3 Под общей редакцией в. Ф. Асмуса. А. В

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 19 20 21 22 23 24 25 26 ... 45

264

с тем и свое назначение достигнуть этого соответствия с указанной идеей как законом. Следовательно, чувство возвышенного в природе есть уважение к нашему собственному назначению, оказываемое нами объекту природы посредством некоторой подстановки (смешиваем уважение к объекту с уважением к идее человечества в нашем субъекте); этот объект делает для нас как бы наглядным превосходство основанного на разуме назначения наших познавательных способностей над максимальной способностью чувственности.

Чувство возвышенного есть, следовательно, чувство неудовольствия от несоответствия воображения в эстетическом определении величин с определением через разум и в то же время вызванное при этом чувство удовольствия от согласия именно этого суждения о несоответствии максимальной чувственной способности с идеями разума, поскольку стремление к этим идеям все же для нас закон. А именно все, что природа как предмет [внешних] чувств имеет для нас великого, считать малым в сравнении с идеями разума — это для нас закон (разума) и относится к нашему назначению; и то, что возбуждает в нас чувство этого сверхчувственного назначения, согласуется с этим законом. А величайшее стремление воображения при изображении единства для определения величин есть отношение к чему-то абсолютно большому, следовательно, и отношение к закону разума, [предписывающему] признавать только это высшей мерой величин. Таким образом, внутреннее восприятие несоответствия всякого чувственного масштаба с определением величин разумом есть согласие с законами разума и неудовольствие, возбуждаемое в нас чувством нашего сверхчувственного назначения, согласно которому целесообразно, стало быть представляет собой удовольствие, считать каждый масштаб чувственности несоразмерным с идеями разума.

Душа при представлении о возвышенном в природе чувствует себя взволнованной, тогда как в эстетическом суждении о прекрасном она находится в спокойном созерцании. Это волнение (главным образом вначале) можно сравнить с потрясением, т. е. с быстро сменяющимся

265

отталкиванием и притяжением одного и того же объекта. Чрезмерное для воображения (к которому оно побуждается при схватывании созерцания) есть как бы бездна, в которой само оно боится затеряться; но все же и для идеи разума о сверхчувственном не чрезмерно, а закономерно вызывать такое стремление воображения; стало быть, оно в свою очередь в той же мере привлекательно, в какой оно было отталкивающим для одной лишь чувственности. Но само суждение всегда остается при этом только эстетическим, так как, не имея основанием определенного понятия об объекте, оно представляет лишь субъективную игру самих душевных сил (воображения и разума) через их контраст как гармоническую. В самом деле, так же как воображение и рассудок в оценке прекрасного порождают своим единодушием субъективную целесообразность душевных сил, так и воображение и разум через столкновение между собой порождают ту же целесообразность, а именно чувство того, что мы имеем чистый, самостоятельный разум или способность определять величины, превосходство которой можно сделать наглядным, только [показывая] недостаточность той способности, которая в изображении величин (чувственно воспринимаемых предметов) сама безгранична .

Измерение пространства (как схватывание) есть вместе с тем и описание его, стало быть, объективное движение в воображении и прогресс; приведение множества к единству, [единству] не мысли, а созерцания, стало быть, последовательно схватываемого в одно мгновение, есть, напротив, регресс, который снова устраняет условие времени в прогрессе воображения и делает наглядным сосуществование. Оно, таким образом (ввиду того что последовательность во времени есть условие внутреннего чувства и созерцания), есть субъективное движение воображения, которым оно совершает насилие над внутренним чувством, и это насилие должно быть тем заметнее, чем больше количество, которое воображение включает в созерцание. Следовательно, стремление принять меру для величин в одно созерцание, что требует значительного времени для

266

схватывания, есть способ представления, который, рассматриваемый субъективно, нецелесообразен, но объективно необходим для определения величин, стало быть целесообразен; причем, однако, то же самое насилие, которое воображение совершает над субъектом, для всего назначения души рассматривается как целесообразное.

Качество чувства возвышенного состоит в том, что оно есть чувство неудовольствия эстетической способностью рассмотрения предмета, которое в то же время представляется в нем как целесообразное; а это возможно потому, что [наша] собственная неспособность обнаруживает сознание неограниченной способности того же самого субъекта и что душа может эстетически судить о ней только благодаря этому сознанию.

