Катарсис семидисятника
| Вид материала | Документы |
Содержание[Эписодий 2] приложение 2 Цыплята и соловей, басня Гребешок разлился по стеклу окна. Думаю сиро Он стоял передо мною – силища! Ах, лучше будет перенесена Все искал, искал я общий знаменатель |
[Эписодий 2] приложение 2
Стихотворения ефрейтора запаса Марка Штейнбока
[Эта тетрадь со стихами, написанными от руки, была найдена в его багаже, хранившемся среди невостребованных вещей на вокзале, и выдана родственникам в числе прочих изъятых предметов по окончании следствия.]
***
^
Цыплята и соловей, басня
/домашнее задание второклассника Штейнбока/
Какой-то Соловей
учил цыпляток пенью.
И вот, мечтая в них вложить свое уменье,
надеясь, что назавтра запоют
его ученики, им задал на дом
он в первый же урок трель соловья…
и вот цыплята, плача в три ручья,
день целый пыжились над заданной руладой…
Но – кроме писка ни-че-го!
Наутро Соловей и класс его
сошлися в школе, и пошла проверка…
И вот – один, другой, ну все поют неверно.
Учитель в ярости устроил классу взбучку
и двойки всем влепил: в журнал и ручкой!
И ж, все ж,
что,
научил он
соловьями
петь цыплят?..
Ничуть…
теперь они… и не пищат!
***
Дождь
^ Гребешок разлился по стеклу окна.
Гребешок забора за окна стеклом.
И мешок горошин с неба всыпан к нам.
Миллион горошин гребешком стекло.
Крыши рубероидом говорит-стучит,
торо'пит в горячке свою исповедь,
забегает вскользь за воротник души
и никак не успевает высказать.
[…]
И зовет, и манит все к кресту меня,
но о том не знают перлы грустные.
***
Вот и опять надвигается осень.
Желтые майки листвы, как на кроссе.
Гвозди вбивает шершавой коррозией:
желтые, красные, ржавые – в просинь.
Воздуха скатерть крахмально ломается.
Солнце же в ней – оберегом от пули –
горькою недолговечностью мается,
коль до последней ремень затянули.
Выстрелом выльется, тенью протикает
сердце мое, в мире сосен застрявшее,
и – осушающей пастью квартирною –
съестся – решеткою снеговой стражи.
***
^ Думаю сиро,
думаю сидя,
думаю сильно
думою синей.
На перекрестках, по перелескам
мечутся атомы синего блеска.
Не оборваться б мечтам моим синим.
Лезут из воздуха звуки косые.
Синей занозой
ноет бессилье,
бодрым прогнозом
погоду взбесили.
«Как оторваться от притяженья? –
думаю мыслью в сто этажей, –
как обмануть всемогущего бога
и абонировать неба берлогу?»
Бог – идиотина, просто разиня:
не уберег непутевого сына, –
перехребетят осинной тесиной
синие морды, погон светло-синий.
Как оборвать свои звуки красиво:
синим сияньем под куполом синим?!
***
Друг написал стихотворное спьяна
и пред друзьями хвалиться стал рьяно.
Каждый, прослушав и чутку помыслив
(Видно – в лице состраданье повисло),
чуть похвалил и, чтоб вежливость спрятать,
чуть посмеялся: «Не слишком ли пряно?» –
и, отыграв ту несложную сценку,
стали все ржать, не скрывая оценку.
Друг же смеялся и сам некрасиво.
Я тоже катался, с психозом не в силах
сладить. И вдруг… словно круг на воде,
стало вдруг тесно всемирной беде.
Нет подаянья монет чеканных.
Нету деяния чувств литых.
Нету души – нету и камня.
Нету вопроса «любишь ли ты?»
Нету порывов любви поднебесных,
нету обрядов веселья старинных,
нету под сводами чар подвенечных,
не пламенеет, хотя б, стеарин.
Нету погибели неминучей
(в радостном свете спасенные дали!).
Нет вознесения в светлые тучи,
нет воскресения, нет ожидания…
Мозг покрывается коркой консервною,
словно истоптан заснеженный двор,
словно бы тиною омута – серое,
серое, серое вещество.
И неприступно горло для комьев…
Таешь ты, женщина, мне незнакомая…
На мокром асфальте, подстреленный влет,
«терпкий твой запах всю ночь напролет».
Осень
Сеткой эмоций убрали прическу
тусклых дерев над озябшим проспектом.
Ветер коварно зажал в кулачок свой
нож
и – по спинам,
по сгорбленным в бегстве.
И показался ужаснее джунглей
вой подъезжавшего сзади вагона.
Тают прохожие –
мчащие жутко
рты
и на них –
замерзающий гомон.
