Содержание 1999 г. №1

Вид материала

Документы

Содержание “Справа” в исторической картине мира кубанского казачества О.В. Матвеев

Подобный материал:

• А. Н. Фоломьев и др. М.: Владос, 1999. 235 с.: табл. Содержание лекция, 27.16kb.
• Энджел Д. Поведение потребителей. – Спб.: Питер Ком, 1999. – 768 с. Содержание, 151.31kb.
• Annual Bank Conference on Development Economics, Washington, D. C., April 28-30, 1999., 605.1kb.
• Республики Башкортостан «Как платить за коммунальные услуги. Льготы. Тарифы. Субсидии», 2793.49kb.
• Гуревич П. С. Культурология: Учеб пособие. — М.: Знание, 1999. — 287 с. Содержание, 43.48kb.
• Курс лекций: Учеб пособие. Ростов н/Д.: Феникс, 1999. 512 с. Содержание, 28.12kb.
• Седьмой Генеральной Ассамблее в Баку в июне 1996 г., доклад, 248.66kb.
• Гидденс Э. Социология. – М.: Эдиториал урсс, 1999. – 704 с. Содержание, 206.87kb.
• Развитие марксистско-ленинской философии. Синтез "белой" и "красной" идей. Новое космическое, 489.12kb.
• Din 17455-1999 «Трубы круглого сечения сварные из нержавеющей стали общего назначения», 1013.84kb.

^

“Справа” в исторической картине мира

кубанского казачества

О.В. Матвеев

В казачьей воинской ментальности переход юноши в новый социально-возрастной класс воинов был связан с вхождением в мир предметов, наделенных особым смысловым содержанием. Комплекс необходимых для службы вещей определялся понятием “справа” — казачья воинская экипировка [1]. По словам Б.А. Алмазова, “справа” для казака имела не только экономический смысл, ибо ложилась тяжелейшим бременем на семью, но несла в себе глубокое ценностное содержание [2]. В данной публикации сделана попытка рассмотреть представления о “справе” на материалах исторической картины мира кубанского казачества.

В рассказах старожилов кубанских станиц о казачьей службе нередко говорится о заботах родителей призывника по подготовке необходимого военного снаряжения. “Батько козака справлял сам, — говорил нам житель ст. Бекешевской Г.И. Васильев. — На службу справлять у него должен быть конь с седлом, кинжал, бурка” [3]. В.П. Арапов, 1916 г.р., отмечал: “Отец куповал коня. Отец куповал седло. Отец куповал шашку… Все было свое” [4]. Г.И. Москаленко из ст. Переяславской рассказывал: “Бабушка говорила, што пригнали с под Ростова стригунка моему дяде самому старшему… и дед ему приготовил всю сбрую, там седло, и все. Это и черкеска, и на лошадь нарыдники…” [5].

“Справа” была внешним проявлением физической и социальной готовности казака выполнять обязанности взрослого члена военной общины [6], свидетельством самодо-статочности войскового мира [6, с. 103].

Определенный внутренний смысл вкладывался в каждое понятие и предмет казачьей “справы”. В народной картине мира богатырская сила составляет единство трех величин: возможностей самого витязя, особенных качеств его коня и неповторимых свойств его оружия [7]. Эта триада реализуется в развернутых сюжетах и подробных описаниях. В представлениях о “справе” также утверждается понятие о неразъединенности героя и коня, идея, согласно которой казак может исполнить свой воинский долг и осуществить предуказанный подвиг лишь с реальным оружием в руках.

Важное место прежде всего отводилось боевому коню. Огромная роль коня в казачьей культуре прослеживается в ее глубинных пластах. Жизненный цикл казака, сопровождаемый ритуалами — от пострижения до погребения — весь маркирован его продуцирующей и охранительной функцией [8]. Конь выступал непременным атрибутом полноценного воина-казака. Такие представления уходили своими корнями во времена рыцарской конницы, когда «пехотинец даже не считался воином, слово “miles” (воин) сделалось синонимом всадника» [9]. М.И. Постоенко из ст. Чепигинской говорила нам: “Шоб обязательно вин (казак — О.М.) был на коняке” [10]. П.Е. Кролев из ст. Темиргоевской, 1904 г.р., рассказывая, что “казаки у нас были геройские, такие храбрые”, особо отметил необходимые атрибуты героев: “если хороший хозяин — покупает в государстве лошадь, и сумки, ну, все военное… А если бедный — этому мало совсем… Кто если герой был, то и одежа хорошая была…” [11]. В.Д. Прощенко вспоминал: “Раньше, если вин козак — вин соби кохае, идэ в армию с конем” [12].

