Geum.ru

Содержание 1999 г. №1

Вид материалаДокументы

Содержание


5 декабря 2003 г. ДИСКУССИОННЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЭТНОПОЛИТИЧЕСКОЙ
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   ...   41
^

5 декабря 2003 г.

ДИСКУССИОННЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЭТНОПОЛИТИЧЕСКОЙ

СИТУАЦИИ НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ В 1783–1816 годах




Б.В. Виноградов


Российско-северокавказские взаимоотношения конца XVIII – начала XIX в. остаются в настоящее время недостаточно исследованными. Данный хронологический отрезок оказался в историографии вольно или невольно разделенным на несколько этапов, степень концептуальной преемственности между которыми, как правило, не рассматривалась (или в значительной степени отрицалась). Первый условный “этап” – это время екатерининского продвижения на Кавказ, взаимосвязанное с рядом внешнеполитических успехов России; второй – довольно малоосмысленная до последнего времени деятельность правительства Павла I (1796–1801); и, наконец, третий, совпадающий с эпохой наполеоновских войн, – от воцарения Александра I до назначения главнокомандующим на Кавказе генерала А.П. Ермолова (т. е. 1801–1816 годы). Внимание историков неравномерно распределялось в отношении обозначенных периодов, и на фоне более или менее обстоятельного освещения кавказской политики Екатерины II анализ событий последующих лет явно проигрывал, а в ряде случаев отсутствовал вообще.

Вместе с тем уже вполне назрела необходимость системного и комплексного исследования специфики этнополитической ситуации на Северном Кавказе в конце XVIII – начале XIX в. Для этого представляется важным выделить основные черты, факты, определявшие особенности данной ситуации.

Победа над Османской Турцией в войне 1768–1774 годов, присоединение Крыма в 1783 г. открыли перед Россией возможности в завершении ее собственного геополитического развития как европейской и мировой державы [1]. Вместе с Крымом в составе России оказалась и правобережная Кубань, бывшая ранее частью Крымского ханства. Установившееся господство России в Северном Причерноморье и завершение присоединения степного Предкавказья открыли для Петербурга новые перспективы в решении кавказ-ского вопроса.

Практически синхронно с присоединением Крыма последовали весьма значимые события в российско-кавказских отношениях: в том же 1783 г. в крепости Георгиевске был заключен “Дружественный договор”, оформивший протекторат России над Восточной Грузией (Картли-Кахетинским царством) [2]. За-ключение подобного трактата было бы невозможно без уверенности в достаточном ослаблении Османской Порты. Следовательно, присоединение Крыма и Георгиевский трактат необходимо рассматривать неразрывно друг с другом, а также с позиций возможностей России на Северном Кавказе. В этом смысле именно 1783 г. представляется важнейшей вехой, предопределившей характер действий российских властей в регионе.

Если присоединение Крыма и Георгиевский трактат – свидетельства ослабления Турции и усиления России на Кавказе, то российско-северокавказское сближение стимулировалось уже хотя бы тем, что в сознании горцев прививались представления о России как сильной стороне в соперничестве с Османской Портой и Ираном. В пользу этого может говорить активизация пророссийской ориентации ряда феодальных владетелей Дагестана [3] и, в частности, “подданническая присяга” шамхала Тарковского 1786 г. [4].

Изменения границ России на Северном Кавказе, а также необходимость сообщений с находившейся под протекторатом Восточной Грузией обусловили строительство в регионе новых систем российских укреплений и коммуникаций. Так называемая Кавказская линия теперь должна была пройти вдоль кубанского правобережья вплоть до Кавказских минеральных вод, а для безопасности дороги по Дарьяльскому ущелью в Грузию в 1784 г. от Моздока до входа в Дарьял строится редкая цепь укрепленных пунктов, среди которых крепость Владикавказ [2, с. 452].

Для ряда историков на протяжении длительного времени стало правилом связывать строительство укреплений Кавказской линии с “колониальной экспансией России”, обвинять русские власти в захвате горских земель, “боевой, военной” колонизации Северного Кавказа [5]. Однако столь категоричные суждения не бесспорны. В данном случае имеет смысл рассмотреть динамику расселения горских и степных народов Северного Кавказа во второй половине XVIII в., которая во многом определялась как раз российским присутствием, в том числе и строительством укреплений.