И выкипавшего чайника струйка –
вдруг прикипела –
веселого смеха –
Облако, деда с огромною трубкой
смыло сплошной пеленою поспешно.
Смерть по земле дефилирует бодро,
словно прошел неприятель татарский.
Смеркнув, небесный потерянный свод вдруг
сжался комком в небольшой планетарий.
Ходит осанисто сумрак острожный,
холодом двери закрыв на засов.
Через решетку дождя осторожно,
матово смотрят квадраты часов.
***
Башмаки ребреными подошвами
на груди у памяти залязгали,
те, что в спину бросили под дождь меня,
челюсти сомкнувшего на лацкане…
И чернеет свалка от костра в снегу,
и дрожит от елки новогодней ветвь,
из сугроба тянется, вихрастая,
черная на белом – как дурной навет.
Что-то было… Силюсь, но – не помню я,
словно суть с трибуны выступления.
Вроде, самурайская Япония,
Каин ли над братом в исступлении…
И всплыло: когда помочь не в силах мне
лесть, интриги и хитросплетения,
а вражда – простая, словно синь в окне, –
жизнь, а остальное – просто тень ее.
…^ Он стоял передо мною – силища!
Тем, что много нас, а вас – один всего.
Коли недоволен, то проси еще –
и не будет дня, тебя родившего…
И нырнуло в память позабытое,
Как под ливень письмена наскальные,
Лишь изводит мозг кровавой пыткою
чей-то страшный рот, гнильем оскаленный.
Надо вспомнить, жили же когда-то мы,
но взметается пурга зловещая,
и цепь мыслей 'дробится, как атомы,
и взрывается душа без свеч моя.
В комнате, набитой плотно звуками
маятника: так, что в поры тянется, –
вспыхивает, как по волшебству, камин
и врывается огня рыдание.
Сонет
Тоска и злость.
И все ужасно в мире –
так кажется порою… нет, всегда.
Мои года
летят, считая мили,
к тому, чего не будет никогда.
Чего я жду? Там счастье, иль беда?
И что за грёза так меня томила?
Зачем судьба мне скалилась умильно,
коль все надежды, в общем, – ерунда?
В безволии ли руки опустить,
коль на себя нет воли наложить,
коль нету воли боле жить и петь?
И как свою мне душу осушить? –
чтоб не было невыносимо жить?
Как это сердце научить терпеть?
Антисонетский сонет
Пишу стихи – и не пойму,
да это просто удивляет!
Не понимаю, почему,
за что сонет меня пленяет?
Ведь даже стыд сказать кому:
Когда писать я начинаю,
о чем я напишу – не знаю.
Непостижимо ведь уму! –
лишь перечтя, чего-то вроде
я начинаю понимать
и за уши притягивать
какой-то смысл, – хотя б в природе
подобного и не сыскать.
Ведь стих готов? И – наплевать!
Просонетский сонет
Суровый Дант не презирал сонета,
и Пушкин тож его не презирал.
На фоне их я – точно кану в Лету,
хотя б пупок в стараньях надорвал.
Но не уйти никак от страсти этой, –
и вот уже почти что наваял
еще сонет. И снова замарал
бумагу. Хоть лечись из пистолета!
Но… допишу, уж так и быть. А вдруг,
сие творенье бесноватых рук
хоть отсвет искры божией несет
или сонетов тысяч после двух
я перестану быть и слеп и глух
для долго чаянных парнасовых красот?!
***
[…] Полумрачный полумрак
разливается как лужа.
Где-то речка Колыма,
что синоним слова ужас,
протекает иль стоит,
но не знавшим ласки людям,
будто бы старик Товит –
ожиданье, что не будет.
Гул метро – смешные песни…
Спать…
Полумрака ласки песьи
лижут языком кровать.
[…]
Шум шумит машины шины.
Почему? – постой, ответь!
Но молчит. Педаль – в нажиме…
Убежал, оставив ветер.
А иконное блаженство,
а страданья благодать?
Нет!
Покой постели женствен,
он умеет убеждать,
убаюкает, у'сыпит
и насытит, и накажет,
узаботит, как о сыне,
и надолго жить прикажет.
Что, солдат, армады атом,
снег курочишь непорочный?
Шустро кушает лопата
снег, слоеное пирожное…
Сильных рук с душой побитой
крутит-вертится морозом,
позабыв со щек небритых
скинуть ледяные слезы.
***
Петровка
(хокку)
Когда троллейбус за окном проедет
и, задрожав, умолкнут стёкла,
мне кажется – Вселенная погибла…
***
Сердце стучит, стучит.
Волнами – тик часов.
Вечности зов молчит
в дебрях дремучих снов.
Суетных семь шагов
всё поглотили сплошь:
не обожжет огонь,
правдою стала ложь,
кровь холодна, светлей
рыбы уснувшей – вид.