С высоким социальным статусом казака были связаны представления о подготовке коня для службы, его обучении, снаряжении, седлании. Традиционным сюжетом, имеющим параллели в эпосе и в сказочной прозе, является укрощение коня. Г.Д. Реус, старожил ст. Темиргоевской, рассказывал: “Черкес один… у него баз был и… у него там табун специально для казаков. Табун он держал и у его покупали казаки. А как же его приведут с табуна, до его подойти нельзя, он кидаетcя биться. Два человека берут его. Тот с того боку. Тот с того, и гоняют. Гоняют его. Возьмут только седло прицепят” [13]. Г.И. Гречкин из ст. Бекешевской говорил: «Приводят коня с гор… Лет пять-шесть, жеребец… Сажает отец, дед. А до его ж не подступишься. Зверь! Ну, как даст плетью сзади: “Шо ж ты за казак, коня боисся, как же ты служить будишь?” Пока объездит. Хоть пан, хоть пропал, хоть коня приручи, хоть сам убейся. Такой закон был. Объезди, приучи коня» [14]. В.Д. Прощенко вспоминал: “Раньше булы табуны таки. Идэшь, купуешь там такого змия, шо той… А потом приобласкается… Вот когда верховый закинул аркан за шею, его првязалы. Як ныбудь до дому довылы, а дома уже управляются” [12].

В народной картине мира боевой конь непременно обладает качествами, отличающими его от обыкновенной рабочей лошади. Г.Д. Реус рассказывал: «У меня отчим был. У него сын служил в казаках. Под Майкопом в живот ударило в семнадцатом году и его коня назад отдали. Правда, трошки нахрамывал, а такой умный был. По ноге стукнешь: “Мальчик, ложись!” — ложится. Сел пацан, толкнул и он встает. И умный, вот на степь поедешь, пустишь его пасть, раньше пшеницу пололи мы, он по пшенице ходит, пшеницу не трогает, а эту вот, осоть, молочай — это кушает. Такой умный был» [13]. В.Д. Прощенко отмечал: “Должен быть (конь — О.М.), як бы сказать, ны грузовык, а такой швыдкий, и легкий. Азиятска порода… Приучают так: пишол в развэдку, должен вин тихо стоять и дожидать своего хозяина” [12]. М.Ф. Мануйленко из ст. Воровсколесской говорил: “Готовили специально (казачью лошадь — О.М.)… Только хлопнул ее три раза. Он раз, ложится. Уже учили, шоб в случае чего, штоб в атаку там или в наступление, штоб лошадь легла и можно было стрелять з-за лошади. А потом, это, вольтижировка называется, скачки…” [15].

Историческими и социально-экономиче-скими реалиями навеяны рассказы о браковании лошадей отдельской военной комиссией. Г.И. Васильев рассказывал: «Выбирали также ж, штобы конь был хороший. А в армию принимали тоже врачи. Привели коня в армию. Врачи провирилы: “Ны подходэ!” И по росту ны подходэ, и в другом… Забраковалы. Конь очень дорого стоил. Батько говорил, шо дед две пары быкив… продал за коня, шоб купыть одного коня… Повил оце ж на комыссию, комыссия признала, шо у його нога шой то лэчить надо. Ну, привел до дома врача, пригласил, врач приходэ, як натэр йому спыну, черти чем йому натэр… И конь цэй примэрно с час стоял, сгрэб ногами, а тоди упал и конь издох. Батьке ж надо другого коня покупать. Сына ж не хочется в пехоту! Надо коня. Давай опьять собыраться. Остался гол как сокол. Всэ продал. Купыл еще одного коня. С тем уже конем пошел» [3]. М.И. Постоенко вспоминала, как купил коня ее дядя: “А кто ж зна, шо вин хилый такый, вроде ж хорошие, строевые, а комиссия кинулысь — ножки там нашли негожие, якую то болезнь. Нельзя, давай другого. Так в такие долги зализлы, ны дай Бог!” [10]. Так идеальная характеристика казака-всадника, декларируемая системой ценностей, в народной картине мира вступала в противоречие с реальной жизнью. Следование общепринятым нормам и правилам в быту зависело нередко от материальных возможностей казачьей семьи.

