Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   22

Вот таким мне запомнился 1946 год.

Природа, слепа и безучастна, к беде человеческой. Однако человек, себе в науку, волен был усмотреть в той засухе не только свою беду, но и "экзамен идеям ученого". Вряд ли кто из нас, голодных несмышленышей, думал тогда об этом. Нас не волновала идея правильного соотношения между пашней, лесом, водой и лугом, осуществленная в Каменной степи. Однако газеты, оказывается, писали и об этом. Писали, что идея эта выдержала экзамен с честью:

в тот год здесь собрали стопудовый урожай.

Удивительно, о таком урожае, как о мечте, в наших благодатных краях пелось в песнях, а собирали значительно меньше даже в хорошие годы.

Итак, засуха 1946 года подвела итог полувековым спорам и сомнениям, подытожила противоречивые выводы и заключения множества комиссий. Имя ученого вновь обрело популярность, в трудах его, к тому времени полузабытых, обнаруживали свежесть мысли и злободневность идей. Повторяли как наказ его слова: "Степь должна иметь леса, и в этом её спасение от дальнейшего иссушения, разрушения путем эрозии, расширения её границ к северу".

Засуха подвергла испытанию сам объект спора - и объект этот выдержал испытание с честью. О Каменной степи снова заговорили. В Каменную степь потянулись за опытом. Ехали в одиночку и группами. Кажется, и агрономы начинали осознавать важность лесных полос.

Однажды в знойном мареве появился над степью самолет. Покружившись, он сел в поле неподалеку от станции. Должно быть, прилетел кто-нибудь из авиаполка, квартировавшего здесь в годы войны:

до Каменной степи фронт не докатился, но иногда налетали вражеские самолеты и бомбили. Отсюда, навстречу им, поднимались наши истребители, таившиеся под укрытием лесных полос.

Из приземлившегося самолета вышел штатский. Это был секретарь ЦК партии Андреев - прилетел посмотреть Каменную степь, о которой много слышал еще в довоенные годы, когда работал в Наркомземе начальником управления сельского хозяйства, и о которой снова заговорили в печати в связи с засухой.

Однако не любопытство побудило его отправиться в это путешествие - нужда выгнала из кабинета, не собственная нужда, а народная. Куда ж деваться. Недороб побуждал если не к действию, то к движению - так было всегда, во все голодные годы начинали шевелиться, искать выхода, намечать меры борьбы с засухой.

Рассказывают, что Андреев прилетел в Каменную степь в период колошения хлебов - и поразился их видом: словно и не было тут никакой засухи.

- Я попал в сказку! - сказал Андреев.

- Таким сказочным краем давно могли бы стать все степи Русской равнины, - откликнулся какой-то смельчак. Кажется, это был преемник Собеневского, заведующий лесным отделом Ключников.

- Если бы... - строгим тоном подхватил Андреев, то ли предлагая продолжить мысль, то ли предостерегая от обобщений.

- Если бы мы по-настоящему занимались насаждением лесных полос.

- А мы занимались ими, и не прекращали даже в годы войны. Только за последние пятнадцать лет мы создали около четырехсот тысяч гектаров лесополос. - Андреев был подготовлен к такому разговору.

- Это по отчетам...

Дерзкая реплика вызвала шоковое состояние. Ждали, что Андреев вспылит, отчитает за такую крамолу, а то и кивнет кому-нибудь из свиты, кому-нибудь в штатском или военном. Однако Андреев, глядя куда-то вдаль поверх голов, сердито спросил:

- 249 -

- А на полях, считаете, этих полос нет?

- Нет доброй половины - одни погибли без ухода, другие скотом вытоптали, вырубили на хозяйственные нужды. Да и сохранившиеся находятся не в лучшем состоянии.

- У вас есть данные обследований?

- Есть данные обследований отдельных районов. А сколько сохранилось по стране - этого, пожалуй, не знает никто, потому что нет учета...

Что ж, спасибо вам за правду, каменностепцы. Вы могли и промолчать, чтобы не вызвать у высокого гостя досады. Могли лишь поддакивать да хвалиться, ведь он начал разговор с восторга от увиденного у вас, так что не трудно было поддерживать в нем это восторженное состояние. По себе знаю: очень не любят такие гости, когда их выводят из этого состояния. Должны же они, бедой выгнанные в дорогу, испытавшие из-за этой беды невесть какие неприятности, отдохнуть где-то душой, а потом доложить, сказать: не всюду так плохо, так голодно, не всюду от засухи такой недород - и тем самым как бы снять вину с руководства и переложить её на нерадивые низы. Однако вы сказали гостю: "Если бы МЫ..." - то есть, если бы государство и его деятели занимались этим всерьез. И гость это понял, поэтому и ответил: "А мы занимались..." Но вы и тут не поняли его, не замолчали. И тем самым правду обнажили, вынудили действовать. Вот за это и спасибо вам.

