и устойчивых сортов, которые явятся самым ценным достоянием народа и Отечества.

Пройдут годы и десятилетия, наступит момент, когда человечество встревожится процессом эрозии ценнейшей зародышевой плазмы в центрах происхождения культурных растений, открытых Вавиловым. Наступит момент, когда по вине человека в результате его хозяйственной деятельности, эти естественные резервации ценнейших генов будут поставлены на край гибели. И вот тогда, через десятилетия после их открытия. Организация Объединенных Наций обратит особое внимание на невосполнимую утрату человечеством вавиловских очагов исходного материала для селекции и примет срочные меры по созданию коллекций и их сохранению в различных учреждениях мира. Потому что всюду, даже в США, собранные семена растений после непродолжительных испытаний почти полностью омертвили. Омертвили почти все, что не находило применения в данный момент. И только вавиловцы догадались и сумели сохранить собранную коллекцию в "живом" виде. Подобного богатства нет и наверное уже никогда не будет ни в какой другой стране мира.

Вавилов уже тогда знал подлинную цену этому богатству, к коллекциям он относился как к золотому фонду отечественной и мировой селекции. Так что мог положить на весы и её... Мог. И выкладывал. Но ему, в лицо смеясь, говорили: "А зачем вся эта уйма? Да и зачем ездите по миру, зачем собираете, зачем выписываете? Зачем деньги народные тратите на пустую затею? Мы из любого сорта воспитаем такой, какой буржуазным учеными не снился!"

Вавиловцы могли с гордостью сказать: мы впервые в истории проэкзаменовали всю мировую коллекцию растений - подобного масштаба изучения сортов и культур не знала мировая наука.

К тому же мобилизация мировых сортовых ресурсов, проведенная в кратчайшие сроки при минимальнейших затратах, дала результаты совершенно исключительного научного и практического значения.

И они говорили об этом. А им в ответ: "Вы что же, реакционную теорию центров происхождения растений навязываете нам как достижение советской науки?.."

Могли напомнить своим критикам: нет ничего практичнее хорошей теории. И напоминали. Да где там.

Опровергали все. Укоряли даже тем, что в 1936 году около 20 миллионов гектаров хлебного поля страны было уже занято сортами, привезенными экспедициями: мало, это же только шестая часть посевного клина.

Опять же приходилось объяснять, что и все другие площади засеваются теперь не какими попало семенами, а районированными сортами, отбору которых как раз и способствовали географические посевы на опытных станциях. Однако когда на тебя нападают, то самые разумные твои объяснения воспринимаются, как оправдания, а нападающая сторона, заручившись поддержкой зрителей, получает право осмеивать любые доводы.

Народ не одобряет оправдывающихся.

"Браво, товарищ Лысенко, браво!.."


9


Я искал материалы о Каменной степи, а события уводили меня все дальше и дальше от неё. Я сопротивлялся, но ни на один вопрос не находил ответа.

Так, наверно, исчезали древние цивилизации. 'Науке известно, что они существовали - раскопки подтверждают их пребывание на земле. Были в расцвете, и вдруг - ни видимых причин гибели, ни свидетельств, ни летописей.

Не находил и я никаких следов ни в архивах, ни в документах. До недавнего времени новое поколение каменностепцев, лишь в общих чертах знавшее "докучаевский период" своей истории, совершенно не знало "вавиловского", будто его и не было. Не знало, не слышало, так что и рассказать о том времени никто не мог.

Однако должны же быть какие-то следы этого разгрома? Не могло это событие не отразиться в каких-нибудь документах. Но поиски мои оказывались безрезультатны.

Тогда я взялся просматривать статьи, очерки и книги прежних лет, в которых рассказывалось или упоминалось о Каменной степи. Перечитал "Русский лес" Леонида Леонова, нет ответа. Ничего не нашел ни в газетных вырезках, ни в журналах.

Но вот однажды... Да, именно так все и началось. Идем однажды. с каменностепским старожилом по безымянному поселку (я уже говорил, что поселки в Каменной степи давно лишились прежних своих названий и именуются теперь "участками"), - так вот, идем по поселку второго участка, посматриваем по сторонам. Алексей Егорович Астахов, занимающийся собиранием материалов для недавно организованного музея, указал на один из домов и сказал:

- На нем была мемориальная доска писателю... Правда, самодельная, надпись вылиняла и смылась, поэтому сняли, а новую никак не сделаем.

Он назвал фамилию писателя, книги которого я читал в юности, но до этой минуты не знал, что он бывал в Каменной степи, а значит и писал о ней. Астахов подтвердил:

- У него был очерк, который так и назывался: "Каменная степь". Если не читали, я вам принесу...

Вечером я читал и перечитывал очерк, в котором автор зафиксировал как раз то, чего ни в каких документах найти мне не удавалось.

"При прямом покровительстве врагов народа в 1924 году вировцы стали... "наследниками и продолжателями" докучаевского опыта. Чувствовали они себя в Каменной степи по-домашнему уютно - приезжали в апреле, как на курорт, гуляли по лесным аллеям, купались в прудах, охотились, а в конце августа отправлялись восвояси, чтобы получить отпуск после "напряженной опытной работы"...

Перечитайте эти строки... И вспомните... Помните, как дружно работали тут, месяцами не получая зарплаты, как теорию проверяли практикой, как стремились сюда именитые ученые? Да могли ли предположить великие наши энтузиасты, что итоги этой титанической работы подводить будут не они сами, а. их противники. И дадут вот такую оценку.

Нет, не могу я читать дальше, на напомнив.

Степная станция, старейшая опытная станция ботаников, многие годы была центром изучения культурных растений в России -в год высевалось до 12 тысяч образцов различных культур.

Здесь, на Степной станции, высевались и размножались семена собираемых по всему миру растений - для хранения их в "живом виде" и снабжения семенами других опытных учреждений.

Здесь, в Каменной степи, была основная база изучения мировой коллекции овса, которая насчитывала около трех тысяч образцов.

Каменная степь была единственным пунктом, где высевались и размножались мировые коллекции гороха, чечевицы, фасоли, бобов, вики, чины, сои - поистине тут был "интернационал бобовых", как шутили вировцы.

В Каменной степи были восстановлены исчезнувшие за годы войны многие эфиро-масличные культуры: анис, кориандр и тмин.