Огромным духовным смыслом обладал справляемый казаком мундир — черкеска. Для казачества как военного сословия мундир являлся знаком кастовости, избранности, отличающей казаков от “мужиков” [16]. Старожил ст. Гастагаевской А.И. Дукин рассказывал: «У нас тут был один такой Довгай, казак… Так вон так, с кумом живет рядом. Вышел утром, глянул, а по соседству парень был молодой такой. Он не казак, Третьяченко по фамилии. А он не казак. Он (Довгай — О.М.) вышел и смотрит, а на кума говорит: “Кум, иди сюда, иди сюда”. А тот одел, парнишка одел, у его (Довгая — О.М.) сына попросил: “Дай форму одеть”. Интересно ж было, подростку тоже хочется похвастаться. Ну, он одел там, черкеску, сапоги, на улицу и кружит. А этож, Довгай, вызывает кума: “Кум, иди сюда, иди сюда”. Он: “Шо такое?” “Посмотри, шо то за пенек стоит?” А он: “Та то ж Третьяченко сын! Тьфу, бисова душа, скинь, нэ позорь форму!» [17].

Мундир, писал один из военных авторитетов, “выделяет нас изо всего множества русского народа, служит видным для всех знаком того, что мы призваны Великим Государем на святое дело защиты нашей родины…”. А “почему говорят, что служба наша честная и святая? Потому что для пользы общей мы жертвуем нашей кровью и жизнью” [18]. Это понятное каждому объяснение подкреплялось и известными словами Евангелия: “Больше сея любви никтоже имать, да кто душу положит за други своя”. Справляемый казаком мундир был не просто знаком почета, но и ежеминутным напоминанием о необходимости теперь жить, подчиняя все личное требованиям долга, а в случае нужды — не раздумывая, отдать жизнь “за други своя”. Таким образом, казачья форма делала конкретной, зримой старую рыцарскую заповедь: “Знатность обязывает” [18, с. 85].

Вид казачьей черкески пробуждал воспоминания о доблестном боевом прошлом отцов и дедов. Офицер штаба Кубанского казачьего войска П.П. Орлов писал в начале ХХ в.: “В черкеске прадеды и деды наши делали походы, покоряя под высокую руку Белого царя непокорных горцев, в жестоких схватках, кровью своей и кровью неприятеля обагрили они свой этот костюм, и стал он с тех пор для нас, их потомков, святыней-реликвией, так много говорящей уму и сердцу казачьему… Украшенная символами, приобщающими ее к мундиру русской армии, установленная затем как мундир повелением монарха, черкеска облагородилась и, перестав быть “поганой нехристианской одеждой”, “проклятущей чекмениной”, стала национальным мундиром кавказского казачества, много говорящим всему мало-мальски образованному свету и ярко и резко выделяющим кавказского казака из общей массы казачества” [19].

Офицеры Терского и Кубанского казачьих войск, собравшиеся в октябре 1911 г. в Тифлисе для обсуждения предполагаемых изменений, писали в своем заключительном акте: “Форма обмундирования, преследуя удобства для ношения ея, вместе с тем должна быть возможно красивее и изящнее, а также быть и в преемственной связи с нашим историческим прошлым, когда наши деды и отцы в борьбе с врагами добывали славу, которой мы, их потомки, с глубокой к ним благодарностью пользуемся” [20, л. 39]. Наряду с опытом прошедшей русско-япон-ской войны и существующих законоположений о форме, казачьи офицеры советовали при выработке изменений учесть “мнения, вкусы и потребности кавказского казачества, а также сложившиеся в массе его взгляды, обычаи и традиции” [20, л. 39].