В тот же год по поручению правительства была сделана инвентаризация всех полезащитных лесонасаждений. Картина выявилась удручающая - во многих областях не сохранилось и половины созданных в прежние годы лесополос. За оставшимися никто никогда не ухаживал, никто не оберегал.

Рассказываю об этом, а сам вспоминаю такой же самолет, появившийся над нашим поселком почти в то же время. Нет, к теме разговора он вроде бы но имеет никакого отношении, хотя...

Самолет летел низко, и мы догадались: он обязательно сядет где-нибудь за поселком. И вслед за ним ринулись не только мальчишки, но и мужики, бабы. Бежали стадом, обгоняя друг друга - подобного события у нас еще не случалось, самолеты мы видели лишь высоко в небе. Крылатое чудо опустилось на дальнем выпасе в трех километрах от поселка. Быстрее, быстрее туда...

Мне кажется, даже колотившееся от бега сердце вдруг затаилось от неожиданного зрелища, и восхищения - на крыле самолета сидели летчики и ели (мы сглотнули слюну)... белый хлеб с маслом, посыпанным сахаром.

Белый хлеб... О нем я лишь читал в книжках, догадывался, какая это вкуснота, но не мог понять, зачем же к такой вкусноте добавлять масла, да еще и сахара...

Летчики разрешили нам потрогать крылья и даже заглянуть в кабину. Потом мы гурьбой заносили хвост, а когда взревел мотор, то изо всех сил принялись толкать самолет, помогая ему взлететь. Однако все это я делал как во сне, а наяву, перед глазами, был белый хлеб с маслом и сахаром. Мне казалось, то же самое запомнили и другие - невозможно не запомнить такой сытой роскоши! Но вот недавно спрашиваю старшего брата, ставшего летчиком: "А помнишь, Гриша?" "Ну как же, - отвечает, - одному мне выпало тогда такое счастье - в кабине сидел!" - И повел свой рассказ, расходившийся с моими впечатлениями - будто вспоминал совсем другой случай. Но я-то знаю, что другого подобного случая в нашем детстве не было. Спрашиваю брата: "А белый хлеб помнишь, с маслом да еще и с сахаром?" - Даже через годы, за всю мою жизнь не ослабло это восхищение, словно нынешний хлеб с маслом и сахаром не шел ни в какое сравнение с тем. "Нет, - отвечает брат, - я как залез в кабину, так и все, не видел и не слышал больше ничего. А ты помнишь?.." Нет, ничего этого я не помнил. А вот белый хлеб с маслом и сахаром вижу и сейчас. Даже позу летчиков помню, как они кусали и жевали, не сознавая, какую вкусноту едят.

Вот как по-разному повлияло на. нас одно и то же событие - самолет, впервые севший за нашим поселком в голодном 1946 году. Тоже прилетало какое-то начальство, но зачем - не знаю...

Появились данные и другого порядка - их представил Почвенный институт имени Докучаева: в степной и лесостепной зонах европейской части страны около 50 миллионов гектаров, а это 60 процентов всей пашни, подвержены ветровой и водной эрозии.

Только в Орловской области ученые насчитали 800 тысяч гектаров смытых земель, десятки тысяч из них совершенно лишились почвенного покрова. Промоины на полях быстро углублялись и разрастались, превращаясь в крупные овражно-балочные системы, по которым в паводки и ливни устремлялись мутные потоки. Грязевые эти потоки вливались в реки, в пруды и в водохранилища, заполняя их не водой, а твердыми осадками, .заиливая истоки и родники, намертво заглушая их.

Не лучше было и во многих других местах. В Воронежской области овраги разрушали до 4 тысяч гектаров пашни. Ежегодно!

Над ставропольскими и башкирскими полями загуляли черные бури, уносившие плодородную почву с сотен тысяч гектаров. На юге Украины они стали повторяться все чаще.

Анализ этих данных приводил к тому же выводу, к какому пришел когда-то и Докучаев: чтобы избавить наши степи от истощения, а человека от частых недородов, нужно восстановить правильное соотношение между пашней, лесом, водой и лугами.