Отсюда, из Каменной степи, ушли на поля страны новые, ранее не возделывавшиеся у нас растения. Среди них всем известный земляной орех - арахис, суданская трава и другие культуры.

Добытые на Степной станции материалы легли в основу всей научной деятельности биологов того времени. На основе этих материалов ученым удалось разобраться в разновидностях пшениц, ячменей, проса и других культур, что позволило составить определители, каких не было ни у кого в мире.

И вот наступил год "окончательной систематической обработки твердых пшениц и год отправной для практической селекции в общерусском масштабе". Так писал Вавилов сюда, в Каменную степь. Пора было приступать к практической генетике на систематической основе, закладывавшейся все предыдущие годы.

Однако противники и за это осмеяли их: "В лабораториях маститые профессора с сосредоточенностью средневековых алхимиков отыскивали под микроскопом гены пшеницы и ржи".

Слышите! Уже знакомые нам упреки.

Энтузиасты приводили земной шар в порядок, а противники лгали:

"Осенью им не требовался транспорт, - весь урожай с делянки умещался в картузе: чахлые колоски со сморщенными зернышками. Каждое из них они нумеровали, фотографировали, зарисовывали, разглядывали в лупы, микроскопы, о каждом из них готовы были писать статьи, трактаты, научные диссертации".

И всё же, как могло случиться такое? Почему "золотая страница" в истории отечественной науки оказалась так скомканной современниками, соотечественниками? Почему опытная станция, на которой были собраны лучшие научные силы, вдруг захирела и начисто выпала из истории? Опытная станция, которая почти два года была на линии фронта, 23 раза переходила из рук в руки и всё же сохранила себя как научное учреждение, вдруг, в зените творческого порыва, растворилась как в тумане.

Итак, читаю очерк дальше. Шел январь 1934 года. В Москве собрался ХУЛ съезд партии, который вошел в историю как съезд победителей, успешно справившихся с индустриализацией страны, раскулачиванием и коллективизацией в деревне. В эти самые дни, в дни съезда, рассказывает автор очерка, "в Каменную степь приехал молодой ученый-селекционер Аркадий Петрович Водков -страстный последователь Мичурина, ученик Лысенко".

Ах, как же они испохабили имя Мичурина, не имевшего никакого отношения к этой борьбе лысенковцев с генетиками. Народ любил Мичурина и лысенковцы своевольно начертали его имя на своем знамени: мол, мы его продолжатели, мы - мичуринцы. Понимали, под таким знаменем им будет легче завоевать народ на свою сторону и ополчить его против своих недругов.

Водков ходил по полям, по лесным полосам, заглядывал в те самые лаборатории, где маститые профессора "отыскивали под микроскопом гены" и, как истинный лысенковец, все отчетливее понимал: "битву с засухой здесь невозможно выиграть, не разгромив прежде наголову её вольных или невольных союзников - вот этих носителей чумных генов..."

Итак, цель новичка ясна: приехал громить "жрецов чистой науки", которых считал "прохвостами и очковтирателями". Судя по всему, лютая ненависть к ним была в нем самым сильным чувствам, возбужденным задолго до назначения. Чувство это соединилось с убеждением: классовая борьба обостряется и к врагам народа надо быть беспощадным. Понимал, конечно, что справиться с этой "дружной бандой" будет трудно: он один против тридцати человек, давно и дружно работающих. Но и это не пугало, а лишь ожесточало: гражданская война кончилась - борьба за правое дело продолжается.

Но как, каким путем молодой, еще неопытный ученый справится с поставленной задачей? Нет, не догадаться нам, да и никакой фантазии не хватит. Поэтому доверимся очеркисту.

"В прошлом тульский рабочий, он привык всегда и во всем советоваться с коллективом и прежде всего с партией. Но коллектив здесь надлежало еще создать, а членов партии насчитывалось всего-навсего семь человек, и среди них не было ни одного научного работника! Волков начал с укрепления парторганизации.

Директор опытной станции Козлов - тоже в то время новый человек в Каменной степи и тоже в прошлом тульский рабочий - полностью поддерживал своего земляка и друга. Вскоре вокруг них сгруппировалось крепкое ядро таких же, как они, "фанатиков мичуринского направления". И Аркадий Петрович сказал распоясавшимся вейсманистам немногословно, но веско:

- Хватит! Теперь мы будем работать..."

Я перечитываю письма Вавилова, надеясь найти хоть строку, хоть слово о Степной станции. Ничего не нахожу. Но, кажется, такая же обстановка складывалась и на других опытных станциях. Все чаще мелькают жалобы на "большое недоброжелательство со стороны части персонала, особенно мало подготовленного и "все знающего", на "беспричинное увольнение ряда квалифицированных работников по селекции, указывающее на нездоровую атмосферу".

Думаю, то же самое происходило и на Степной станции .

Водков работал так, что "и про еду и про сон забывал". Этот суровый на вид человек, в шинели, в сапогах, ходил пешком по всем полям, внедрял травопольную систему земледелия и разоблачал "лжеученых". И быстро обрастал сторонниками. Уже через год на его стороне оказался чуть ни весь коллектив селекционного центра: он с гордостью рассказывал, что в 1935 году газета "Социалистическое земледелие" опубликовала коллективную статью, в которой каменностепцы громили "формальных генетиков".

Этот факт поразил меня: как могло случиться, что коллектив опытной станции, до самозабвения любивший Вавилова и с упоением работавший под его научным руководством, оказался в первых рядах опровергателей?

Неужели всю бузу заварил один Водков? Но ведь он не располагал ни административной, ни партийной властью. Поначалу я думал, что его сразу же избрали секретарем парторганизации - не случайно же он начал свою деятельность именно с её укрепления. Но, оказывается, секретарем парторганизации как в то время, так и в последующие годы был другой человек, Диденко. Секретарем-то был другой, "но, говоря откровенно, душой парторганизации Каменной степи был все он же - Аркадий Петрович", - признавался Диденко автору очерка. Таким его считал и местный учитель Юрин, "заочно переквалифицировавшийся на мичуринца-овощевода".