Несмотря на плохую приспособленность черкески, папахи и бешмета к условиям позиционных войн начала ХХ в., кубанцы вовсе не желали их полной отмены [21]. Длинная черкеска “справного” конного казака была символом полноценного воина. Короткие же черкески пластунов, в которые шли в начале ХХ столетия во многом из-за бедности и невозможности “справить” коня, не считались “настоящими”. Не случайно комиссия 1911 г. предлагала длину черкесок для конных и пеших частей войска установить одинаковую. “Казаки пешего состава, — говорилось в документе, — стыдятся носить короткую черкеску; будучи же по необходимости одеты в нее, вызывают в станицах по своему адресу насмешки и остроты, способные убить дух и возбудить отвращение к форме, а вместе с тем и тому виду оружия, какому таковая присвоена; короткая черкеска вызывает в казаке только жалобу на свою несчастную долю-судьбу, бросившую его в ненавистный и конфузный, по мнению казачества, пеший состав с черкеской по колени, которую он и будет носить только на службе, дома же в станице никогда не оденет” [20, л. 43].

Интересны в плане народных представлений и материалы дискуссии, возникшей в 1909 г. по поводу необоснованных требований в форме одежды, предъявляемых начальством казакам. Вопрос поднял представитель Кубанского казачьего войска в Государственной Думе подъесаул Бардиж. В своей речи в Думе он обрушился на отдельных строевых начальников, которые, по его мнению, преследуя зачастую “только одни зрительные эффекты, возлагают на казаков совершенно ненужные расходы” [22]. Однако в Кубанской области своего депутата не поддержали прежде всего атаманы отделов. Атаман Кавказского отдела, например, писал, что “каждый казак уже давно знает, какие предметы строевого имущества он должен иметь по закону, и все это имущество справляет у себя в станице. Требований безусловного единообразия в форме никогда не предъявлялось, а наблюдалось только за тем, чтобы одежда была годная для дела да пригнана на нем более или менее сносно, хотя в этом послед-нем отношении за неимением в станицах хороших мастеров приходится встречать большие затруднения. Папахи от казаков хотя требуются и не согласно описанию, приложенному к пр. В.В. 1885 г. за № 199, а немного больше, пышнее, но казаки сами этого желают, а таких папах, какие установлены, они не носят даже дома в повседневной своей работе” [22, л. 12]. Атаман Лабинского отдела подчеркивал: “В сундуках их (казаков — О.М.) — каких только цветов нет бешметов и черкесок, и в этом я вижу не вкусы отдельных начальников, а именно полную свободу нижних чинов в выборе цвета и материала… Они очень следят за модой; стоит одному-двум казакам в сотне сделать себе верх на папаху, положим, зеленого цвета, как через неделю у всех будут такие верхи; сошьет кто-нибудь из кумача шаровары… и через несколько дней на джигитовке Вы увидите всю сотню в красных шароварах и это безо всякого с Вашей стороны не только пожелания, но и ведома. Не в этом ли подъесаул Бардиж усматривает произвол со стороны строевых начальников? Тогда спрашивается: что же заставляет казаков делать себе офицерские пальто, галуном обшитые офицер-ские бешметы, тужурки, покупать калоши и проч.?” [22, л. 16]. Атаман Екатеринодарского отдела свидетельствовал: “Не приходилось быть требовательным и относительно покроя черкесок, потому что невозможно достигнуть того, чтобы казаки, рассеянные по разным станицам и пользующиеся доморощенными портными для шитья одежды, имели бы обмундирование совершенно одинаковое. Непременно окажется у одних черкесок выкат несколько больший, у других меньше; газыри будут пришиты несколько ниже и несколько выше; полы как у черкесок, так и у бешметов в особенности, будут разной длины; ширина рукавов тоже не будет одинаковая… За цвет приходилось браковать только форменные кавалерийские бешметы, верхи на форменных папахах и погоны, потому что, например, красного цвета и сукно малинового цвета бывают слишком разнообразных оттенков. А казаки так не изощрились в распознавании цветов, что оранжевый цвет принимают за красный, а гранатовый, розовый и лиловый за малиновый” [22, л. 17].

Свидетельства атаманов отделов показывают, что казаки в определенной степени сами диктовали “моду” и “фасон” своей форменной одежды. В этом проявлялась “народность” мундира кубанского казачества.