Вспомнили Высоцкого, мечтавшего о создании не изолированно стоящих лесополос, а стройной системы лесонасаждений, устраняющих вредное влияние стихийных сил природы и смягчающих климат.

Вильямса вспомнили, который говорил: "Лес, как могучий регулятор влажности почвы, должен быть непременным компонентом сельскохозяйственных угодий каждого района, каждой области, независимо от климатических и почвенных условий".

Вспомнили всех корифеев степного лесоводства. Спешно читали их, советовались с ними. Жаль, не часто мы это делаем, не часто советуемся с предшественниками.

В тот же год Каменно-Степная селекционная станция была преобразована в Научно-исследовательский институт земледелия центрально-черноземной полосы имени В.В.Докучаева. - для распространения опыта борьбы с засухой на все соседние области.

В апреле 1947 года создается Министерство лесного хозяйства СССР - для проведения в государственном масштабе работ по лесовосстановлению в лесной зоне и лесоразведению в степной и засушливой зонах страны.

Новый штаб отрасли приступил к составлению развернутого государственного плана защитных насаждений. Специалисты исходили из расчета, что 3-4 гектара лесных полос на каждые 100 гектаров пашни - это та норма облесения, при которой можно рассчитывать на получение высоких и устойчивых урожаев.

Так ли? Помнится, Тумин полагал, что такая норма лесистости достаточна для защиты пашни от ветров, но недостаточна для улучшения климатических условий в степи.

Чтобы обсудить эту программу решено было созвать Всесоюзное совещание по степному лесоразведению. Оно состоялось в июне-июле 1948 года. Около двухсот лесоводов съехались на совет в Велико-Анадольское лесничество.

Снова, в который уже раз, лесоводы собираются на совет в Великом Анадоле. Здесь, в 1843 году Графф посадил первое деревце. Деревце среди сухой степи. С той поры минуло больше ста лет. С пятилетним запозданием лесоводы приехали сюда, чтобы отметить вековой юбилей человеческого подвига, совершенного в степи.

"Надо быть там на месте, надо видеть собственными глазами Велико-Анадольский лес, чтобы понять все величие дела степного лесоразведения. Никакими словами нельзя описать того удовлетворяющего чувства, какое вызывает этот лесной оазис среди необъятной степи на посетителя. Это действительно наша гордость, потому, что в Западной Европе ничего подобного вы не встретите", - говорил Митрофан Кузьмич Турский воспитанникам Петровской академии. И один из них, Высоцкий, попросился в эти края на практику. Потом вернулся сюда в составе Особой экспедиции.

За столетие неутомимой и страстной до самопожертвования деятельности нескольких поколений русских лесоводов здесь накопился опыт, богатый успехами и ошибками.

Здесь сорок лет назад, летом 1908 года, состоялся съезд степных лесоводов. "Общий фон тогдашнего лесоразведения был мрачный", писал Собеневский, "массивные посадки в подавляющей своей части усыхали", поэтому на съезде и возобладал ошибочный взгляд о недолговечности лесных насаждений в сухой степи, что и решило судьбу многих лесничеств, судьбу степного лесоразведения. А все дело оказалось в неудачном типе посадок и плохом уходе за ними.

И вот прошли десятилетия. К зеленому памятнику пришли лесоводы нового поколения, пришли поклониться и вспомнить поименно всех, кто творил это чудо в степи. Отдельный доклад посвятили научному наследию Георгия Николаевича Высоцкого, скончавшегося 6 апреля 1940 года в Харькове от мучительной болезни почек. Мир праху его.

Из поколения лесоводов докучаевской школы на совещании не было никого. Да, пожалуй, никого из них уже и на земле не было. Один только Собеневский мог приехать на этот разговор, однако новое поколение его уже не знало, а если кто и вспоминал, то считал давно умершим или доживающим скорбные дни свои на пенсии.

Жаль, ему было что сказать молодым продолжателям дела, которое он начинал под руководством Докучаева. Я сопоставил рассмотренные на совещании планы создания полезащитных полос с расчетами Собеневского, которые разыскал в его докторской диссертации, написанной в 1940 году. Они совпадали даже по зонам.

Сколько же сил потратили предшественники зря. Какую огромную работу приходилось проделывать последователям заново, начиная чуть ни с нуля.

Совещание утвердило план работ, призванных продолжить дело, начатое докучаевской экспедицией.


