Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига

Содержание


Выпад второй
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   22

Программа заседанием была одобрена.

Через несколько дней Вавилов писал Говорову:

"Дорогой Леонид Ипатьевич.

Очень буду просить Вас о выставочном материале, самом эффектном. Хотелось бы, чтобы Воронеж был не хуже Западной Сибири и какой бы то ни было станции. Просмотрите номер "Правды" (Московской) за 28 июля, превосходная статья Сосновского о заседании 20 июля в Кремле под заглавием "Цезиум III и многие другие". Хотелось бы, чтобы в другой раз было не "Цезиум III", а что-либо воронежское в заглавии".

Вавилов явно недоволен каменностепцами - Говоров не сумел показать товар лицом: сибиряки перещеголяли его именно эффектным показом своей работы.

Конечно, Таланов немало сделал на Омской сельскохозяйственной станции, и его "Цезиум" действительно прекрасный сорт пшеницы. Однако и Степной станции было чем похвалиться.

Да, надо дело делать, но надо уметь и итоги сделанному подводить. Сколько раз Вавилов напоминал об этом своим сотрудникам, просил: сделали - напишите, покажите, скажите. Но очень часто именно эти просьбы своего руководителя они не выполняли - и оставались в тени. От этого и дело страдало - о нем никто не знал. Виноват в этом ты сам, надо рекламировать, и стесняться тут нечего - ты делаешь общественное дело, и общество должно знать о нем.

Жаль, конечно, что так получилось, но - прошло, не вернешь. Однако, чтобы восполнить явное упущение и снова не оказаться без хорошего выставочного материала, Вавилов просит Мальцева:

"Надо было бы изготовить хорошие фотографии Степной станции. Нужно было бы побудить степняков подытожить данные посевов, чтобы представить их хотя и в сжатом, но достаточно ярком виде. Покорнейшая просьба попомнить о необходимости материала для музея, выставки".

В этом письме Николай Иванович и за промашку укоряет степняков, в том числе и его, Мальцева, и напоминает: это все равно надо сделать.

Читал я эти строки и снова и снова думал: где они, эти материалы, эти фотографии Степной станции, которую Вавилов считал одной из лучших и к которой он относился с особой заботой? Неужели так и не сделали? Или все исчезли бесследно?..

На эти вопросы я так и не нашел ответа. В поисковых хлопотах не сразу обратил внимание на адрес, до которому было отправлено письмо Мальцеву. А когда глянул, то невольно улыбнулся: опять в Каменную степь. Выходит, и после торжественного заседания в Кремле Александр Иванович не в Ленинград отправился, а вернулся на Степную станцию, где и оставался до поздней осени, не проявляя ни малейшего желания скорее завершить все свои опыты и ехать в город. Не он надоедал Вавилову, а Вавилов все настойчивее звал его в институт, а Мальцев всё откладывал и откладывал свой окончательный отъезд. Отвечал Вавилову: вот закончу опыты, тогда и приеду, а пока занят своим "дивертисментом" - так почему-то барышни прозвали его опытный участок. Даже небывалые дожди в августе и сентябре не испортили ему настроение, шутил: "Во дворе - озера, предприимчивые жители наших "коммун" стали разводить уток".

По-другому реагировал на эти дожди Говоров. "Лужи не сходят с полей, - писал он. - Овраги переполнены водой... За один август - годичные осадки 1921 года. Одним словом - катастрофа.

Что не убрано - сыпется, что убрали - проросло... Овес два раза связывали в снопы и снова развязывали; свозили в стога, а сейчас расставляем их снова для сушки. Пари устали боронить - снова и снова забиваются дождями...

Словом, кошки дерут на сердце".

Должно быть, на его настроение влияли и сборы Мальцева к отъезду. Все, уезжает в конце сентября, так он сам предполагал.

Но потом решил остаться еще на месяц - надо же помочь Говорову, который в хозяйственных делах явно терялся.

Уехал Мальцев только в октябре, через полгода после сдачи дел. Уехал - и Говорову сделалось так тоскливо, что хоть беги. "Помимо погоды, - жаловался он Вавилову, - удручающее настроение создает финансовое положение станции..."

На эти сетования Мальцев, который уже был в Ленинграде, мог лишь рассмеяться. В тот год Степная станция получила такую сумму кредитов, какой еще не получала никогда. "Вы теперь капиталисты", - писал по этому поводу Вавилов Говорову в начале лета 1925 года. А в июле сообщал ему же: "Нужды Степной станции нам очень близки: вчера специально ездил в Москву защищать смету, и ... действовали мы неплохо. Отстояли 2000 руб. на пруд, отстояли все суммы на поденных, на. практикантов. Словом, смета урезана лишь процентов на 15-20, не больше..."