В логическом определении величин невозможность через прогресс измерения предметов чувственно воспринимаемого мира во времени и в пространстве когда-либо достигнуть абсолютной целокупности познавалась как объективная, т. е. как невозможность мыслить бесконечное целиком данным, а не как чисто субъективная, т. е. как невозможность выразить его, так как здесь не обращается внимание на степень включения в одно созерцание как на меру, а все зависит от числового понятия. Но в эстетическом определении величин числовое понятие должно отпасть или измениться, и только сосредоточение (Comprehension) воображения на единице меры (стало быть, минуя понятия о законе последовательного порождения понятий о величине) целесообразно для него. — Если же какая-либо величина достигает почти крайней степени нашей способности к соединению в одно созерцание, а числовые величины (для которых мы сознаем нашу способность как неограниченную) требуют от воображения эстетического соединения в большую единицу, то мы чувствуем себя в душе эстетически ограниченными; но неудовольствие в отношении необходимого расширения воображения до соответствия с тем, что в нашей способности разума безгранично, а именно с идеей абсолютного целого, стало быть, нецелесообразность способности воображения все же для идей разума и их порождения

267

представляются целесообразными. Но именно поэтому эстетическое суждение само становится субъективно целесообразным для разума как источника идей, т. е. такого интеллектуального соединения, для которого всякое эстетическое [соединение] мало; и предмет воспринимается как возвышенный с чувством удовольствия, которое возможно лишь посредством неудовольствия.

^ В. О ДИНАМИЧЕСКИ ВОЗВЫШЕННОМ В ПРИРОДЕ

§ 28. О природе как силе

Сила (Macht) — это способность преодолевать большие препятствия. Та же сила называется властью (Gewalt), если она может преодолеть сопротивление того, что само обладает силой. Природа, в эстетическом суждении рассматриваемая как сила, которая не имеет над нами власти, динамически возвышенна.

Если нам требуется судить о природе динамически как о возвышенной, она должна представляться как внушающая страх (хотя не каждый предмет, возбуждающий страх, считается в нашем эстетическом суждении возвышенным). В самом деле, в эстетическом суждении (без [посредства] понятия) о превосходстве над препятствиями можно судить только по степени сопротивления. А то, чему мы стремимся оказать сопротивление, есть зло, и, если мы находим наши силы недостаточными для этого, оно предмет страха. Следовательно, для эстетической способности суждения природа может считаться силой, стало быть, динамически возвышенным, лишь поскольку она рассматривается как предмет страха.

Но можно находить предмет страшным, не испытывая перед ним страха, а именно когда мы судим о нем так, что мы представляем себе, что если мы когда-нибудь захотим оказать ему сопротивление, то всякое сопротивление будет тщетным. Так, человек добродетельный боится бога, не испытывая перед ним страха, так как его не беспокоит мысль, что когда-нибудь он захочет

268

воспротивиться ему и его заповедям. Но в каждом подобном случае, который сам по себе не мыслится им невозможным, он признает бога внушающим страх.

Кто боится, тот вообще не может судить о возвышенном в природе, как не может судить о прекрасном тот, кто во власти склонности и влечения. Первый избегает смотреть на предмет, который наводит на него страх;

и невозможно находить удовольствие в страхе, если его действительно испытывают. Поэтому приятное чувство избавления от трудности есть радость. Но это чувство избавления от опасности есть радость, [сопровождаемая] намерением никогда больше этой опасности не подвергаться; о таком ощущении неохотно даже вспоминают, не говоря уже о том, чтобы самому искать для него повода.

Дерзко нависшие, как бы грозящие скалы, громоздящиеся по небу тучи, надвигающиеся с громом и молнией, вулканы во всей их разрушительной силе, ураганы, оставляющие за собой опустошения, бескрайний, взбушевавшийся океан, огромный водопад многоводной реки и т. п. — все они делают нашу способность к сопротивлению им ничтожно малой в сравнении с их силой. Но чем страшнее их вид, тем приятнее смотреть на них, если только мы сами находимся в безопасности; и эти предметы мы охотно называем возвышенными, потому что они увеличивают душевную силу сверх обычного и позволяют обнаружить в себе совершенно другого рода способность сопротивления, которая дает нам мужество помериться [силами] с кажущимся всемогуществом природы.