Как известно, до присоединения Крымского ханства к России кубанское правобережье было заселено по преимуществу ногайцами, безоговорочно господствовавшими здесь. После 1783 г. именно на Кубани обустраивается новая трасса российских укреплений против левого “турецкого” берега. И перед российскими властями встает проблема надежного удержания и освоения вновь приобретенной территории, что было невозможно без появления тут славянского населения, в первую очередь казачества. Прорусская ориентация значительной части ногайского общества все же не гарантировала их “подданническую” лояльность, учитывая нахождение ногайских кочевий непосредственно в российских административных границах. Поэтому после присоединения Крыма поддержку на “высочайшем уровне” получает план Г.А. Потемкина, по которому кубанских ногайцев предполагалось переселить в Ураль-ские степи [6].

Хотя для российской администрации переселение ногайцев именно в Приуралье не было обязательным (допускалось расселение и в пределах вновь созданной Кавказской губернии, и в Таврической губернии [7], и даже, в конечном итоге, на самом кубанском правобережье [8]), все же ногайское население Прикубанья решительным образом уменьшилось, что заметно повлияло на этнополитические процессы в регионе в конце XVIII – начале XIX в.

Кавказская линия самим своим существованием стимулировала казачье-крестьян-скую колонизацию Предкавказья, поскольку без возведенных укреплений села и станицы были бы почти беззащитны перед лицом набеговой экспансии горцев. Вместе с тем вызывает сомнение утверждение, что строительство российских укреплений, в частности, заложенной в 1777 г. Азово-Моздокской линии, положило “начало полной колонизации Северного Кавказа” [9]. В данном контексте можно заметить, что укрепления, как возведенные в 1778–1779 годах (в рамках Азово-Моздокской линии), так и построенные уже после присоединения Крыма и правобережья Кубани, располагались не на адыгских землях, а именно в районах ногайских кочевий, с 1784 г. большей частью незаселенных (“Военно-историческая карта Северо-Западного Кавказа с 1774 г. до окончания Кавказской войны” Е.Д. Фелицына).

Тезис о захвате Россией части восточноадыгских (кабардинских) земель довольно широко распространен. Однако следует признать, что не все территории, которые кабардинцы считали “своими”, были местом их постоянного обитания: некоторые из них использовались лишь для распашек, другие – под пастбища, третьи служили убежищем для населения в многочисленных феодальных междоусобицах или при набегах крымцев, калмыков и ногайцев [7, с. 45–46].

Фактор усиливающегося во второй половине XVIII в. российского присутствия действительно играл свою роль в расселении кабардинцев. Так, еще в конце 60-х годов XVIII в. кабардинцы, не желавшие присягать России, уходили с Кумы. При этом стоит отметить, что в первой половине XVIII в. в Пятигорье отсутствовало постоянное население по причине географической близости к Крымскому ханству. Кабардинские населенные пункты вновь появляются здесь в последние три десятилетия XVIII в. [там же, с. 50].

Таким образом, османо-российская война 1768–1774 годов и победный для России Кючук-Кайнарджийский договор открывали для кабардинцев возможности поселения в тех местах, которые были ранее им недоступны вследствие опасного соседства Крымского ханства. Что же касается Малой Кабарды, то вторая половина XVIII в. ознаменовалась смещением ее территории на запад и север в связи с уходом кабардинцев с р. Сунжи. Связано это было не с российским фактором, а с особенностями кабардино-вайнах-ских отношений [10], а также с нападениями калмыков и ногайцев.

Значительные изменения в расселении кабардинцев внесли восстания в Кабарде в 1804 и 1813 годах, вызвавшие отлив части кабардинского населения в Закубанье и другие районы Северного Кавказа. Правда, часть ушедших за Кубань впоследствии возвращалась обратно в Кабарду [11].

Известно, что Кавказская линия стала центром притяжения кабардинского “черного народа”, т. е. феодально зависимого крестьянства, и местная российская власть была объективно заинтересована в поселении кабардинских “холопов” на линии (в частности, в крепости Моздок) или, по крайней мере, в их четкой российской ориентации [12]. И дело здесь, видимо, не в “искусственном создании и поддержании” Россией “классового антагонизма внутри кабардинского общества” [13], который формировался независимо от “внешнего” российского фактора.

