Катарсис семидисятника
| Вид материала | Документы |
Содержание1-й хоревт 4-й хоревт Корифей (отвлекаясь от своих мыслей): Это отсюда пархатые казаки взялись, что ли?.. Хор Эписодий VII (продолжение) |
СТАСИМ V
^ 1-й хоревт: Давыдов: Подымает враг голову.
2-й хоревт: Майданников: Пущай подымает. Поднятую голову рубать легче.
3-й хоревт: Вот так они и рассуждали: кто с поднятой головой, того и рубили.
^ 4-й хоревт: Да ты не путай. Это же казаки, профессиональные убийцы.
3-й хоревт: А кто в то время был не профессиональным убийцей? Интеллигенция? Мещане запуганные? Крестьяне? (Хотя с этими-то… бунты да поджоги…) Как раз те, что чурались как черт ладана какой бы то ни было власти и хотели просто заниматься своим делом – работать! А профессиональные-то убийцы как раз и пробрались к власти!
^ Корифей (отвлекаясь от своих мыслей): Это отсюда пархатые казаки взялись, что ли?..
Хор (танцуя):
Ведь убийство само по себе – это власть.
Оружие в руках – это власть!
А раз попробовав власти,
находишь в этом сласть.
Без нее уже света не взвидишь!
А если, оказавшись у власти,
можешь еще и убивать?!.
Неужто откажесси?
Вкус кровушки, он тоже ого-го!
Корифей:
Что ты говоришь, любовь-то?
Это же все от воображения!
Не знаю, может она
и есть, но не для каждого. Может,
какие-то считанные единицы
там и были.
1-й хоревт:
Лаура и Петрарка.
Корифей:
Лаура-то причем?
2-й хоревт:
Ромео и Джульетта.
Корифей:
Литературные персонажи.
3-й хоревт:
Фархад и Ширин.
Корифей:
Легенда.
4-й хоревт:
По и его жена.
Корифей:
Так он ей изменял.
Хор:
И т.д.
1-й хоревт:
Почему Брайер застрелился?
Корифей:
Конечно, главным образом из-за противоречия
между желанием и порядочностью.
2-й хоревт:
А Альберт Троске?
Корифей:
Этот вообще совершил привычное действие.
Хор:
Опять литература.
Корифей:
Так что же нам расстраиваться
из-за этого? Столь малое количество
равно практически полному
отсутствию.
Хор (корифею):
Ну, это ты брось. Не поверю я,
что человек может считать себя
заурядным. Любой человек
считает себя уникумом, гением
и вообще – центром Вселенной,
а следовательно –
и к любви
безумной
способным.
(прекращают танец)
Корифей: Помилуйте, Родион Романыч, кто у нас на Руси себя Наполеоном не считает?
^
Эписодий VII (продолжение)
6.
Плешивый безулыбчивый мужчина с тупостью во взоре составлял с подноса кефир, салат и тарелку с гарниром. Затем выложил из принесенной с собою из дому стеклянной баночки котлетку и, отдав поднос своему спутнику, начал сосредоточенно поедать все это.
Маша, застыв с вилкой в руке, поймала себя на том, что машинально наблюдает этого человека, совсем забыв об окружающем. Она рассердилась на себя и стала раздраженно тыкать вилкой в салат, подправляя кусочком хлеба.
«Что со мною творится? – размышляла она. – Как все это выбило меня из колеи! Как все раньше было просто. Были проблемы и раньше. Но сейчас ни одной не припомню. Словно в другой мир попала. Словно из голубого периода – в абстрактную графику или экспрессионизм. Словно из цветного в черно-белый, как в «Романсе о влюбленных»… И главное – тупик какой-то. Как будто зарабатываешь сотню, а долгов на тысячу». Маша зажмурилась от острой тоски, подступившей к горлу, тоски, от которой орать и выть хочется. Сквозь веки продавились две слезинки и остались высыхать в уголках глаз. […]
7.
— А я его и спрашиваю, – услышала вдруг Маша, – «Почему, говорю, ты не хочешь со мной расписаться? Ну, он мне плечо так сжимает, как бы ласкает – подлизывается, враг – и говорит: «Что, говорит, я тебе надоел, что ли?» «Нет, говорю, просто хочу жить как люди», а сама руку-то у него из-под головы убираю. А он мне: «Понимаешь, мол, я противник… Натура, мол, у меня не переносит «всевозможных официальных отношений»». Ты представляешь? Ну и нарассказал. Был, мол, друг у него. Так стал начальником – и сразу дружба врозь. Был женат, так до свадьбы все прекрасно, после – хана, до сих пор двадцать пять процентов плачу, мол. Ну, мне надоело слушать, я и говорю: «Так можно любую подлость объяснить и оправдать, – а сама встаю, ныряю в халат. – Паразит ты, говорю, и сволочь. Я, говорю, поверила тебе. Первый человек, мол, которому по-настоящему поверила, а ты, говорю, одевайся, и чтоб через пять, нет, через три минуты, грю, чтоб духу твоего здесь в квартире моей не было…»
Маша огляделась. Она уже сидела у себя в цеху. Обед давно кончился. И парнишка со стариком – наладчики из лаборатории – опять копались в углу, где только-только поставили две новые установки.