В самом деле, так же как в неизмеримости природы и в недостаточности нашей способности получить масштаб, соразмерный эстетическому определению величины ее области, мы обнаруживали, правда, свою собственную ограниченность, но тем не менее находили в нашей способности разума также и другой, не чувственный масштаб, который охватывает самое эту бесконечность как единицу и в сравнении с которым все в природе мало, стало быть в душе обнаруживали превосходство над природой в самой ее неизмеримости, — точно так же неодолимость ее силы хотя и дает нам,

269

рассматриваемым как существа природы, почувствовать наше физическое бессилие, но в то же время открывает [в нас] способность судить о себе как независимых от нее, а также превосходство над природой, на чем основано самосохранение совершенно другого рода, чем то, какое природа вне нас может нарушить и подвергнуть опасности, причем человечество в нашем лице остается не униженным, хотя человек и должен был бы оказаться покоренным этой власти. Так в нашем эстетическом суждении природа рассматривается как возвышенная не потому, что она вызывает в нас страх, а потому, что будит в нас нашу силу (которая не есть природа), чтобы все, за что мы опасаемся (имущество, здоровье и жизнь), считать чем-то незначительным и потому силу природы (которой мы, что касается этих предметов, конечно, подчинены), несмотря на это, не признавать для себя и своей личности такой властью, перед которой мы должны были бы смириться, если бы дело было в наших высших принципах и в утверждении их или отказе от них. Следовательно, природа называется здесь возвышенной только потому, что она возвышает воображение до изображения тех случаев, в которых душа может ощущать возвышенность своего назначения по сравнению с природой.

Эта самооценка ничего не теряет от того, что мы должны чувствовать себя в безопасности, чтобы ощутить такое вдохновляющее удовольствие; стало быть, поскольку опасность несерьезна, то и возвышенность нашей духовной способности (как могло бы показаться) также не есть нечто серьезное. В самом деле, удовольствие касается здесь лишь обнаруживающегося в таких случаях назначения нашей способности, так как задатки ее имеются в нашей природе, в то время как развитие и упражнение ее предоставляется нам и возлагается на нас. И в этом заключается истина, как бы ни осознавал человек, если только его рефлексия доходит до этого [предела], свое действительное бессилие в настоящем.

Правда, этот принцип кажется чрезвычайно изысканным и надуманным, а поэтому и запредельным для эстетического суждения; но наблюдения над людьми доказывают

270

противоположное, а также то, что этот принцип может лежать в основе самых обыденных суждений, хотя его и не всегда сознают. В самом деле, что служит предметом величайшего восхищения даже для дикаря? Человек, который не пугается, ничего не боится, следовательно, не отступает перед опасностью, но в то же время с полной рассудительностью бодро берется за дело. Даже в самом цивилизованном обществе (Zustand) остается это исключительное уважение к воину; единственное, что при этом требуется, — обладать также всеми добродетелями мирного времени, кротостью, проявлять сострадание и даже должную заботливость о своей собственной особе именно потому, что все это показывает, что душа преодолевает опасности. Поэтому можно сколько угодно спорить о том, кто заслуживает больше уважения — политик или полководец, — эстетическое суждение решает вопрос в пользу последнего. Даже война, если она ведется правильно и со строгим соблюдением гражданских прав, содержит в себе нечто возвышенное и в то же время делает образ мыслей народа, который так ведет войну, тем более возвышенным, чем большим опасностям он подвергался, сумев мужественно устоять перед ними, тогда как, напротив, продолжительный мир обычно делает господствующим один лишь дух торговли, а вместе с ним низменное своекорыстие, трусость и изнеженность и снижает образ мыслей народа.

Против этого анализа понятия возвышенного, поскольку возвышенное приписывается силе (Macht), говорит как будто то обстоятельство, что обычно мы представляем себе бога проявляющимся в буре, грозе, землетрясении и т. п. как в гневе, но вместе с тем и в его возвышенности, причем было бы, однако, глупо и святотатственно воображать о превосходстве нашей души над последствиями и, как кажется, даже над намерениями такой силы. Здесь, по-видимому, не чувство возвышенности нашей собственной природы, а, скорее, покорность, удрученность и чувство полного бессилия будут расположением души, которое соответствует явлению такого предмета и обычно связано с идеей этого предмета при подобных явлениях природы. Вообще