Анализ особенностей российско-кабардинских взаимоотношений конца XVIII – начала XIX в. позволяет предположить, что Кавказская линия представляла для Кабарды не столько угрозу “военной колонизации”, сколько опасность для кабардинских феодалов, привыкших ко всем формам и проявлениям своего господства на Центральном Кавказе. Обусловленная деятельностью России ликвидация крымско-турецкой и калмыцкой угроз Кабарде, снижение роли ногайцев в регионе стимулировали кабардинских князей в их желании доминировать над отдельными народами, а значит, не подчиняться российским властям. В этом в немалой степени кроется причина нападений кабардинцев на российские укрепления. Ведь потребность Кабарды в военно-дипломатической помощи России заметно слабеет в конце XVIII – начале XIX в., а закрепленное Кючук-Кайнарджийским трактатом 1774 г. свое российское “подданство” кабардинские верхи либо представляли продолжением ранее существовавших вассально-союзнических отношений, либо не воспринимали вообще в контексте изменившихся “внешних” факторов и на фоне набирающей силу исламизации кабардинского общества.

Своеобразным катализатором антироссийских настроений и вооруженных выступлений стало учреждение в Кабарде в 1793 г. “родовых судов” и “расправ” [14]. Их создание, не означавшее в принципе масштабного внедрения здесь российской судебно-административной власти, а скорее призванное противодействовать “убийствам и разбоям”, вы-звало вскоре негативную реакцию кабардин-ских феодалов и духовенства, так называемое “шариатское движение” [15]. И это несмотря на то, что изначально кабардинцы были не против данных судебных нововведений и даже просили о них российскую сторону [18].

Кавказская линия сыграла решающую роль в расселении на предгорных равнинах осетин и ингушей [17]. Дав российским властям подданнические присяги в начале 70-х годов XVIII в., осетины и ингуши выходили из перенаселенных и скудных для жизни горных ущелий благодаря контролю России над Центральным Предкавказьем.

Присоединение к России Ингушетии (1771) и Осетии (1774), занятие ингушами и осетинами плоскостных земель имело специфическую региональную подоплеку. Дело в том, что кабардинские князья считали и ингушей, и осетин своими “вассалами”. В этой связи они всячески препятствовали распространению российского влияния среди осетин и ингушей, притесняли их, противились их выходу на равнину [18].

Показательно, что кабардинские князья свои притязания к Осетии пытались узаконить через российские власти [19].

Таким образом, кабардинские князья, довольно двойственно относясь к своему российскому подданству, стремились сохранить за собой контроль за обстановкой в регионе. Могла ли Россия не препятствовать подобному стремлению? Пока Россия не приблизилась вплотную к местам проживания северокавказских народов, она не только практически не вмешивалась в дела управления своих “более вассалов, чем подданных” (Павел I), но и не пыталась контролировать их отношения между собой. Новые реалии конца XVIII в. меняли ситуацию. И хотя положение местных народов южнее Кавказской линии и оставалось все еще более вассальным, Россия закономерно стремилась стать единственным “сюзереном” для своих новых “подданных”.

Если бы российские власти одобряли “феодальные права” и прочие притязания кабардинских феодалов к соседним народам, это неизбежно привело бы к резкому падению российских позиций в регионе, а значит, кабардинские князья получили бы дополнительные импульсы для антироссийской “фронды”. Это создало бы эффект некой “двуполярности” влияния на Центральном Кавказе. При условии, что Турция и Иран не отказались от своих претензий на северокавказские народы, ситуация для России сложилась бы неуправляемая, хаотичная.

Установление протектората над Восточной Грузией требовало от России “прорыва” в направлении Центрального Кавказа. В частности, встал вопрос об открытии удобной и безопасной дороги по Дарьяльскому ущелью в Грузию, о сооружении укреплений для ее защиты, что и было осуществлено уже в середине 1784 г. [20].

Следует подчеркнуть, что данный “бросок на юг” не был вызван желанием России установить непосредственно свое управление здесь, а был связан с созданием и защитой коммуникации, ведущей в Грузию. Принципиальным является то, что возводились именно военные укрепления, а не поселения (например, казачьи станицы). Зато осетины и ингуши именно теперь получали возможность селиться на Владикавказской равнине и окрест ее, не опасаясь своеволия кабардинских феодалов. Здесь нелишне заметить, что создание военной крепости и форпостов для защиты осетин от соседних феодалов было предусмотрено в ходе переговоров 1774 г. о вступлении Осетии в российское подданство [2, с. 443].