Распространенным приемом героической характеристики, ее видимым, внешним атрибутом в народной картине мира выступает великолепие и неповторимость справляемого казаками оружия. Особая ценность и превосходное качество шашки и кинжала отмечаются разными способами. В первую очередь это обычные эпитеты, указывающие на остроту, крепость, прочность клинка, описание украшений на нем. В песенном творчестве казаки любуются своим оружием. Например, шашке посвящали такие проникновенные строчки: “Паслужила, ты, стальная, / На турецких галавах, / Аддахни ж типерь, радная, / В черных хозавых нажнах! / Ты сироткай адинокай / Нежно гладишь грудь маю. / И работаю жестокай / Атличалася в баю. / Лишь, бывало, агласицца / Пирид фронтом: «Шашки вон!» / Ты, как светлая зарница / Выхадила из ножон” [23]. Краевед Ф.С. Дергунов писал, что казачьи семьи ст. Ладожской бережно хранили холодное оружие, “здесь издавна царила возведенная в культ любовь к личному оружию” [24].

Не меньшее значение имела и «генеалогия» оружия: его происхождение, принадлежность его прославленным воинам, победы, одержанные с его помощью. Добывая поначалу шашки у горцев, казаки знали, что черкесы любили разрывать могилы и курганы, оставленные генуэзцами, находили в них “рыцарские доспехи и мечи, которые переделывали в шашки” [25]. “Кому же могли принадлежать эти останки, как ни воинственным пилигримам святой земли, сложившим на их земле свои кости и свое оружие”, — вопрошал В.А. Потто [25, с. 545–546]. В народном сознании доблесть прежних рыцарственных владельцев клинка как бы переносилась на его нынешнего обладателя. Эти представления роднили казачество с рыцарской системой ценностей. В англосаксонском рыцар­ском эпосе “меч Виглафа, например, это laf — наследственное сокровище, которое принадлежало многим прославленным воинам и которое станет достоянием их потомков. Меч осуществляет непрерывную преемственность поколений, оставаясь неизменным воплощением героического поведения, передаваемым из отдаленного прошлого в будущее” [26]. “Добывая оружие в кровавых боях, когда над телом убитого завязывались схватки, — писал В.А. Потто, — и смерть одного влекла за собою гибель десятка других, прежде чем удавалось завладеть оружием, казак не мог не дорожить подобной шашкой. И действительно, имя владельца какого-нибудь знаменитого клинка становилось известным не только в станице, но и в целом полку, возбуждая зависть, а подчас и недоброжелательство. Один путешественник рассказывает, как старый казак, одиноко доживающий свой век в отставке, предлагал ему купить у него шашку. Клинок был превосходный, настоящий терс-маймун, и рубил гвоздь, как сахар. Показывая шашку, вытащенную им из какого-то подполья, старик предварительно запер двери и огляделся кругом, чтобы его не подслушали. На вопрос, как ему не стыдно продавать такую шашку, казак отвечал: «А куда ее передать? Детей у меня нет, а держать такую вещь мне, одинокому старику, небезопасно. Я уже пустил славу, что сбыл ее на правый фланг, да все как-то не верят, все будто присматривают за мною. Долго ли до греха!” [25, с. 546–547].

Знаменитый своей богатой родословной клинок определял в известной мере достоинства его нового владельца. Казак с такой шашкой в народных представлениях был готов к подвигам не только в силу своих личных качеств, но и как воин, причастный к доблести рыцарей ушедших поколений. Избранность оружия находила в народной картине мира отражение и в избранности героя, в их предназначенности друг другу. Родо-словная оружия удостоверяла достоинства казака, свидетельствовала о присущих ему изначально, не зависящих от него самого выдающихся качествах. Видимо, хорошо понимая это обстоятельство, 24 апреля 1901 г. Николай II повелел “казаков Кубанского и Терского казачьих войск не неволить иметь оружие казеного образца и, не стесняясь однообразностью его, разрешить казакам выходить на службу с доставшимися им от отцов и дедов шашками и кинжалами, лишь бы это оружие годно было в боевом отношении” [27].

Таким образом, “справа” в историче-ской картине мира кубанских казаков наделена признаками, весьма значимыми для воин-ской ментальности. Конь, мундир, оружие являлись составляющими героической сущно-сти их владельца, подчеркивали его избранность, принадлежность к благородному служилому сословию. Красота, изящность, ум боевой лошади, великолепие одежды и вооружения в рассказах и песнях казаков не всегда совпадали с реальным положением дел в казачьих семьях ХIХ — начала ХХ в. Но сложившиеся установки на идеальную историческую конструкцию диктовали стереотипы поведения, обеспечивали духовную связь и преемственность поколений.