И вот тут я прервал чтение очерка. Вернее, совместил рассказ очеркиста с тем, что знал из других источников. Я знал, что именно в это время, в конце лета 1934 года, в Каменную степь приезжал Николай Иванович Вавилов. Он еще был президентом ВАСХНИЛ, членом ЦИК СССР, директором ВИРа и института генетики, почетным членом многих зарубежных академий и университетов. Приехал в полдень - сотрудники обедали в столовой. Николай Иванович сначала зашел на кухню, и все, находившиеся в столовой, услышали его голос:

"Чем кормите моих орлов?"

Услышали, узнали, подхватились, усадили обедать.

Из столовой всей гурьбой потянулись за. Николаем Ивановичем в лабораторию, на опытные участии, да так, в разговорах и спорах, и проходили до вечера. После ужина здесь же в столовой Вавилов выступил с докладом об итогах экспедиций по странам Латинской Америки, вспомнил Международный генетический конгресс в Итаке, на котором он был избран вице-президентом.

Судя по воспоминаниям, эта встреча с Вавиловым ничем не отличалась от предыдущих. Его все так же любили. Все сотрудники Степной станции, кажется, были еще на своим местах и все так же маститые профессора "отыскивали под микроскопом гены". Их вроде бы даже нисколько не тревожило то, что происходило в селекционном центре, где истинный лысенковец уже вел против них яростную войну. К тому же, как вспоминали участники этой встречи, и работники селекцентра были тут же, в этой гурьбе, среди восторженных слушателей.

Не знаю, все ли, и был ли среди них Водков и фанатики лысенковского направления. В воспоминаниях нет о них ни слова, ни намека. Фигуры, маячившие где-то рядом, словно бы выпали из памяти. Однако разговор о них был. Прозвучала даже такая фраза: "Идет наступление невежества на. науку". Сказал её будто бы сам Говоров. Тогда же, по свидетельству очеркиста, на Водкова была составлена отдельная характеристика, в которой раскрывалась сущность его "вредительства против науки и советского государства." Автором характеристики, указывает очеркист, был Говоров, который "превратил опытную станцию в гнездо вейсманистов".

Значит, тревожились, не молчали. Вавилов, собиравшийся пробыть в Каменной степи несколько дней, - сам вечером говорил об этом, - неожиданно уехал рано утром следующего дня: будто бы по срочному вызову наркома земледелия. Этот довод приводят все, кто видел Вавилова в тот приезд и оставил свои воспоминания.

Мне же думается, что спешный отъезд его был вызван иной причиной. То, что он услышал от Говорова и других своих сотрудников, потребовало от него немедленного действия - ему надо было побывать в районных и областных организациях. Так я думаю потому, что вскоре над Волковым начали сгущаться тучи. Наш очеркист зафиксировал этот момент так: "Пробравшиеся в руководство районной партийной организации и в облземотдел враги народа в категорической форме потребовали от каменностепцев прекратить "опасные эксперименты".

Водков был в явном замешательстве. Это потом очеркист напишет: "Он знал, что является проводником самой передовой в мире науки, работает на коммунизм", поэтому яростно восстал против своих обвинителей. Ничего не добившись на месте, он решил охать в Москву.

- Понимаете меня, товарищи, вот всем своим существом чувствую - враги! Заклятые враги нашего государства, нашей партии! -глаза его гневно вспыхнули. - Я разворошу это осиное гнездо.

Так говорил Водков своим верным друзьям. Говорил почти шепотом, так как с минуты на минуту ожидал ареста. В Москву, только бы вырваться в Москву. И он уехал. В Москве Водков встретился с Вильямсом и Лысенко. Правда, о встрече Водкова с Лысенко говорит лишь автор очерка. Сам Водков рассказывал потом только о разговоре с Вильямсом, который, выслушав его, написал записку наркому земледелия, в которой врагами народа объявлял тех, кто чернит Водкова, и просил наркома принять личное участие в судьбе молодого ученого, устроить ему встречу с работниками ЦК партии - очень уж серьезное дело заварилось в Каменной стопи.

Нарком сделал всё, о чем просил Вильяме.

Вскоре в Каменную степь прибыла правительственная комиссия. Вслед за ной вернулся и Волков. Вместе с ним приехал "коренастый мужчина лет тридцати семи с большим облыселым лбом, под которым из-под светлых бровей улыбались по-мужицки хитроватые глаза". Так обрисовал очеркист прибывшего Василия Парамоновича Байко, направленного на работу в Каменную степь самим Вильямсом -Тимирязевская академия откомандировала его в подкрепление Водкову.

Притихшие было друзья радостно обнимали победителя - они уже знали: "крапленые карты лжеученых биты".

- Аркадий Петрович, а как с этими самыми вейсманистами чертовыми? - допытывался запыхавшийся от бега Юрин, "сияющий, багровый от обуревающих его чувств", - тот самый учитель, который "заочно переквалифицировался на мичуринца-овощевода".

- Вейсманистами займутся, - коротко ответил Водков.

И вслед за этим очеркист пишет:

"Жрецы чистой науки!" Многие из них оказались агентами иностранных разведок - и немецкой, и американской, и японской, и английской. Теперь это уже история, но такая история, которая забвению не подлежит, потому что в ней выкристаллизована истина: в науке возможны ошибки исканий и творческие неудачи, могут быть ошибочными отдельные гипотезы, но если налицо стремление подменить материалистический метод познания идеализмом и мистикой, то такое отступление от истинного пути отнюдь не научное заблуждение - это сознательный акт диверсии, за которым стоят заклятые враги прогресса, стремящиеся во что бы то ни стало создавать повсюду плацдармы для наступления сил мировой реакции. В Каменной степи у них это не вышло".

Да, история эта забвению действительно не подлежит, и насчет истины согласен. Тут есть над чем подумать. Что ж, возьмите книгу Николая Бирюкова "На мирной земле" - в ней и опубликован его очерк "Каменная степь", который я цитировал. Прочитайте и задумайтесь. А то мы как-то привыкли все прошлые грехи наши сваливать на какую-нибудь одну одиозную личность и охотно забываем, что и сами вносили немалую лепту в страшное шествие этой личности, помогали творить... нет, не "сознательный акт диверсии", а великое зло, замешанное на, невежестве, которое всегда приносило лишь беды.

Водков и его наставники не были ни агентами чужеземных разведок, ни диверсантами. Они были нашими, но не обладали и сотой долей тех знаний, которых требовала наука. Поэтому, читая книгу или статью генетика, они восклицали: "Ну и написал, ничего не поймешь!" И этой фразой не себя укоряли, а "шибко грамотных" ученых. И народ соглашался с ними. В этом и была трагедия.