Однако, видимо, "капиталист" не соизмерил траты и к ноябрю остался без денег. Мальцев в таких ситуациях, по несколько месяцев не получая денег, как-то выкручивался, перебивался и духом не падал. Говоров сник. "Только и утешаюсь надеждами на ближайшее лучшее, - продолжал он жаловаться. - А сейчас одна гнусность и проклятие. Вечерами сидим без керосина, днями целыми без полена дров - при такой распутице ни за какие деньги не найти возчиков. Кредиторы осаждают ежеминутно..."

Что и говорить, трудно ему было на первых порах: вдали от городов, от больших дорог, на степном юру, да еще без света по вечерам - в лампах ни капли керосина, и печи остыли - нет ни полена, дров. Казалось, и он здесь вот так же остынет и погаснет в нем душа живая.

Однако, судя по письмам, удручающее настроение скоро миновало. То ли финансовое положение поправилось, то ли погода улучшилась, то ли привык. Да, человек ко всему привыкает, к любым условиям - невзгоды страшат только поначалу. А потом, как только чуть-чуть улучшатся эти условия, нальет в лампу керосина и зажжет её, затопит стылую печь - и уже рад, бодр. Все прочие неудобства - мелочь.

Главное, в первые минуты не сорваться, когда кажется, что кругом "одна гнусность и проклятие". Жил же тут Мальцев, почти восемь лет жил, и тоже часто не было ни керосина, ни дров, ни денег...

Прижился и Говоров, да так, что очень скоро Вавилов вынужден был сделать ему "выволочку". Дело в том, что зимой Говоров должен был вести занятия в Ленинградском сельскохозяйственном институте на кафедре селекции, которую курировал Институт прикладной ботаники. Однако Говоров на занятия не приехал, чем и вынудил Вавилова написать ему строгое письмо с требованием сдержать обещание: "Мы и по существу и из долга приличия должны поставить кафедру на должную высоту".

Я еще и еще раз перечитываю это письмо от 8 февраля 1926 года, в котором, после упреков, Вавилов поблагодарил Говорова за хороший отчет по Степной станции.

И все... И словно бы оборвалась нить истории. Больше не нашел я в архивах ни одного письма в Каменную степь. И ни одного оттуда. Будто перестала существовать Степная станция. Однако она не только продолжала действовать, но и расширяла свои границы, увеличивала объемы работ. Каждую весну сюда все так же съезжались ведущие специалисты на опыты. Многие ведущие ученые стремились побывать здесь. Каждое лето, почти всегда в июле, в Каменную степь приезжал Вавилов - об этом есть немало воспоминаний. Побывал здесь и Николаи Петрович Горбунов, управляющий делами Совнаркома СССР. Ему, председателю Совета Всесоюзного института прикладной ботаники, давно хотелось побывать на этом старейшем опорном пункте, своими глазами увидеть коллекцию в "живом виде".

То было время наибольшего интереса к Степной станции. Однако именно об этом времени почему-то и нет в архивах никаких документов.

Именно в эти годы Говоров все громче заявлял о себе как о талантливом селекционере и генетике. Его имя, настаивал сам Вавилов, никак нельзя обойти при написании истории Отдела и Института. В 1928 году Говоров, в числе других ученых, претендовал на кафедру генетики и селекции Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, но потом снял свою кандидатуру. Имя его часто мелькает в переписке, в протоколах совещаний и съездов. Но, странное дело, нет ни одного письма ни ему, ни другим специалистам, работавшим в эти годы в Каменной степи. А ведь Вавилов, как вы помните, и сам писал всем специалистам, и от каждого из них требовал личных отчетов. Остается лишь надеяться: когда-нибудь и где-нибудь еще отыщутся и письма и отчеты. За многие годы поисков я уже убедился: ничто не исчезает бесследно. Где-нибудь лежат и эти документы. Пока же я продолжу повествование, опираясь на косвенные свидетельства, на мимолетные упоминания, отдельные фразы, выуженные из различных статей, научных трудов, публикаций тех лет.

В институте создавались новые отделы, формировались новые направления. Защищая одно из них, Вавилов писал: "На Степной станции Роберт Эдуардович (Гегель) проектировал когда-то производство посадок большого разнообразия древесных пород. Соседство с докучаевскими лесами было сильным стимулом к этой симпатии. Отдел достаточно грамотен ботанически, чтобы понимать огромный интерес этой области".

