Катарсис семидисятника
| Вид материала | Документы |
СодержаниеЭписодий IX (продолжение) |
Эписодий IX (продолжение)
2.
За окнами мелькали знакомые улицы, дома, магазины – Москва! Но ребята ехали, почти не примечая деталей окружающего. Само осознание того, что они дома, притупило (впрочем, тут сыграло свою роль и жестокое похмелье) конкретность восприятия действительности.
А на улице стоял май. Ярко светило солнце, яростно било в лица прохожих, а те, щурясь, спешили скорей попасть в тень, в помещение, спрятаться. Уже утекли ручьи после вчерашнего дождя, и асфальт высох. Природа цвела в своем наивысшем подъеме, буйно тратила свои силы под говор старушек на лавочках – с подушками, клюшками и сплетнями. Как всегда, как всегда…
Такси медленно карабкалось через засветофоренную Москву. Леня и Гриша сидели, смутно поглядывая по сторонам. Они что-то рассказывали водителю на блатном чукотском жаргоне, думая, что производят впечатление этаких прожженных грубых мужиков (каковыми по большому счету и были, хотя впечатления не производили из-за неистребимой нежности, которая так и не прожглась). Время от времени наступало молчание. Водитель, немолодой седой товарищ (наверное, не курит-не пьет, вдовец) помалкивал, слегка улыбаясь и неотрывно глядя перед собой, придерживал руль одной левой рукой, локтем опершись на открытое окно дверцы.
Ленька записал Гришин адрес (телефона у того не было), посмотрел вслед удаляющемуся такси и, не здороваясь со старушками, вошел в подъезд […]
7.
В квартире никого не было. Но было видно, что уходили как-то впопыхах: газовый кран не был перекрыт, из умывальника тонкой струйкой текло. Он походил по квартире. В комнате у родителей балконные двери были зашторены, и в полумрак комнаты узким клином по паркету и стене прорывалось солнце. Большие стенные часы монотонно и медленно стучали.
На столе лежала записка, написанная, видно, впопыхах [отцовской рукой] рукой матери:
«Маша! Обязательно позвони, как придешь!»
Леня удивился этим восклицательным знакам (Так непохоже на [отца] мать). Затем он рассмеялся, положил [бумажку] записку обратно на стол.
Пока он стоял с ребятами в пивбаре, все радостное возбуждение как-то незаметно исчезло. Он отметил это краем сознания, ему было как-то рассеянно грустно. Что-то неприятное и тяжелое – то ли предчувствие, то ли какая-то реалия – поднималось в глубине сознания, еще не зафиксированное, не понятое и не прочувствованное, но уже неисчезающее и растущее. Затем, когда он понял, что это беспорядок в квартире, он очень удивился (ну и что?) – беспокойство было сильнее причины. Подумаешь, кран незакрыт, тапочки разбросаны. И как раз в этот миг до него дошло, что особенно ему бросилось в глаза: Машкины уличные туфли, брошенные посреди прихожей так, будто человек зашел с улицы и, скинув обувь, переобулся в домашнее.
Постояв, он прошел в коридор и открыл дверь в ванную.
В ванной, наполненной порозовевшей водой, лежало голое женское тело.
Ошеломленный увиденным, Ленька бросился к ванне. Следующие полчаса он метался по квартире, как с гигантской силой пущенный бильярдный шар. Не зная, за что схватиться, он сначала попытался вытащить ее из ванной, затем кинулся к телефону звонить в скорую. Минут пять он искал по квартире, из чего сделать жгут. Затем додумался вынуть пробку из ванной. Когда вода стекла, оставив по стенкам красные капли, он увидел свою старенькую сточенную «solingen», которой он чинил карандаши, лежащую на Машином выросшем животе. На одной руке он сделал жгут довольно быстро, а с другой возился очень долго. И только проделав это все, он, наконец, сообразил, что надо, все-таки, послушать пульс. Не имея даже сил возмутиться собственной тупости, он приложил палец к шее. В тот момент, когда он почувствовал слабые толчки, раздался звонок в дверь: приехала скорая.