Окрыленный победой, Водков тут же начал ходатайствовать о неформальном объединении всех опытных учреждений Каменной стопи в одно целое. И добился своего. Эта. реорганизация позволит

не отдельных лиц выставить из Каменной степи, а все "осиное гнездо" ликвидировать.

Так погибла "вавиловская" цивилизация в Каменной степи. Исчезла бесследно. Люди, здесь работавшие, рассеялись по стране, по опытным станциям, по лагерям. Мало кому из них удалось вновь заявить о себе, воплотить свои идеи в жизнь и обрести себя.


10


А мне жаль с ними расставаться. Не могу смириться с мыслью, что мы забудем их имена. Уже забыли. Хоть и трудно это было сделать, но я попытался восстановить судьбы некоторых из них.

Собеневский... Для меня он человек-легенда. Памятник ему должен стоять в Каменной степи. Мы же о нем не знали ничего, и сейчас почти ничего не знаем.

Вернувшись в Каменную степь, Собеневский развернул бурную деятельность по пропаганде степных лесонасаждений. Для этого организовывал выставки в разных городах и крупных селах черноземных областей. Дважды получал премии за них.

Не знаю, что это были за выставки: то ли фотографические, то ли макетные. Не знаю, что он показывал и что рассказывал. Известно из отчетов лишь одно: посещали эти выставки охотно даже горожане.

Из этих же отчетов я впервые узнал, что сотни тысяч сеянцев и саженцев экзотических пород были отправлены отсюда, из Каменной степи, новостройкам первых пятилеток, ботаническим садам, опытным станциям и институтам в Саратов, Ташкент, Ашхабад, Ростов, Астрахань и многие другие города страны. Растут, и сегодня где-нибудь растут те деревья, родившиеся в Каменной степи.

Эти отправки посылок зародили у Собеновского жгучее желание проехать по местам, где когда-то работал, сажал лесные полосы, озеленял.

Не знаю, довелось ли ему проехать по Ташкентской железной дороге, где озеленял станции и полустанки. Но достоверно знаю, что в 1935 году он побывал в Оренбургском крае, куда в конце прошлого века забросила его судьба после закрытия докучаевской Экспедиции. Здесь, на высоком водоразделе, он руководил посадкой трех широкозаслонных лесных полос протяженностью около 20 верст каждая. Здесь он снова встретился с Георгием Николаевичем Высоцким, приехавшим туда с комиссией Лесного департамента в 1908 году. Это была одна из комиссий, разъехавшихся по степным лесничествам накануне съезда по лесному опытному делу, состоявшегося, как читатель уже знает, в Великом Анадоле и вынесшего суровый приговор многим степным лесничествам - их закрыли.

Собеневский и Высоцкий были знакомы еще по работе в докучаевской Экспедиции - Георгий Николаевич несколько раз приезжал в Каменную степь на обследование почв. Тогда, же между ними начались и первые стычки: Собеневский увлекался выращиванием в питомнике березы и посадкой её в полосах. Высоцкого, навидавшегося усыхающих насаждений в Анадоле, такое увлечение настораживало: береза с мелкой корневой системой будет в сухой степи недолговечной. Не оправдались его опасения и доводы: береза, чего не предполагал и Собеневский, оказалась в Каменной степи рекордной по росту и развитию породой.

"Доспорить" с Высоцким Собеневскому хотелось в Платовских полосах - так они назывались в прежние годы, а почему так назывались, да и существуют ли они ныне, этого мне не смогли сказать даже специалисты.

Собеневский обошел, объехал, осмотрел их и остался доволен - полосы были в целости и сохранности, в хорошем состоянии, имели хороший прирост.

"Вот так, Георгий Николаевич, - думал с гордостью Собеневский. - А тогда, в 1908 году, ты, ревизор Лесного департамента, вынес им суровый приговор. На сухом водоразделе, утверждал ты, насаждениям не хватит влаги, они неминуемо погибнут. Как видишь, ошибался не я, а ты. Дорого обошлась твоя теоретическая ошибка".

Вполне возможно, что Конрад Эдуардович сразу же после этой поездки побывал в Харькове (мог возвращаться через Харьков), встречался с Высоцким и высказал ему все свои доводы. Они спорили, но никогда не враждовали. Возможно, это случайное совпадение, но именно тогда же, в 1935 году, Высоцкий и написал статью "Моя ошибка" - ученый признался в своей неправоте.

В том же 1935 году Собеневскому была присвоена ученая степень кандидата сельскохозяйственных наук. Присвоена без защиты диссертации - по совокупности печатных трудов. В ленинградском архиве сохранился рекомендательный отзыв ученого лесовода Эдуарда Эдуардовича Керна, в котором профессор, признав Собеневского "заслуживающим ученой степени кандидата", процитировал и высказанное академиком Вавиловым лестное суждение о нем и его работах "большого производственного и научно-исследовательского значения". В степях заложено 1500 гектаров лесных полос, вдоль линии Ташкентской железной дороги произведена обсадка свыше 14000 километров. "Им освещены многие важнейшие вопросы степного лесоразведения, поселкового древоводства и разведения технических древесных, главным образом, пробконосов".

Видимо, это суждение Николай Иванович изложил и письменно, потому что Керн, цитируя, называет точную дату: 26 ноября 19ЗЗ года. Судя по всему, Вавилов так характеризовал Собеневского при назначении его ученым специалистом ВИРа - до этого он был практическим работником Степной станции, но не ученым специалистом института.

Итак, из поездки по Оренбуржью Собеневский вернулся в Каменную степь кандидатом сельскохозяйственных наук. Однако, кажется, с поздравлениями к нему не спешили - после победы Водкова с новой силой вспыхнула борьба против "формальных генетиков". На вировцев смотрели косо. И ряды их быстро таяли: Говорова Вавилов спешно отозвал в институт и тем спас его от ареста, другие уезжали на опытные станции, третьи громко объявляли себя лысенковцами. Так что очень скоро Собеневский остался единственным представителям ВИРа.