Воплотить этот замысел Гегелю не довелось. Вавилов помнил о нем. А может, Мальцев напомнил и подтвердил какими-нибудь документами. К тому же докучаевские лесные полосы, которые не один раз осматривал Вавилов, не могли не повлиять на него. Видел он и другие насаждения, как видел и страшные последствия пыльных бурь на незащищенных полях. А насмотревшись и задумавшись, написал: "Нужен учет мирового советского опыта по части озеленения, насаждения защитных полос".

Да, кому-то надо было разобраться в результатах более чем столетней работы пионеров отечественного лесоразведения в степи. Надо кому-то создавать древесные питомники, необходимые для широкого разведения садов и парков - движение это, подхваченное многими коммунами и товариществами, исподволь ширилось и требовало всё большего количества посадочного материала. И, наконец, надо было обследовать все сохранившиеся заповедники, парки, сады и скверы, пришедшие за минувшие годы в упадок. Обследовать и выработать меры к их сохранению.

Никто Вавилова к этому не понуждал - он сам брал на себя эти заботы. Понимал. Работа огромная. И все же взялся за неё. Для выполнения этой работы в Институте прикладной ботаники формирует отдел натурализации древесных пород и поселкового садоводства. Во главе отдела, сначала был поставлен Арцыбашев, но вскоре его сменил Николай Петрович Кобранов, лесовод-степняк. Да, мы с ним уже знакомы, встречались в воронежских краях.

Однако, события вынуждают прерваться...


^ ВЫПАД ВТОРОЙ


Дисгармония, как и предчувствовал Вавилов, случилась. Внесли её "чрезвычайно индивидуалистически настроенные" руководители ряда новых отделов. Они начали упрекать его, Вавилова, в недостаточном руководстве институтом, в академизме и... игнорировании новых культур.

Вавилов вынужден был оправдываться: "Экспедиции Института во все части земного шара я считаю гордостью, а не академичеакой прихотью, как это было заявлено на одном из заседаний, и не сомневаюсь, что в истории агрономических исследований они будут поставлены нашему учреждению на плюс, а не на минус".

Вавилов никогда не переоценивал сделанного. Не переоценил и в этом. В истории всей отечественной, да и мировой науки экспедиции советских ботаников останутся заметной вехой на века.

Его упрекали в слабой связи института с жизнью. Он, оправдываясь, отвечал: "По моим представлениям, настоящее чуткое научно-исследовательское учреждение должно идти на несколько лет впереди жизни, а не тащиться в хвосте ее или пытаться непременно попасть в унисон каждой злобе дня: сегодня мочалкам из люффы, завтра парфюмерным растениям, послезавтра - каучуконосам и т.д.".

По поводу этой перепалки Вавилов вынужден был снестись с председателем ученого совета Горбуновым, от которого получил выговор (кажется, это был первый выговор в его жизни). И этот выговор, совершенно незаслуженный, и ряд событий, породивших его, заставил Вавилова "сильно задуматься над целесообразностью моего пребывания на посту директора Института, прикладной ботаники", - написал он Горбунову.

Судя по дальнейшим действиям. Горбунов убедился в правоте Вавилова и дал согласие на отстранение от должности некоторых руководителей, навязанных Вавилову сверху. Эти назначенцы были только "патронами" Отделов, а не их научными руководителями, к тому же постоянно затевали "крупные инциденты" на фактах, которые "не стоили выеденного яйца".

Вот тут-то вместо "патрона" Д.Д.Арцыбашева, занимавшего до этого ответственный пост в Бюро иностранных сношений, заведующим отделом натурализации древесных пород и поселкового садоводства и был избран Николай Петрович Кобранов, уже знакомый читателю. После Воронежа он был профессором сначала Московского лесного института, а потом Ленинградской лесотехнической академии. А начинал он свой путь, (как вы помните) в Мариупольском опытном лесничестве, откуда и приезжал на обследование лесных полос в Каменную степь.

С избранием Кобранова многое в институте, по оценке самого Вавилова, стало на место: "таков закон природы в нашем неспокойном бытие".

Однако и уволенные не бездействовали. Правда, пока что их "система действий" не отличалась новизной: "задние двери и обходное движение". Вавилов противопоставил этой системе работу: "Нам остается одно: вести прямую работу, вести как следует. В конце концов это наиболее прямой и правильный путь".

Как говорится, поживем - увидим.


10


И все же Отдел сформировать проще. А вот где взять хороших специалистов для закладки древесных питомников на опытных станциях?..