Литература


1. Ткаченко П.И. Кубанский говор. Опыт автор-ского словаря. М., 1998. С. 194.

2. “Слава Тебе, Господи, что мы — казаки!” Памятка. Вып. 2 / Сост. Б.А. Алмазов. СПб., 1992.

3. Полевые материалы Кубанской фольклорно-этнографической экспедиции (ПМ КФЭЭ-2002). Ст. Бекешевская Предгорного р-на Ставропольского кр. А/к № 2755. Инф. Васильев Григорий Иванович, 1918 г.р.

4. ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Бекешевская Предгорного р-на Ставропольского кр. А/к № 2754. Инф. Арапов Василий Петрович, 1916 г.р.

5. ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Переяславская Брюховецкого р-на Краснодарского кр. А/к № 2604. Инф. Москаленко Григорий Матвеевич, 1927 г.р.

6. Бондарь Н.И. Воины и хлеборобы (некоторые аспекты мужской субкультуры кубанского казачества) // Православие, традиционная культура, просвещение. Краснодар, 2000. С. 99.

7. Путилов Б.Н. Героический эпос и действительность. Л., 1988.

8. Рудиченко Т.С. Конь в традиционной казачьей культуре // Первая общерос. науч.-практ. конф. “Казачество как фактор исторического развития России”. Санкт-Петербург, 19–21 ноября 1999. СПб., 1999. С. 195.

9. Бегунова А.И. Сабли остры, кони быстры… (из истории русской кавалерии). М., 1992.

10. ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Чепигинская Брюховецкого р-на Краснодарского кр. А/к № 2633. Инф. Постоенко Мария Афанасьевна, 1915 г.р.

11. ПМ КФЭЭ-1997. Ст. Темиргоевская Курганинского р-на Краснодарского кр. А/к № 1244. Инф. Кролев Петр Евстафьевич, 1904 г.р.

12. ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Чепигинская Брюховецкого р-на Краснодарского кр. А/к № 2631. Инф. Прощенко Владимир Данилович, 1914 г.р.

13. ПМ КФЭЭ-1997. Ст. Темиргоевская Курганинского р-на Краснодарского кр. А/к № 1242. Инф. Реус Георгий Демидович, 1913 г.р.

14. ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Бекешевская Предгорного р-на Ставропольского кр. А/к № 2755. Инф. Гречкин Григорий Иванович, 1926 г.р.

15. ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Воровсколесская Андроповского р-на Ставропольского кр. А/к № 2707. Инф. Мануйленко Михаил Федорович, 1925 г.р.

16. Фролов Б.Е. Мундир кубанских казаков как историко-культурное явление // Первые кубанские литературно-исторические чтения. Краснодар, 1999. С. 65.

17. ПМ КФЭЭ-1997. Ст. Гастагаевская Анапского р-на Краснодарского кр. А/к № 1355. Инф. Дукин Александр Иванович, 1911 г.р.

18. Смирнов А. “Солдат должен быть украшен”. Военный мундир как символ // Родина. 1995. № 1. С. 84.

19. Орлов П.П. Сборник рассказов и статей. Екатеринодар, 1911. С. 282–283.

20. Государственный архив Краснодарского края (ГАКК). Ф. 318. Оп. 6. Д. 130.

21. Матвеев О.В., Фролов Б.Е. Очерки истории форменной одежды кубанских казаков (конец XVIII в. — 1917 г.). Краснодар, 2000. С. 190.

22. ГАКК. Ф. 396. Оп. 1. Д. 9771.

23. Караулов М. Песни, поющиеся в станице Галюгаевской Моздокского отдела Терской области // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Тифлис, 1901. Вып. 29. С. 142.

24. Дергунов Ф.С. История станицы Ладожской. Краснодар, 2000. С. 32.

25. Потто В.А. Кавказская война: В 5 т. Т. 4. Турецкая война (1828–1829 гг.). Ставрополь, 1993. С. 545.

26. Мельникова Е.А. Меч и лира: Англосаксонское общество в истории и эпосе. М., 1987. С. 96–97.

27. Гаденко К.П. Описание формы обмундирования и снаряжения казаков Кубанского и Терского казачьих войск. Ст. Уманская, 1913. С. 8.


5 февраля 2004 г.