— …Прямо так и сказала?
Нина слегка покраснела, горделиво тряхнула головой.
— Да!.. И ушел, – тут же добавила она совсем другим, поникшим, тоном; возникла небольшая пауза.
— Да-а… – протянула Клава, – Все-то мужики паразиты. Спасу нет от них. У моей соседки – представляешь? – С ней не живет, где-то у родителей, алименты не платит, разве что раз в месяц тридцатку подкинет, да дочку на выходные заберет, там родители с ней нянчатся, а тут она уехала к подруге в Алма-, понимаешь, Ату, так он понавел целую квартиру…
— Девочки! – вбежала Томка, – Мне Юрка сейчас такой анекдот рассказал – уписаешься… Значит, одна баба другой говорит: «Ты знаешь?.. У моего мужа хуй – как паровозная труба…» «Это что, такой большой?» «Нет, такой грязный!»
Старик и молодой обернулись на хохот, затем опять отвернулись и снова стали копаться в установке. А смех все не прекращался.
— Вот клуши, – усмехнулся старик.
— Что смеются? – мрачно сказал молодой. – Плакать надо.
Маша хохотала, раскачиваясь взад-вперед, то сгибаясь так, что грудь касалась колен, то откидываясь на стуле. Все уже успокоились, а она все хохотала. Кое-кто рассмеялся-было опять, но Маша так хохотала, что было уже не до смеха. Лицо ее покраснело, из глаз ручьями лились слезы. Она уже рыдала, сотрясаясь всем своим крупным телом, силясь что-то сказать или крикнуть, но ничего не получалось. Томка, нахмурившись, схватила кувшин с набранной из стоящего в цеху автомата газировкой и коротким жестом выплеснула его Маше в лицо. Еще несколько раз всхлипнув, Маша успокоилась и стала глядеть вокруг себя. И дрогнула, встретившись с Томкой взглядом.
Осуждающее презрение было в ее жестоких глазах.
— Эге, – сказал кто-то. Рядом присвистнули.
— Залетела девка-то.
Маша воровато взглянула вниз. Намокший халат прилип к голому телу, явно обозначив округлившийся живот. С надеждой заглядывала Маша в глаза подруг, и везде было одно и то же – жалость, черствость, презрение, зависть. И который раз за эти дни вспомнила она тот давний урок по литературе и миг озарения мировой катастрофы. Она на секунду замерла. Затем закрыла лицо руками и убежала.
8.
Когда она дожидалась в метро поезда, а затем добиралась, она опять почти ничего вокруг не замечала. Лишь некоторые детали: вмятину на букве названия станции, воробья, пролетевшего из тоннеля в тоннель впереди поезда, словно мотоциклист в гонке за лидером, косо расположенное зеркало в начале перрона, эскалаторный поручень с вдавленным в резину фабричным клеймом.
И когда дверь в квартиру открылась, она долго не могла понять, что перед ней Колина тетка.
— Коли нету дома, – сказала та, подозрительно оглядывая Машу: не пьяна ли? – он пошел готовиться к экзаменам.
— Куда? – спросила Маша. Она только сейчас осознала, что Коля ей нужен сейчас как воздух, что кроме Коли никто на свете не сможет ей сейчас помочь – молча выслушать все, что она в течение полугода держала лишь в себе и говорила лишь себе.
— Не знаю, – враждебно ответила Колина тетка и захлопнула дверь.
Маша ошалело стояла перед дверью, до боли вонзив ногти в ладони.
— Сейчас, – сказала она вслух, – Се-е-ейчас, – с натугой повторила она. – Все… все-все… все-все-все, – она повернулась и, слегка пританцовывая, медленно стала спускаться с лестницы, делая глубокие вдохи и выдохи, как на медосмотре.
…А поезд уже приближался к Москве…
9.
Странным было это блуждание в пространстве. Что-то вроде тяжелой болезни или сильного опьянения охватило Машу. Приметы внешнего мира доходили до ее сознания какими-то урывками, но зато как-то ярко, символично и значительно, как будто она смотрела кино, где все эпизоды заранее подобраны, отмерены и необходимы.
Она очутилась в пивном баре. Какие-то трое пьяных молодых людей с кружками в руках начали было к ней клеиться, но, не встретив ни отпора, ни интереса, а вялые «да», «нет», довольно быстро отвалили.
Совершенно машинально Маша взяла три кружки пива и, с жадностью залпом выпив первую, сделала два глотка из второй; как бы что-то вспомнив, сорвалась с места и, оставив недопитое, вышла. Недоуменных взглядов, устремленных на нее, она не чувствовала.
Ярко светило солнце. Был жаркий майский день, когда природа буйно расцветает и ярится. Лавочки на сквере были сплошь усыпаны старушками, дующимися в козла мужчинами в пиджаках и шляпах, и среди всего этого, конечно, сновали девчонки, прыгающие по «классикам», мальчишки, гоняющиеся друг за другом, велосипеды, коляски и прочая ребячья толкотня.