Делая все вотще,
сердце не защемит.
Чудится иногда
мутный сирены вой.
Чувств зарастет беда
дымкой сиреневой.
Что мне предложит жизнь? –
Я же ей – ни шиша!
Видно, я полный шиз,
конченный: с матом шах.
Скоро ко мне придут
беды, болезни, смерть.
Я уступлю редут
тактикам всем на смех.
Я не хочу бодреть:
очень устал – к чему?
Сверлит предчувствий дрель
чувство мое и ум.
И – ничего не жду,
чтоб меньше – боль утрат,
чтобы радеть ножу,
чтобы не ждать утра,
чтоб моей жизни ночь
не баламутилась,
чтобы не жить невмочь,
чтобы приять свой час
вольным от всех оков.
Радость – оставлю вам,
может, счастливей вы?
Взоры родных ловя,
свой вам несу – лови!
[…]
…учитель мой,
мама, отец, семья, –
я ухожу домой.
Мне невдомек пока,
где этот дом стоит.
Но этот путь покат,
гладок и – не болит.
Счастья бы вам, друзья,
я захотел собой
выкупить, но нельзя:
хочется, да слабо.
Несправедлива жизнь!
Но – не крути-крути –
а, осознав, простись
и, не спеша, уйди…
Попытка подражания
Беда приходит не одна –
всегда с подругой.
И жизнь широкая без дна –
рассвет и вьюга –
лопатой острой и тупой
гребет и машет.
И отупенье, и запой.
У нас – не пляшет.
И курево – окурок, дым.
И нет спасенья,
коль умираешь молодым
без воскресенья.
А дело – в раннем январе,
но все – не дело.
Мерцала лампа в полутьме,
слегка желтела.
Девчонки беспокойно спят,
а мне запретно.
И что с тобой, не сообщат.
Всё беспредметно!
А без тебя и жизнь не в жизнь.
Воображенье
опять подводит, хоть блажи,
и нет прощенья.
Часы с водой опять шумят17,
и нету мочи
отнять мыслительный обряд
у этой ночи.
Песнь любви
(из Рильке)
Сдержу ли душу я, когда она
к твоей не прикасается? Как мне
после тебя умчать ее к иному?
^ Ах, лучше будет перенесена
к затерянным во мгле чужой! к чужому
пространству, к незнакомой тиши, где –
неважно, когда твой кружится омут.
А все, что и тебе, и мне сродни:
изгиб, который нас объединит –
как из двух струн один, натянут весь,
звук извлечет. Но на каких колках?
И что за скрипка держит нас в руках?
О, счастья песнь…
Сонет
Жизнь замерла, я недвижим
средь ней, как изваянье.
Давно уже разбит режим
лиричных излияний.
Переживанья пережив,
душа разбитая лежит:
лишась переживаний,
без жизни, без желаний.
И повторения в стихах –
отсюда. И неведом страх
моей душе – одна тоска:
блевотный муторный оскал –
чуть пробежался – и устал,
и вот – лишь пеплище костра.
***
Стремительно смеркалось.
Ребенок засыпал.
Смертельная усталось.
И ветер – лаской пал.
Здесь – дребезг холодильный,
здесь – шорох во дворе.
И мудро и бессильно
живет больной вдовец.
Неслышные привычки
съедают день за днем.
Дряхлеющим обличьем
стоят и двор, и дом:
как в грустно-темном рондо,
звук обреченности
[…] как Макондо,
что в бытность здесь постиг.
Неправильный сонет
Это не было неслучайным.
И неважно, что злит неконкретность.
Только 'иначе не получалось
пронестись на летящей карете.
Всем известно – удача скаредна:
выжидает, чтоб плюнул, отчаясь,
чтобы очи направил к другому
и нырнул в нескончаемый гомон
равнодушных иль яростных таинств.
И тогда-то вот в 'оно мгновенье
и предъявится горечь утраты,
осознается невозвращенье
к той не преодолённой преграде,
за которой таилось свершенье.
***
Стали книжки все плохи.
Что ж в метро? Писать стихи?
Мыслей жгут, я думой полн,
как битком набит вагон.
До «Китая-Ногина»
пять прогонов, гол и наг,
не ищу и не свищу,
в уголок зажав мощу.
Не укор и не упрек,
но судьбу не уберег:
ни прощанье, ни привет,
ни постой уж сколько лет
понапрасну неспроста
напрягается оскал
от бессилия души…
Так замри и не дыши.
***
Все, что в голову пришло, пришло когда-то,
прибежало-убежало навсегда.
^ Все искал, искал я общий знаменатель
в бреднях иррационального труда.
И причем, все эти бредни, эти сказки
про грядущее вознаграждение –
воздаянье за смиренье – вот, тоска же! –
под один гре'бень и год, и день, и век!