И вот тут-то снова объявляется участник докучаевской Экспедиции Конрад Эдуардович Собеневский. Да, это под его руководством создавались первые питомники, первые лесные полосы в Каменной степи. Давно это было, в прошлом веке. После закрытия Особой экспедиции Собеневский сажал леса в степях Оренбуржья, озеленял станции и полустанки на Ташкентской железной дороге, работал под Кузнецком, в Саратовской губернии и еще где-то.

После долгих скитаний по степям семья Собеневского осела в Петербурге на. Николаевской улице (ныне улица Марата) - у него к этому времени было семь сыновей и две дочери.

Здесь, в Петрограде, и застала его революция. Судя по семейным преданиям, он никуда не шарахнулся, а активно включился в работу: организовывал комитеты по распределению продовольствия, а потом и возглавлял один из них. Был замечен новыми властями и даже получил приглашение на работу от самого Калинина.

Однако, судя по всему, в городе он чувствовал себя не совсем уютно, словно бы не при деле. Душа его рвалась в степь. О ней и мысли его. Как раз в эти годы, занимаясь прокормлением голодающего населения, он обдумывает и пишет статью "К вопросу о борьбе с засухой" - вспоминает в ней лесные полосы Каменной степи.

Я хорошо знал, что впереди у Собеневского еще целая жизнь:

через несколько лет он станет кандидатом сельскохозяйственных наук, а потом, через годы, - и доктором. Еще вернется в Каменную степь и сделает там немало доброго. Зная это, я как-то не задумывался о его возрасте. Но вот взглянул на год его рождения (1867) - и поразился. Выходит, в 1927 году, когда он объявился вновь, ему исполнилось 60 лет. Жизнь прожита. Старость в общем-то обеспечена. С жильем проблемы нет - 9 комнат в его квартире. Но именно в канун своего шестидесятилетия он снимается с обжитого места и вместе с женой снова едет в Каменную степь. Едет не навестить места, своей юности, не полюбоваться творением рук своих. Едет работать, руководить вновь создаваемым на Степной станции дендросектором.

Я не перестаю удивляться женам степняков - великим сподвижницам пионеров степного лесоразведения. Зинаида Николаевна Собеневская коренная горожанка (пожалуй, и просторная квартира досталась в наследство ей), хорошо образованная, знавшая в совершенстве французский, немецкий и итальянский языки, достаточно уже навидавшаяся всякого лиха, не только отпускает мужа в Каменную степь, но и сама едет с ним. Взрослые дети остаются в Ленинграде, несовершеннолетних берут с собой.

Здравствуй, Каменная степь! В начале 1899 года он покинул её, передав дело рук своих Морозову. С той поры минуло, пролетело 28 лет. Как же изменилось всё, как выросло всё, что он сажал. И понял: теперь он дома...

Поселился Собеневский в бараке, называемом "коммуной". В той самой "коммуне", предприимчивые жильцы которой стали разводить уток, когда во дворе появились озера-лужи. Деревянный этот барак построили в начале 20-х годов - для приезжающих специалистов. Он цел и сейчас, и старожилы по-прежнему зовут его "коммуной", хотя дом давно уже разгорожен на квартиры с отдельными входами. А в те годы все комнаты объединял общий коридор с земляным полом, который на лето застилали соломой. Отсюда, из коридора, топили печи - топили соломой и сухим коровьим кизяком, который собирали в степи.. В комнатах были топчаны. Вместо матрацев на них лежали большие мешки, набитые соломой, -приезжающие на лето барышни-специалистки первым делом валтузили эти мешки, чтобы сделать их плоскими и ровными - и тогда барак оживлялся смехом и визгом.

Отныне "коммуна" стала большим семейством Собеневского. Веселый, общительный, щедрый на шутки, Конрад Эдуардович был для залетевшей сюда молодежи вместо отца. По вечерам все сходились в общую столовую комнату. Собеневский садился во главе стола и приступал к обязанностям, за которые девчата присвоили ему звание "супочерпия". Все шло в этом доме, за этим столом как в большой крестьянской семье, хорошо и дружно поработавшей. За этим же столом, убрав посуду, просиживали допоздна:

выклеивали гербарии, писали отчеты и статьи, читали вслух приходившие от Вавилова письма и устраивали вечера, воспоминаний. Не была в стороне и Зинаида Николаевна. На вечера воспоминаний она приносила альбом с фотографиями участников "Особой экспедиции", приехавших сюда, в голую степь, летом 1892 года. На одной из них были запечатлены Докучаев, Собеневский и Трещалин, арендатор клочка земли, именем которого и сегодня называют пруд, на берегу которого стояла его халупа.