Конечно, затеянная борьба лично ему ничем не угрожала, однако на настроение влияла: при нем говорили плохо о людях, которых он любил. Хула эта угнетала и унижала, его - в ответ говорил грубости. Водков тоже не скрывал своего к нему отношения: дворянину давно пора в отставку. Может, Собеневский и стерпел бы эти насмешки и оскорбления, но очень изменился климат в отношениях между людьми: словно всех научных сотрудников вдруг заменили вчерашними учениками сельскохозяйственной школы, напористыми, но мало что знающими, а то и вовсе полуграмотными. Дела, мысли, разговоры, шутки - всё измельчало до примитива.

И Собоневский понял: тут он уже никому не нужен.

Николай Иванович Вавилов, рассказывала дочь, выхлопотал ему, ученому специалисту института, соратнику Докучаева, высокую академическую пенсию.

Он мог остаться здесь, доживать дни свои среди созданных им лесных полос. Однако, когда кругом тебя чужие, когда ты без дела, что за радость доживания. И Собеневский, тихо и скромно отметив свое семидесятилетие, в декабре 1937 года снова отправляется в путь. Нет, не обратно в Ленинград. Харьковский институт агролесомелиорации предложил ему должность заместителя директора Владимировской опытной станции на Николаевщине, в самом глухом и бездорожном её углу.

Там, в селе Лесном, он допишет докторскую диссертацию по истории полосного лесоразведения, и в 1940 году, на семьдесят третьем году жизни, защитит её в родном институте, ставшем Лесотехнической академией.

А потом грянула война. По дорогам потянулись беженцы, подхватившие постаревшего, слепнущего Собеневского и его жену Зинаиду Николаевну. Они пешком брели сначала на восток, потом на юг и где-то под Нальчиком попали под оккупацию. Как старики перебивались в чужом краю, без своего угла - можно лишь догадываться.

На опытную станцию они вернулись уже после войны. Вернулись из Куйбышева, где их приютила одна из дочерей. Могли у неё и остаться, но старику не сиделось в городе.

И опять двинулись в путь Собеневские. Двинулись навстречу беде - в тот же год умерла верная его подруга Зинаида Николаевна.

Тамара Конрадовна, дочь Собеневского, отдала мне некоторые его фотографии последних лет. На них сухой старичок в окружении практикантов. Что-то рассказывает им, молодым. Не про Каменную ли степь рассказывает?

Снимок сделан в 50-м году. После того, как он написал письмо в Каменную степь: ему очень хотелось перед смертью взглянуть на творение рук своих. Об одном просил - встретить у поезда:

пешком двенадцать верст ему уже не одолеть, а попутного транспорта может не быть. На просьбу эту не откликнулись.

Конрад Эдуардович Собеневский, ставший уже доктором и профессором, рассказывает о чем-то будущим лесомелиораторам. Ему трудно стоять, он опирается на палку, ссутулился. Высокий, худой.

- Он очень тяжело переживал свою старческую немощь, - сказала Тамара Конрадовна, передавая мне эту фотографию.

А я смотрю на снимок и думаю: ну конечно же, он рассказывает студентам о Каменной степи и тяжело переживает, что никогда больше ее не увидит. И ссутулился не от немощи - от обиды.

Рядом с ним шумят на ветру молодые тополя - видно, как клонит их ветер. Вот так же и в воронежской степи шумят деревья, его руками посаженные.

А вот другой снимок. Конрад Эдуардович в своем кабинете что-то пишет. Сосредоточен на какой-то мысли и не замечает, что его фотографируют. Худой, галстук сбился на бок, весь какой-то взъерошенный... Не после ли его стычки с Лысенко, когда тот, окруженный свитой, учил его, старейшего степного лесовода, сажать дубки квадратно-гнездовым способом. Была такая стычка. И тут вспомнил Собеневский все, что случилось с Вавиловым, с "формальными генетиками", с сотрудниками Степной опытной станции, а вспомнив, в гневе скрутил фигуру из трех пальцев и принародно показал этому самоуверенному пророку - от имени всех погубленных, всех заплеванных.

Не являлась ли Лысенко эта грубая фига во сне и наяву? Не от неё ли он отпрянул на одном из банкетов в "Тимирязевке", когда, опьянев от выпитого вина, вдруг вскрикнул: "Не убивал я Вавилова, не убивал". И поверг всех в недоумение: никто на банкете этого имени вслух не произносил.

А может Собеневский пишет последнюю свою статью "Из истории полезащитного лесоразведения", которую опубликовал журнал "Лес и степь" в 1949 году. Это его отклик на обнародование Государственного плана комплексного преобразования природы. Он был горд - отныне докучаевская программа улучшения природных условий распространяется на огромную территорию страны. Значит, не пропали даром труды Особой экспедиции, участником которой был и он, Собеневский. Нет, не зря прожита жизнь...

Конрад Эдуардович Собеневский умер 9 февраля 1952 года, так и не повидав Каменную степь. Умер на 85-м году жизни. Сослуживцы похоронили его в дендропарке Владимировской опытной станции, рядом с женой, в тени посаженных им деревьев.

Тамара Конрадовна сообщила о смерти Собеневского в Каменную степь: просила не на похороны приехать, а посмотреть архив отца. Понимала - в бумагах может быть много интересного, нужного для истории. Не приехали. Она сама отправилась в Каменную степь: передать поклон от отца, вручить часть его бумаг и фотографий.

В Каменной степи помнят и по сей день: приезжала дочь Собеневского, бумаги передала в библиотеку. Однако никто не знает - куда потом подевались они. Не в том ли костре сгорели, в котором научные сотрудники лысенковской школы сжигали материалы докучаевской Экспедиции?..

Этим вопросом я мог бы и закончить грустное мое повествование об этом славном сподвижнике двух великих ученых, о человеке, сделавшем так много доброго на земле, оставившем нам в наследство зеленые оазисы посреди сухой степи. Но проститься с ним, не побывав на его могиле, не поклонившись ему? Да по-людски ли это будет?

И я при первой же оказии отправился в путь. Полторы сотни километров от Николаева шофер предполагал одолеть максимум за три часа. "Тут благодатный юг, а не ваше топкое Нечерноземье, тут асфальтированные дороги всюду", - сказал мой брат не без похвальбы, тот самый брат, который стал летчиком и теперь живет в Николаеве. Я предупредил, что село Лесное где-то в углу на стыке трех областей, а такие места, знаю по опыту, обычно забыты-заброшены и богом, и начальством, и дорожниками. В том краю шофер ни разу не бывал, но сомнение мое отверг без колебаний: мол, язык нас доведет до цели без приключений. А брат выложил, как веский козырь, карту, на ной прочерчена тонкая жилка дороги не только до Владимировки, но и до Лесного. Ну и хорошо, поехали, поспешая, чтобы сегодня же и вернуться, если не засветло, то к ночи.