2


И снова, в который уже раз, я вынужден прервать повествование. Никуда не денешься, надо хотя бы кратко напомнить о событии, которое к плану полезащитного лесонасаждения вроде бы и не имело отношения, но со временем скажется и на нем. К тому же без рассказа об этом событии не будет завершено многое из того, о чем уже говорилось раньше.

Итак, произошло оно в августе 1948 года. Поначалу, правда, никто не усматривал в нем события. Ну, в самом деле, сколько уже было сессий ВАСХНИЛ, однако помнит их разве что узкий круг ученых. Эту будут знать и помнить все, и не в одном поколении. Потому что решения её войдут мрачной страницей в историю и самой академии и отечественной биологической науки. На ней президент академии Т.Д.Лысенко выступил с докладом "О положении в биологической науке" - и начался яростный бой, последний бой "биологов-материалистов с генетиками-идеалистами".

Только подумайте, обращались с трибуны противники учения о "веществе наследственности", до какого абсурда договорились так называемые "чистые генетики". Они утверждали, будто все бесконечное разнообразие животного и растительного мира сложено из наследственных генов, подобно тому как из тридцати букв с небольшим сложено все бесконечное разнообразие книг (образное это сравнение принадлежало академику А.С.Серебровскому). И так рассуждает академик о живых (о живых!) существах! Говорит о каком-то генофонде, о совокупности генов. Пытается совсем по-другому подобрать их, эти гены, друг к другу. А вывел всего лишь бескрылую бабочку! Они смеялись над ним и говорили, что он больше бы доказал, если бы смог снабдить крыльями хоть одно живое существо, никогда до того не поднимавшееся в воздух.

Вряд ли доказал бы он им и в этом случае. Они бы обругали его и за подобное бесполезное создание. И в "Огоньке" все равно бы появился памфлет "Мухолюбы - человеконенавистники", а на карикатуре "мухолюб" все так же шагал бы рядом с тем же куклус-клановцем. Нет, не журналист настрочил этот памфлет, написал его ученый Студитский.

У представителей лысенковской школы был главный козырь:

генетики, помнится, обещали в ближайшие десять лет поразить мир чудесами, создать качественно новые породы животных и сверхурожайные культуры, а вывели бескрылую бабочку.

—Мы четыре года были на фронтах, защищали Отчизну от нашествия коричневой чумы, - отвечали на это генетики, оправдываясь.

Не сказали они, умолчали, что многих и многих ученых нет в их рядах. Жизнь их оборвалась не в борьбе с врагом, а в лагерях и тюрьмах.

"Где Вавилов, один из величайших русских ученых, один из величайших генетиков мира?" Вопрос этот задали нам после войны американские биологи. Ответа не было. Еще и соотечественники не знали, что Николай Иванович Вавилов в январе 1943 года умер в саратовской тюрьме. Умер, приговоренный к смерти как "вредитель и враг народа". Сгорел на костре.

- И мы на печи не сидели, - с вызовом откликались из президиума.

Обвинения звучали все громче, генетиков все настойчивее причисляли к "реакционным проповедникамм духа". Их упрекали за все, даже за то, что они давали отрицательные отзывы на бездарные диссертации, что отлучали от научной работы случайных в науке людей - эти отлученные сидели здесь же и кричали громче всех.

На восьмой день работы сессии, окончательно размежевавшись, им предъявили ультиматум: или отрекайтесь от своих взглядов и порывайте с мракобесием, каким являются бесплодные поиски "вещества наследственности", или мы вышвырнем вас на другую сторону баррикады.

Ультиматум предъявляли уверенно. Они уже знали, но от противников пока держали это в строжайшей тайне: доклад, с которым выступил Лысенко, прочитал сам Сталин и одобрил его. Храня эту тайну, они наслаждались: спорьте, яростнее спорьте, наступит час - и вы все узнаете, поймете свою роковую оплошность.

Но не только тайна воодушевляла их. Современные авторы, освещающие перипетии этой борьбы, почему-то упускают один немаловажный факт. Почему-то забывают сказать, что общественное мнение было на стороне лысенковцев. Должно быть, умалчивают по одной причине: чтобы не обидеть народ, который, как мы привыкли думать, всегда прав. Не говорят о том, что в академию, в Министерство сельского хозяйства, в редакции центральных газет и лично академику Лысенко хлынул нескончаемый поток телеграмм и писем. Шли отклики на доклад и на выступления от ученых и специалистов, от колхозников и рабочих, военнослужащих и студентов, домохозяек и пенсионеров, от трудовых и научных коллективов.