Бывая в Каменной степи, я всегда думал: есть какая-то несправедливость в том, что имя арендатора увековечено в названии пруда, а вот истинных творцов забыли. Об этом и каменностепцы много раз заводили разговор - и всегда Трещалина называли мужиком-арендатором. Но вот недавно, уже после написания первой части книги, я разыскал последнюю статью Собеневского "Из истории полезащитного лесоразведения".

Читаю: все гидротехнические работы по созданию оросительных сооружений в Каменной степи выполнялись под руководством десятника Симона Трещалина, в честь которого и был впоследствии переименован Большеозерский пруд.

Выходит, это и есть его пруд, он его создал, а от него проложил двухкилометровый оросительный канал. За это народ и назвал один из красивейших водоемов его именем. Что ж, это справедливо.

Теперь возникает вопрос: почему же тогда все называют его арендатором? Вполне возможно, что раньше он таковым и был, жил здесь до прихода докучаевской экспедиции.

Где сейчас эта фотография-реликвия? О ней мне живо рассказывала и Тамара Конрадовна Хлебникова, дочь Собеневского, которую я разыскал в Москве, в Теплом стане. Она разложила передо мной альбом. Неужели тот же, что ходил по кругу за столом в "коммуне"?! Я вглядывался в лица на фотографиях. Вот высокий, сухощавый Конрад Эдуардович в окружении практикантов. Вот статная красавица Зинаида Николаевна... Однако фотографии-реликвии в альбоме не было.

- Так я же отдала её вместе с другими снимками в Каменную степь, - ответила. Тамара Конрадовна, лишив меня последней надежды разыскать её. Нет её в Каменной степи. И того человека, которому она отдала, давно уже нет на этом свете, а все бумаги, оставшиеся после него, молодая вдова, рассказывали мне, пустила по ветру.

Память... Человек силен и тем, что уверен: его не забудут.

Не могут забыть! Это же он создавал вот эти пруды, сажал вот эти деревья, шумящие на ветру - и будут шуметь не одному поколению. Так неужели же не вспомнят создателей, забудут их? Нет, не может такого быть.

Ну, в самом деле, не ради же личной корысти приезжает в степь вот эта молодая публика, фанатично преданная науке! Собеневский поражался: ни одна барышня в те годы не вышла замуж - им, бедным, некогда было даже думать об этом. Многие так и остались одинокими. "А разве наука для меня не личная жизнь?" - повторяли они ответ Вавилова на заданный ему вопрос о личной жизни, на которую у него не оставалось ни минуты. Да, Собеневский завидовал им и жалел - а все же он был счастливее, на лето к нему приезжали дети, одни - в отпуск, другие - на каникулы.

- Приезжали мы, - вспоминала Тамара Конрадовна, - отец сразу звал нас в степь: "Пойдемте, покажу вам свое детище". И вёл нас к Трещалинским и Хорольским прудам, в лесополосы...

Он гордился долом рук своих, делом участников "Особой экспедиции". В память о сотоварищах Собеневский написал статью "Великий почин Докучаева". В архивных материалах есть упоминание о том, что Вавилов, прочитав её, дал высокую оценку проделанной автором работе, а напечатание её считал "исключительно необходимым".

Разыскать эту статью мне не удалось. И ни в одном каталоге среди опубликованных работ она не упоминается.

Я надеялся, что какие-нибудь бумаги сохранила Тамара Конрадовна. Нет, ничего не осталось. Когда же я упомянул о Вавилове, она сказала:

- Когда Николай Иванович приезжал в Каменную степь, а он почти каждое лето туда наведывался, то уж тут у отца с ним настоящее соревнование разгоралось, кто утром пораньше встанет...

Тамара Конрадовна. подтвердила одно воспоминание, в котором говорилось: "Обычно, чуть рассветало, Вавилов осторожно, чтобы не разбудить спящих, стучался в окно спальни Собеневского, и они уходили до полудня, без завтрака".

Наверное, уходили в лесные полосы. Не для прогулок, конечно. Восхищались творением рук человеческих, так благотворно преобразивших природу степи: есть ли еще где на земле такое благотворное преобразование! Наверняка говорили о великом почине Докучаева, дело которого надо продолжать. Собеневский, конечно же, показывал Вавилову вновь созданный питомник, -опять надо было начинать с питомника, - а рядом с ним только что залаженный дендропарк, в котором он высадил 120 экзотических пород, завезенных из Полтавского, Тульского, Камышинского и других питомников. Осматривали новые посадки. Вписываясь в план создания лесных полос, намеченный и утвержденный еще Докучаевым, Собеневский как бы "огородил" усадьбу опытной станции со всех сторон - сколько же ей стоять на степном юру, на ветрах-сквозняках, дующих почти непрерывно.