О, наивная вера в тонкие жилки дорог на наших картах! Где-то за Владимировкой дорога вдруг перестала быть дорогой, и наш "москвич", облепленный густой черной грязью, обессилел, выдохся и беспомощно заерзал по слизлому проселку из стороны в сторону. А впереди затяжной подъем, исполосованный колесами вездеходов и тракторов. Нет нам пути вперед. Правда, шофер еще храбрился, пытался вырвать машину из грязи и - вперед. А мы с братом поглядывали уже назад - нечего зря терять время, надо идти в райцентр за трактором. И хорошо сделали, что не послушались шофера, пошли. И вскоре набрели на машинный двор. Рассказал механизаторам, кто я и куда еду, на какой машине в какой лощине она застряла. Мой рассказ явно развеселил слушателей, они заулыбались и высказали единодушное мнение: именно эта дорога прямиком ведет в Лесное, так что мы с пути не обились, но чтобы проехать по ней на "москвиче" - надо ждать крепких морозов. Однако тут же и обнадежили: пробраться туда можно и сейчас, но для этого надо выскочить сначала в соседнюю Херсонскую область, а там есть асфальт прямо до Лесного. Начертили в моем блокноте этот маршрут. Съездили на тракторе к нашей машине. Вернулись с ней. Указали нам начало нового маршрута и, последние напутствия давая, вселили уверенность:

"Пробьетесь".

Через час мы действительно пробились, вырвались из николаевской грязи на херсонский асфальт, а по нему (наверное, такие дороги в раю!) докатились и до Лесного.

Так вот почему за все время разысканий я не встретил ни одного ученого или журналиста, который бы побывал на Владимировской агролесомелиоративной опытной станции или хотя бы слышал о ней. Мне даже начинало казаться, что таковой или не существовало вовсе, или в действительности называлась она как-то иначе.

Лесное... Не село даже, а сельцо, зарождавшееся здесь вместе с первыми посадками в степи. Дома, едва просматривающиеся сквозь зелень. Слева дендропарк, многие деревья в котором взлелеяны руками Собеневского. Где-то здесь, неподалеку от конторы, он и похоронен.

Контора была на замке - рабочий день кончился. К могиле меня повела проходившая мимо женщина. С Собеневским она не встречалась, - приехала сюда позже, - но знает, что его здесь уважали, поэтому и поныне люди помнят добро и добром платят - ухаживают за могилой, цветами обсаживают каждый год...

Позже меня несколько раз спрашивали: "Могила, конечно, заросла бурьяном да крапивой, затоптана козами?" Признаться, я тоже так думал. Да что там думал, был уверен в этом, даже представлял, как разыщу в траве едва приметный могильный холмик, окаймленный сгнившей оградкой.

Ошибся! Могила была на виду, обсажена цветами, дорожка к ной ухожена. Надгробие скромное, соразмерное с окружающей природой, каких на сельских погостах множество.

Нет, я не к тому клоню, что можно бы и посолиднее что-нибудь воздвигнуть. Лично я у таких скромных могил испытываю куда больше чувств, чем на Новодевичьем кладбище, где самих могил нет, их придавили мраморные монументы, по величине пригодные для городских площадей: помпезность, вычурность, тщеславие. Мне даже так и показалось, что побывал я вовсе не на кладбище, а на большой площади, сплошь уставленной памятниками и бюстами огромной величины. Как же тяжело праху под такими глыбами мрамора.

Так вот где закончил свой трудный путь творец многих лесов и лесных полос Конрад Эдуардович Собеневский. Над могильным изголовьем шелестят листвой деревья - вспоминают и рассказывают что-то. Они еще молоды, помнят его, это он их посадил, дал им жизнь. Кроной своей они притеняют могилу, чтобы не потрескалась от летнего зноя земля, чтобы цветы не завяли, не посохли, чтобы не выцвела надпись на скромном надгробии и не исчезла фамилия творца из памяти народной.

Я стоял у могилы и думал: а ведь он еще жил и работал, когда я учился в агролесомелиоративном техникуме, а значит, мог попасть к нему на практику. На практику к истинному докучаевцу...

Да, Собеневский пережил, кажется, всех участников докучаевской экспедиции, дожил до наших дней, и я мог бы с ним встретиться, поговорить, послушать, сфотографироваться на память, как те практиканты, которые на фотографии, подаренной мне Тамарой Конрадовной, дочерью Собеневского...

Низкий, пусть и запоздалый, поклон тебе, энтузиаст-подвижник...

О приезжих быстро узнали в деревне. Подошел главный лесничий - вот кто нам всё расскажет! Рассказ его был грустным, даже каким-то безысходным. От него я узнал, что за годы существования Владимировской опытной станции здесь выращено 1300 гектаров леса, руками посаженного в сухой степи. Лес богатейший, много посадок грецкого ореха разных сортов, но никакой документации на эти посадки, на эти сорта у главного лесничего нет. Нет в штате и ни одного научного сотрудника, как нет и самого научного учреждения - одного из старейших на Украине. В 1986 году опытная станция была ликвидирована, а лес и постройки переданы вновь созданному лесхоззагу.

Вот какая трагедия тут разыгралась. Это я узнал и со слов главного лесничего, и из статей в газете, присланных мне одним из читателей...

После смерти Собеневского научная деятельность на опытной станции начала мельчать, пошли ссоры и свары. Это всегда так:

чем меньше высоких стремлений, тем больше драк и дрязг. Научные сотрудники Харьковского агролесомелиоративного института если и приезжали на свою опытную станцию, то приезжали не на опыты, а чтобы собрать материал для диссертации. Словом, прилетали пчелки собрать взятку с цветка. К тому же поле для такого сбора было огромно. Становились ли эти пчелки истинными учеными, я не знаю. Но что они вносили смуту в души тех, кто тут работал, это точно: подвижник умер, а вместе с ним кануло в прошлое и подвижничество. Даже не проповедуя того, они учили их рвачеству:

растаскивай накопленное и, нагрузившись, беги из этого глухого, богом забытого угла.