Когда ее увезли, он долго и растерянно стоял на лестнице за распахнутой настежь дверью, затем пошел в ванную, включил душ и тщательно обмыл стенки ванны.
Недоумение и боль переполняли его: хотелось кричать. Подумав, он порылся на верхней полке шкафа, достал оттуда мамину сумочку. Там лежало 78 рублей с мелочью. Отделив четвертной, он сунул остальные на место и направился к выходу. По дороге он остановился, вернулся, отыскал в вазочке на книжной полке карандаш и на обороте отцовой записки намахал:
«Маша перерезала себе вены, увезла скорая. Взял двадцать пять рублей. Леня».
Перечитал записку и засмеялся. Но записку, все-таки, положил и, резко сорвавшись с места, выскочил на улицу.
5.
Гриша ехал, глядя с удивлением по сторонам и в то же время прислушиваясь, что ли, к себе. Радостное возбуждение помаленьку проходило. Начинала болеть голова, да и в желудке происходили какие-то революционные процессы.
Он не привык опохмеляться. Как-то не приучил себя к этому. А когда приходилось ради компании, как сегодня, водка лезла очень туго, норовя вылиться назад, а если не выливалась, не приносила, в лучшем случае, никакого эффекта.
— Останови здесь, мастер, – вдруг сказал он.
Машина уже подъезжала к перекрестку. Водитель не успел среагировать и тормознул, уже въезжая на него, тут же снова сбросил сцепление, крутанул скорость и надавил на газ. За перекрестком не было разрешенной остановки, и пришлось ехать еще два квартала. Гриша ничего не сказал, вылез из машины, хлопнул дверцей и медленно побрел назад.
Припекало. Он шел, сдвинув фуражку на затылок и помахивая портфелем. (Все ребята покупали или получали из дому посылкой чемоданы, а Гриша, чуть ли не единственный в роте, купил портфель за восемнадцать пятьдесят: из настоящей кожи, с двумя замками). Он шел, думая бессвязно обо всем на свете. Машинально заглянул в овощной магазин, мимоходом отметив, что картошка кончилась только что. Порывшись в карманах, нашел четыре алтуха, взял стакан томатного сока, сыпанул туда пол-ложки соли и, мешанув пару раз, выпил залпом, не почувствовав вкуса. Затем он повернулся и, забыв две копейки сдачи на прилавке, вышел из магазина. Дойдя до перекрестка, за которым такси не удалось остановиться, переходить его не стал, а свернул налево. По ту сторону мостовой лежал сквер. Пройдя некоторое время вдоль домов, он передумал и перешел на сквер.
Навстречу шла какая-то странная девушка. Она шла не шатаясь и не особо ровно, то есть пьяной она не была. Но на ходу ее губы шевелились, иногда вырывались отдельные слова. Порой она останавливалась. Иногда, наоборот, срывалась на бег, но, пробежав шага три, опять либо застывала на месте, либо переходила на шаг.
Гриша решил, что перед ним дурочка, и смущенно отвел глаза. Он всегда ненавидел эту людскую привычку глазеть на юродивых. В этом любопытстве чувствовалось какое-то нечистоплотное злорадство: я, мол, еще не самый глупый человек на свете.
Но что-то все же было не совсем нормальным в этой «дурочке», и, взглянув еще, он остановился ошеломленный: вместо бессмысленных бельм на него глядели огромные глазища. Они глядели прямо сквозь него, далеко-далеко, наполненные такой неистребимой и огромной тоской, что Гриша чуть не вскрикнул.
Но в этот момент она двинулась дальше, и ему пришлось сделать шаг в сторону, чтобы она не налетела на него.
— Ну и черт с вами со… – прорвалось из шевельнувшихся губ…