271

в религии коленопреклонение, молитва с опущенной головой, голос и жесты, полные сокрушения и страха, кажутся единственно подобающим поведением в присутствии божества, которое поэтому и было принято большинством народов и соблюдается еще до сих пор. Но это расположение души вовсе не связано само по себе и необходимо с идеей возвышенности какой-либо религии и ее предмета. Человек, который действительно боится, потому что видит в себе причину для этого, сознавая, что своим недостойным образом мыслей погрешает против могущества (Macht), воля которого неодолима и в то же время справедлива, находится совсем не в таком состоянии духа, чтобы удивляться величию божьему, для чего необходимы расположение к спокойному созерцанию и совершенно свободное суждение. Только тогда, когда он сознает в себе искренний, богоугодный образ мыслей, указанные последствия этого могущества служат для того, чтобы пробудить в нем идею возвышенности этого существа, поскольку он постигает в себе самом возвышенность, сообразную воле этого существа, и благодаря этому возвышается над страхом перед такими действиями природы, которые он не рассматривает как вспышки его гнева. Даже смирение как беспощадное суждение о своих недостатках, которые вообще-то — при сознании добрых намерений — легко могли бы быть завуалированы хрупкостью человеческой природы, есть возвышенное расположение души — добровольно подчиниться мукам самоосуждения, чтобы мало-помалу искоренить причину его. Только таким образом религия внутренне отличается от суеверия: суеверие утверждает в душе не благоговение перед возвышенным, а страх и трепет перед могущественнейшим существом, воле которого устрашенный человек считает себя покорным, не питая, однако, глубокого уважения к нему; а отсюда, конечно, не может возникнуть ничего, кроме стремления снискать себе благосклонность и милость, вместо того чтобы придерживаться религии доброго поведения.

Следовательно, возвышенность содержится не в какой-либо вещи в природе, а только в нашей душе, поскольку мы можем сознавать свое превосходство над

272

природой в нас, а тем самым и над природой вне нас (насколько она на нас влияет). Все, что вызывает в нас это чувство, — а сюда надо отнести и могущество природы, которое возбуждает наши силы, — называется поэтому (хотя и в переносном смысле) возвышенным;

и только при наличии этой идеи в нас и в отношении к ней мы способны дойти до идеи возвышенности того существа, возбуждающего в нас искреннее уважение не только своим могуществом, которое оно обнаруживает в природе, но гораздо больше заложенной в нас способностью судить о природе без страха и мыслить наше назначение как возвышающееся над ней.

§ 29. Относительно модальности суждения о возвышенном в природе

Имеется бесчисленное множество вещей прекрасной природы, относительно которых мы прямо-таки требуем согласия от каждого с нашим суждением и можем ожидать этого согласия, не рискуя особенно ошибиться;

но не так легко мы можем надеяться на принятие другими наших суждений о возвышенном в природе. В самом деле, нужна, по-видимому, гораздо большая степень культуры не только эстетической способности суждения, но и лежащей в ее основе познавательной способности, чтобы иметь возможность судить об этом превосходстве предметов природы.

Расположение души к чувству возвышенного требует восприимчивости ее к идеям; ведь именно в несоответствии природы с идеями, стало быть, только при наличии этого несоответствия и при усилии воображения рассматривать природу как схему для них состоит то, что отпугивает чувственность и в то же время привлекает [нас], так как [здесь] разум оказывает принудительное воздействие на чувственность, для того лишь, чтобы расширить ее в соответствии со своей собственной областью (практической) и заставить ее заглянуть в бесконечность, которая для чувственности представляет собой бездну. На самом деле то, что мы, подготовленные культурой, называем возвышенным, без развития нравственных идей покажется только отпугивающим

273

необразованному человеку. В свидетельствах власти природы, в ее разрушениях и большом масштабе ее могущества, по сравнению с которым его собственные силы ничтожно малы, такой человек видит одну лишь тягость, опасность и бедствие, которые окружают всякого, кто был бы прикован к этим местам. Так, добрый, к тому же рассудительный савойский крестьянин (как рассказывает господин де Соссюр 17) без обиняков называл дураками всех любителей ледяных гор. И кто знает, совсем ли был бы он не прав, если бы названный исследователь навлек на себя там опасности, которым он подвергался бы лишь из интереса, как это обычно бывает у большинства путешественников, или для того, чтобы когда-нибудь иметь возможность дать патетические описания их? Но у господина Соссюра целью было дать наставление людям;

этот превосходный муж испытал возвышающее душу ощущение и передал его вдобавок читателям своих путешествий как бы в качестве бесплатного приложения.