А что угол был глухим - это так: ни дороги, ни школы, ни детского сада. Еще и сейчас, жаловались жители, почта доставляет газеты в Лесное лишь 2-3 раза в неделю. Хоть и красивый край ("Стоять бы тут домам отдыха да лечебницам!" - с тихой печалью проговорил брат), да не до красоты, когда в непролазной грязи она утопает.

И пчелки нашли выход. В середине 70-х годов они добились перевода опытной станции в Новый Буг - на 60 километров ближе к путям сообщения и к цивилизации. Построили там новую контору, жилье поставили. Но вот беда - вся опытная база, земля и леса остались в том же глухом углу, за 60 километров бездорожья. Так и зажили они врозь: штаб под вывеской Владимировской опытной станции - в одном краю, а сама опытная станция - в другом, без пригляда и заботы. Так, "в разводе", они и просуществовали около десяти лет. Вернее, около десяти лет сотрудники конторы неизвестно за что получали деньги, неизвестно зачем ходили на службу, во имя каких целей грызлись между собой. И никто не догадался нагнать их обратно, никто не позаботился проложить сносную дорогу до Лесного, построить в нем всё, что надо.

А грызня в штабе становилась все яростнее - угнетало безделье. Министерству лесного хозяйства Украины до чертиков надоело мирить грызущихся и в 1986 году приказом своим оно ликвидировало Владимировскую опытную станцию совсем: разбегайтесь, куда хотите. Конечно, ликвидировало - "высунуло цю пропозицию" - как писала газета, совсем под другим предлогом. Мол, станция создавалась для изучения проблем защитного лесоразведения в зоне южных черноземов. За годы своего существования все вопросы, стоящие перед ней, она вырешила и в какой-то мере сама себя изжила.

С этим предлогом-препозицией легко согласился Украинский НИИ лесного хозяйства и агролесомелиорации имени Г.Н.Высоцкого, которому напрямую подчинялась опытная станция. Не заступились за неё и в южных областях, хотя заступиться должны были.

Та же Николаевщина и по сей день относится к числу областей с самым низким процентом защитных лесонасаждений. При этом значительная часть лесополос изрежена, не выполняет своих защитных функций, и требует полной реконструкции. Кто подскажет, как это делать?

Ликвидаторы соглашаются: проблемы в степном лесоразведении есть, но все они относятся к числу организационно-хозяйственных, а не научных. Если бы!

Однажды во время поездки участников научной конференции по Одесской области мелиораторы бросили нам в лицо: "Вон, смотрите, всюду понасажены лесные полосы, а много ли от них проку?" Я принял вызов, взял в руки микрофон и сказал: то, что мы видим в полях, мимо которых проезжаем, это вовсе не лесополосы, а однорядные строчки деревьев вдоль полевых дорог. Они безусловно чуть-чуть украшают безлесную местность, дают приют птице, лишившейся в распаханной степи мест традиционного гнездования, в жару в их тени можно укрыться путнику, пообедать механизатору. Но такие однорядные строчки действительно не способны защитить поле и ниву ни от эрозии, ни от суховеев, поэтому и называть их защитными лесополосами можно лишь условно. Однако их называют именно так вполне серьезно, потому что у нас нет сегодня специалистов-агролесомелиораторов: ни техникумы их не готовят, ни институты. И агролесомелиоративные опытные станции ликвидируем - как бы за ненадобностью. Так что в данном случае мелиораторы были правы:

толку от таких изреженных строчек, действительно, мало, это не "бастионы", а лишь пунктирно означенные линии, где им надлежало подняться. И проблем тут полно именно научных, а не только организационно-хозяйственных, на которые напирают ликвидаторы.

Да, если бы мы достигли полного познания, то давно бы осознали правоту Г.Н.Высоцкого, утверждавшего, что именно лесные полосы являются "единственным надежным способом, могущим изменить микроклиматические условия степи и лесостепи", а осознав это, давно бы не обращались так неграмотно с землей, с лесом, с водой и, наконец, с бесценным наследием, полученным нами от предшественников, которые, обустраивая землю, стремились к общему нашему благу. Однако созданные ими земные оазисы так и остаются обособленными островками-оазисами в распаханной во всю ширь степи.

Словом, как выразился один из моих собеседников в Лесном, о науке в этой печальной обители будет теперь напоминать только могила Собеневского. О науке и энтузиастах-подвижниках. О том, что мы многое растеряли, не подхватили эстафету. Страшно, если не возродимся, не воспрянем духом и помыслами.

Одно обнадеживает: такие могилы действительно напоминают нам о многом. И пока они существуют, до тех пор над ними будет витать докучаевская идея экологического обустройства земли, идея выработки правильного соотношения между пашней, лесом, лугом и водою.


II


Нет, не могу я перейти к дальнейшему повествованию, не дорассказав еще об одном забытом человеке. Человек этот - Иван Васильевич Кожухов... Имя его вписано в "золотую книгу" ВИРа. Чести этой удостаивались только те ученые, которые внесли заметный вклад в науку, сказали в ней новое слово. Запись, правда, краткая: "И.В.Кожухов (1899-1952 гг.), кандидат сельскохозяйственных наук, автор метода получения межлинейных гибридов, соавтор ряда наиболее распространенных гибридов кукурузы".

Даже не знаю, что побудило меня переписать себе в блокнот эти строки. Ведь я и мысли не допускал, что вот этот И.В.Кожухов и есть тот паренек, который в лихую годину гражданской войны ездил за деньгами в Петроград. Не допускал, потому что, как помнит и читатель, тот Кожухов, назначенный по просьбе Мальцева техником, хоть и был человеком толковым и понятливым, и без него приехавшие из Петрограда специалисты не смогли бы управиться с опытными посевами в Каменной степи, но он окончил всего лишь местную сельскохозяйственную школу. Мог ли он стать членом Ученого Совета ВИРа, каковым и был до осени 1939 года, когда Лысенко, как президент ВАСХНИЛ, издал приказ о полной смене Совета и вывел из него самых крупных ученых, в том числе и Кожухова?

Мог ли тот Кожухов стать вровень с прославленными генетиками того времени?

- Ну что вы, - отвечали мне многие и многие вировцы, - это конечно же однофамильцы.