Маша пристроилась на одной из лавочек и облегченно вздохнула. Легкий ветерок изредка поддувал, шевеля подол платья и волосы на голове и щекоча обнаженные икры.
Стемнело. Те, кто сидел днем на лавках, разошлись по домам варить, стирать, мыть посуду, смотреть телевизор, ругаться и пить водку или чай, учить уроки и проч. и проч., уступив место влюбленным, оккупировавшим сквер до утра, а Маша все сидела и сидела.
Сидела она не просто так, а с «работой»: она вязала. Впрочем, это привычное занятие не отнимало у нее ни времени, ни внимания, ни энергии. Спицы сами машинально поддевали и протягивали нить, и она, ряд за рядом […] в одну плоскость, сформировываясь в нечто.
Лавочка, на которой сидела Маша, стояла поодаль от аллеи, под сенью какого-то дерева неясной породы, причем стояла не одна, а приткнувшись спиной к спине своей близ'ницы, на которой и устроились те двое.
Маша не слышала, как они подошли и как разговаривали. Ничего этого она не слышала, погруженная в свои мысли, которые, собственно, и мыслями-то назвать было трудно. Скорее, это были неясные 'видения, возникавшие в ее воображении самопроизвольно и вне всякой связи друг с другом. А руки продолжали вывязывать что-то (она хотела связать себе шарф на зиму). Но потом она невольно прислушалась, поскольку услыхала нечто, встревожившее ее.
— И вот, понимаешь, сто семьдесят колов отдать пришлось! Грабеж среди бела дня.
— А какая фирма?
— «Райфл».
— Ты что! – гневно зазвенел голос, – спятил, что ли?
— Ну что, – виновато возразил первый.
— Ты с ума сошел! Им сто двадцать красная цена. Да за сто семьдесят их самих с потрохами купить можно. Да я с тобой после этого вообще не желаю иметь делов…
— Да ну брось ты, Ленуська, ну брось ты. Ну, перестань, ну, забудь, ну что ты, ну я больше не буду, ну это в последний…
Маша сидела как пришибленная.
«Боже мой, – чуть не застонала она. – Боже мой!.. – она совершенно неожиданно узнала голоса Коли и Ленки. – Какие же все… смешные… Боже мой!..» Какое-то оскорбленное чувство возникло у нее, но в этот миг она вдруг увидала, что у нее в руках вместо шарфа начала вывязываться шапочка на детскую головку. Она в ужасе бросила работу на скамейку.
И в этот миг полил дождь.
То ли он уже давно накрапывал, но она не замечала этого, то ли он и впрямь ливанул так, что прямо сразу «разверзлись хляби небесные». Так, по крайней мере, показалось Маше. Но она не чувствовала дождя, хотя как только он полил, вскочила со скамейки и побежала, хохоча и махая руками. Может быть, она не смеялась, а плакала. Но это почти одно и то же, а под дождем – и подавно. Впрочем, и убежала-то она из-под дождя лишь благодаря рефлексу: раз дождь – надо бежать.
А дождь лил и лил. Крупные капли косо неслись с такой силой, как будто хотели пробить Землю насквозь. Скоро к дождю добавился град, и улицы совсем опустели. Лужи и потоки с огромными пузырями мгновенно запрудили асфальт. А в подворотне стояли классические две девушки с туфлями в руках, дожидаясь, когда стихия поутихнет.
10.
Маша лежала в кровати и не могла заснуть. А и рано было спать-то. Но она легла сразу как пришла, быстро проскочив отца перед телевизором и мать в ванной. Если бы ей еще пришлось о чем-то с кем-то говорить, с ней опять бы приключилась истерика.
Итак, она лежала и кусала подушку, чтобы не заплакать.
В комнату заглянула мама.
— Явилась? – в ее голосе тоже были осуждающие нотки. – Добрый вечер хоть сказала бы.
«Что-то будет, когда узнает?» – Маша не шевелилась, стараясь не закричать.
— И еще притворяется, что спит. Другая девушка пришла бы, помогла матери, а эта…
— Еще настираюсь, – неожиданно для самой себя сказала Маша.
— Что-что?! – оскорбленно переспросила мать, – Чего ты там настираешься?
— Пеленок! – какой-то отчаявшийся бесенок залез в нее и говорил.
— Каких пеленок?
Маша вскочила на кровати и у нее, что называется, полетели все пробки.
— Хлопчатобумажных!.. – заорала она, и опять брызнули слезы. – Вот ро'жу, и стирка всю дорогу будет! Понятно?! Я…
Мать неожиданно влепила ей оплеуху и, повернувшись, вышла из комнаты. И готовое вырваться признание так и не прозвучало. Маша слышала, как мать сказала отцу «не заходи», а потом хлопнули две двери: в ванную и в комнату – это предки разошлись «по местам».
Не видела она только, как отец капал себе валокордин, а мать тихо плакала, склонившись над корытом.