Как свидетельствовала "Литературная газета", "за какую-нибудь декаду были получены тысячи писем... Самые разнообразные слои народа с живейшим интересом откликаются на такие, казалось бы, специальные вопросы, как биологическая теория. Для морганистов, оторванных от жизни, это внимание народа - обвинение и приговор той "науке", которой они так долго и так бесплодно занимались".

И это не выдумки газетчиков. "Внимание народа" к полемике в биологической науке было действительно огромно. О ней говорили всюду: в городах и селах, на заводах и в колхозах, в учреждениях и в школах. Говорили на повышенных тонах, с гневом. Не спорили, нет - осуждали генетиков. Все требовали изгнания "прихлебателей буржуазной науки, рабов иностранщины", в письмах желали Лысенко "блестящей победы над реакционным течением в биологии".

Это был не первый и далеко не последний случай, когда массы принимали участие в осуждении той или иной линии, мысли, в одобрении и восхвалении того или иного направления, поступка человека. Но это был первый случай, когда массы вмешались в научную дискуссию и заранее вынесли "обвинение и приговор". Слово "генетик" становилось бранным словом.

Конечно, огромную роль в этом всплеске эмоций сыграла пресса. Я сослался на "Литературку", но не хочу умалять заслуг и других газет: может быть, они-то и указали массам, в каком направлении надо думать, на чьей надо быть стороне, хотя до поры до времени и газеты умалчивали о том, что доклад одобрил Сталин. И массы поняли, кого осуждать, за кого заступаться - ринулись в бой.

Нет ничего страшнее народного осуждения. И все же генетики держались даже под таким грозным натиском. Как гимн науки, как клятву верности Вавилову, они повторяли его слова-заповедь: "Пойдем на костер, будем гореть, но от убеждений своих не откажемся".

Но вот на восьмой день спора Лысенко, будто бы отвечая на вопрос из зала, раскрыл тайну:

- Да, товарищ Сталин доклад мой читал...

И наступила тишина, зловещая тишина, наполняемая страхом. И слышно было, как разгорался костер, и языки пламени метались по залу...

Трудно сказать, чего было больше в восьмой этот день-фарса, или трагедии человеческих судеб и науки.

Всё тут было: и фарс, и трагедия. Страх, гадкий страх за свою жизнь, за свое будущее, проник в каждую клетку и сделал свое черное дело - ослабил силы, лишил уверенности, всех тех качеств, которыми жил гордый, порядочный человек, на которых держалась наука.

И началось публичное отречение от своих научных убеждений как от заблуждений. Давались заверения народу и лысенковцам впредь всеми силами поддерживать авторитет Президента. Но был в восьмой тот день и героизм. Под свист и улюлюкание "победителей" при гробовом молчании отрекшихся говорил с трибуны, пережидая взрывы шума, академик Немчинов Василий Сергеевич, директор "Тимирязевки". Он, ученый-статистик и экономист, не имел непосредственного отношения к генетике, а значит, и промолчать мог. К тому же многие генетики уже отреклись, сдались на милость победителей, и исход борьбы был ясен: генетика разгромлена, последствия этого разгрома страшны. И все же Немчинов решился сказать о правоте тех, кого только что так сурово осудили, сказать о том, что теория, разрабатываемая этими талантливыми учеными, еще войдет в золотой фонд отечественной и мировой науки. И, как вызов бросив, заверил победителей, что он, зная все последствия, всячески будет поддерживать генетиков, работающих в "Тимирязевке". Потом уточнил: до тех пор будет поддерживать, пока он директор этой прославленной академии. Понимал: теперь недолго ему занимать эту должность. Понимал все. И всем жертвовал ради истины.

Как же гневались, как шумели на него и злословили, на всякое возражение отвечали бранью и угрозами.

И все же Немчинов не дрогнул. Он бросал в зал и противникам-победителям, и только что отрекшимся и примкнувшим к "школе Президента":

- Вы порочите и шельмуете теорию хромосомной наследственности, которая уже вошла в золотой фонд науки. Вы когда-нибудь убедитесь, что ген не дух, и вам станет стыдно перед миром за тот вред, который наносите сегодня науке...

Нет, он не устыдил победителей, они были уверены: именно они очищают науку от скверны, от бесплодного учения о "веществе наследственности: - хватит, пора кончать затянувшуюся дискуссию, которая началась еще в тридцатые годы. И добились своего:

уже через несколько дней после сессии были изменены программы по биологии во всех учебных заведениях страны. Долго, много лет они этого добивались.