Но если суждение о возвышенном в природе требует культуры (гораздо больше, чем суждение о прекрасном), то это еще не значит, что оно и порождается только из культуры и, так сказать, лишь по соглашению вводится в общество; нет, свое основание оно имеет в человеческой природе, и именно в том, что вместе со здравым рассудком можно ожидать у каждого человека и требовать от него, а именно в задатках чувства (практических) идей, т. е. морального чувства.

На этом основывается необходимость согласия других с нашим суждением о возвышенном, которую мы также включаем в наше суждение. В самом деле, подобно тому как мы упрекаем в отсутствии вкуса того, кто равнодушен в суждении о предмете природы, который мы считаем красивым, так и про того, кто при рассмотрении предмета, который мы признаем возвышенным, остается холодным, мы говорим, что он лишен чувства. Того и другого мы требуем от каждого человека и предполагаем их у него, если он имеет некоторую культуру; с той только разницей, что в первом случае, ввиду того что там способность суждения соотносит воображение только с рассудком как способностью274

[давать] понятия, мы требуем от каждого безусловно, во втором же случае, ввиду того что способность суждения соотносит здесь воображение с разумом как способностью [создавать] идеи, мы требуем только при одном субъективном условии (которое, однако, считаем вправе предполагать у каждого), а именно при наличии морального чувства в человеке; тем самым мы и такому эстетическому суждению приписываем необходимость.

В этой модальности эстетических суждений, а именно в. приписываемой им необходимости, заключается один из главных моментов критики способности суждения. В самом деле, критика именно на них показывает некий априорный принцип и выделяет их из эмпирической психологии, в которой они иначе оставались бы погребенными среди чувств удовольствия и страдания (лишь с ничего не говорящим эпитетом более тонкого чувства);

этим она ставит их, а через них и способность суждения в разряд тех [суждений и способностей], которые имеют в своей основе априорные принципы, и в качестве таковых переводит их в область трансцендентальной философии.

Общее примечание к изложению эстетических рефлектирующих суждений

По отношению к чувству удовольствия предмет можно причислить или к приятному, или к прекрасному, или к возвышенному, или к (безусловно) доброму (iucundum, pulchrum, sublime, honestum).

Приятное как мотив желаний всегда однородно, откуда бы оно ни происходило и как бы специфически различны ни были представления ([внешнего] чувства и ощущения, рассматриваемого объективно). Поэтому при оценке влияния его на душу все дело сводится к количеству [внешних] возбуждений (одновременных или следующих друг за другом) и, так сказать, лишь к массе ощущения приятного, следовательно, его можно объяснить только через посредство количества. Приятное не содействует культуре, а относится только к наслаждению. — Прекрасное, напротив, требует представления о том или ином качестве объекта, которое

275

также может быть понято и сведено к понятиям (хотя в эстетическом суждении оно не сводится к ним); и оно содействует культуре, так как учит в то же время обращать внимание на целесообразность в чувстве удовольствия. — Возвышенное состоит только в отношении, где чувственно воспринимаемое в представлении о природе рассматривается как пригодное для возможного сверхчувственного применения его. — Безусловно доброе, о котором судят субъективно по внушаемому им чувству (объект морального чувства), отличается как определимость сил субъекта представлением о безусловно принуждающем законе главным образом модальностью основанной на априорных понятиях необходимости, которая не только притязает на одобрение всех, но и требует такого одобрения, и само по себе оно относится не к эстетической, правда, а к чистой интеллектуальной способности суждения; оно приписывается не природе, а свободе и не в чисто рефлектирующем, а в определяющем суждении. Но определимость субъекта этой идеей, а именно субъекта, который может ощущать в себе препятствия со стороны чувственности, но в то же время ощущать как модификацию своего состояния превосходство над чувственностью благодаря преодолению этих препятствий, т. е. [испытывать] моральное чувство, — все же близка эстетической способности суждения и ее формальным условиям в том отношении, что может служить для того, чтобы представить законосообразность поступка из чувства долга так же, как нечто эстетическое, т. е. как возвышенное или же как прекрасное, ничего не теряя при этом в своей чистоте; этого не бывает, когда моральное хотят поставить в естественную связь с чувством приятного.

Blog

3 Под общей редакцией в. Ф. Асмуса. А. В

Содержание