Но вот, перечитывая воспоминания, я натолкнулся на мимоходное упоминание о том, что этот самый Иван Кожухов, босоногий курьер Мальцева, в 1922 году поступил в Ленинградский сельскохозяйственный институт, окончил его, а по окончании уехал на Кубань. Однако проследить дальнейшую его судьбу мне долго не удавалось: никто ничего не знал о Кожухове, который работал в Каменной степи, как и о том, который вписан в "Золотую книгу".

И вдруг читаю письмо Вавилова, адресованное Кожухову:

"Дорогой Иван Васильевич,

забудьте жену и детей, и все на свете, напишите немедленно статью по кукурузе для культурной Флоры. От Вас требуется классическая монография..."

Да, классических монографий Николай Иванович требовал далеко не от каждого специалиста, лишь ведущие удостаивались такой чести. Особенно строг он был и при подготовке многотомного коллективного труда "Культурная флора СССР", для которого и побуждал Кожухова написать статью таким вот решительным образом. Труд этот подытоживал многолетние и многотрудные исследования по мировой географии культурных растений.

Прочитал я и задумался: да, это, конечно же, тот Кожухов, имя которого в "Золотой книге".

Ну, а из-за какого Кожухова разгорелась перепалка между руководителями Харьковской и Сухумской опытных станциях? Сухумцы очень хотели заполучить его, "как желательного кандидата", а харьковчане энергично воспротивились. И те и другие обращались по этому поводу к Вавилову: одни жаловались, что им не отдают нужного специалиста, другие - что отбирают у них человека., который самим нужен. Вавилов, аттестовавший Кожухова как человека "преданного, аккуратного, хотя и не очень расторопного", согласился "оставить как было до сих пор", то есть оставить Кожухова на Харьковской опытной станции.

Выходит, Кожухов, если это тот самый человек, уехал из Каменной степи не на Кубань, а под Харьков? Однако в письмах, правда, более поздних, Кожухов упоминается и как сотрудник Кубанской опытной станции. И тоже Иван Васильевич. Тезки?..

И вот однажды в каталогах богатейшей библиотеки Тимирязевской сельскохозяйственной академии мне попала на глаза статья "Питомцы Каменной степи", написанная в 1984 году. Тут же иду в читальный зал, заказываю кубанский журнал "Сельские зори", в одном из номеров которого была опубликована эта статья, название которой меня привело в волнение: не знаю, о ком в ней рассказывается, но рассказывается о питомцах Каменной степи. В кубанском журнале! Значит, именно сюда, на Кубань, уехали многие каменностепцы после разгрома Степной станции яростными лысенковцами... Так думал я.

Автор статьи агроном К.Гусев учился когда-то в Верхнеозерском сельскохозяйственном техникуме (бывшей школе). Слушая лекции специалистов Степной станции. Да, это так, лекции в школе, а потом и в техникуме, читали многие специалисты: и Мальцев, и Говоров, и Собеневский. Однако же автор статьи прямо признается: "Наш любимый учитель из Каменной степи - Иван Васильевич Кожухов..."

И дальше повествует о ном вот что. Это он. Кожухов, впервые в нашей стране применил межлинейное скрещивание для получения высокоурожайных гибридов кукурузы, он одним из первых выступил с обоснованием направленного использования гетерозина. Это он вывел первые гибриды кукурузы, значительно превышавшие по урожайности ранее возделываемые сорта. Каждый его гибрид занимал от трех до пяти миллионов гектаров...

Я быстренько достаю свой блокнот с выпиской из "золотой книги". Читаю... Полное совпадение!

Значит, это тот самый Иван Васильевич Кожухов, с которым мы познакомились сразу после революции и долго не знали им его имени, ни отчества.

Однако, перечитав статью, я задумался.

Нет, агроном Гусев ничего не прибавлял, не приукрашивал, лишь несколько сместил события. Да, выведенные Кожуховым гибриды действительно занимали миллионы гектаров от Крыма до Урала, Сибири и Дальнего Востока, но... не при жизни талантливого генетика-селекционера, каким заявил себя Иван Васильевич Кожухов - бездарей в "золотую книгу" ВИРа не вписывали.

Однако тут мы прикасаемся к трагедии, постигшей не одного Кожухова. Чтобы понять её, нам никак не обойтись без проникновения в суть одной научной проблемы.

Кукуруза - культура перекрестного опыления. Подавляющее большинство женских цветков на початке оплодотворяется пыльцой соседних растений. Происходит "великое смешение" неоднородных форм и признаков. И так из года в год. В результате на. одном поле, засеянном одним сортом, можно видеть смесь растений, резко различающихся по урожайности, времени цветения и созревания, быстроте роста, размеру початков и по многим другим признакам.

Усилия селекционеров по выведению более продуктивных и чистых сортов кукурузы нигде в мире не приводили к заметным успехам. Выход предложили генетики: надо прибегнуть к принудительному самоопылению (инцухту), за счет этого выявить наиболее ценные, без примесей, линии, а уже потом скрещивать эти линии между собой.

Американские ученые испытали эту теорию на практике и получили резкое увеличение урожайности: на 20-30 процентов выше исходных сортов. При этом такие гибриды оказались более устойчивыми к засухе, ветрам и болезням, однороднее до высоте и времени созревания, початки располагаются более или менее на одном уровне и в одинаковом положении, что облегчает их уборку.

По этому же пути принудительного самоопыления кукурузы и получения межлинейных гибридов шли и наши генетики. Первый гибрид ВИР-42 был получен в 1934 году. Вывел его путем межлинейного скрещивания Иван Васильевич Кожухов.

Теперь понятно почему именно от него ждал Вавилов классической монографии по кукурузе. И торопил, написав ему не одно письмо. Понимал: отныне выведение урожайных гибридов кукурузы не представляет технических трудностей, а это значит, что страна уже в ближайшие годы может получить ощутимую прибавку зерна.

Однако на этом пути тут же встал Лысенко. Он утверждал, что самоопыление вредно и ведет к вырождению сортов и растений. Он требовал, чтобы этот метод, как вредный и бесплодный, был исключен из практики всех селекционных станций.

Лысенковцы осуждали теорию самоопыления на понятном любому и каждому языке:

- Инцухт - опасен, ведь родственные браки запрещены у людей, и у растений это ведет к вырождению.