Что же касается довольно драматических событий на Военно-Грузинской дороге в первые годы XIX в. (репрессалий российских войск осетинам [21]), то они были, на наш взгляд, связаны не с некоей агрессией России, а со вполне понятным ее стремлением защитить свою практически единственную коммуникацию с уже присоединенной в 1801 г. Грузией, с Закавказьем в целом от усиливающихся набегов. Да и “внешний” аспект событий накануне и в начале российско-персид-ской войны 1804–1813 годов был налицо: за “возмутителем спокойствия” Ахмедом Дударовым стоял антироссийски настроенный грузинский царевич Александр, не признавший присоединения Грузии, а за ним явственно маячил Фетх-Али шах персидский, имевший в регионе свои немалые интересы [11, с. 1017–1020].

Усиление России на Северном Кавказе, строительство новых укреплений оказали существенное влияние и на расселение карабулаков (орстхоевцев) и чеченцев.

Первые из них, проживавшие ранее в труднодоступном ущелье р. Фортанги, стали выходить на равнину лишь в 70-х годах XVIII в. Так, в 1772 г. часть орстхоевцев, вступивших в российское подданство, поселилась на плоскостных землях, в урочище Карасу-Яндырь (у впадения р. Осай в Сунжу), и с конца XVIII в. происходят значительные передвижения орстхоевцев-карабулаков на равнину и прилегающие предгорья [7, с. 163, 164, 166].

Что касается чеченцев, их миграции во второй половине XVIII – начале XIX в. также весьма показательны. Судя по данным Штедера (1781), земли восточнее Гехи, в част-ности по р. Мартану, не были заселены. Таким образом, заселение чеченцами и карабулаками территории по р. Мартану в среднем и нижнем течении реки, видимо, происходило после 1781 г. Часть территории по р. Сунже, на запад от селений Малый и Большой Яндырь к 80-м годам XVIII в. была также не заселена [7, с. 165].

Расселение чеченцев на плоскости близ Сунжи и Терека можно связать с двумя “внешними” факторами: смещением территории Малой Кабарды и деятельностью российской администрации. Последний фактор неразрывно связан с подданническими присягами чеченских обществ на верность России в 50 – начале 80-х годов XVIII в. Так, в 50–60-х годах XVIII в. по правобережью Терека с разрешения российского правительства возникло более 10 крупных селений численностью до 400 дворов. И все переселившиеся давали присягу на верность России [2, с. 444].

В 1780 г., в ответ на прошение части жителей селения Алды и чеченского владельца Арсланбека Айдемирова о поселении по Сунже, российская администрация разрешила поселиться алдинцам на этой реке “к Амырханову броду” [22].

Расселение и чеченцев и карабулаков в среднем и нижнем течении р. Мартан после 1781 г. также представляется весьма симптоматичным, поскольку именно в 1781 г. большинство чеченских обществ присягает России [2, с. 444–445]. В начале XIX в. образование чеченских селений на правом берегу Терека также осуществлялось под россий­ским контролем [7, с. 184].

В данном контексте тем более безосновательно выглядят попытки представить земли левого берега Терека чеченскими [23].

Так как расселение чеченцев в ряде плоскостных районов взаимосвязано с их “подданническими” присягами России, имеет смысл задуматься о характере и сущности этих присяг.

Как уже было замечено, новые подданные России из северокавказских народов в конце XVIII – начале XIX в. являлись более вассалами (признаем здесь некоторую условность данного “европейского” термина). И все же вайнахи кроме выгодных условий имели по присягам и некоторые обязанности, в част-ности, не допускать набеги на российские укрепления и поселения на Кавказской линии [24]. Однако недопущение набегов (чужих и своих собственных) становилось для вайнахов делом невыполнимым. Ведь набеговая экс-пансия была составной частью их уклада жизни. А уклад этот с выходом части чеченцев на равнину мало изменился. К тому же и для плоскостных, и для горных чеченцев появился новый, притягательный по своему богатству, объект для “хищничеств” – российские села, станицы и укрепления.

Пока российские владения по левому берегу Терека не имели прямого соприкосновения с территорией, заселенной чеченцами, пока своеобразным “барьером” между Линией и чеченцами были кабардинцы и кумыки, набеговая активность чеченцев не так обременяла российские власти. Теперь же ситуация менялась (кстати, возможность захвата более богатой, чем ранее, добычи становилась важным побудительным мотивом для кабардинских и иных набегов на Кавказскую линию в конце XVIII – начале XIX в.).

К концу XVIII в. “рейды” чеченцев за Терек стали масштабными и регулярными [25]. Причем к традиционным стремлениям к доблести и добыче начинает примешиваться религиозный побудительный мотив вследствие усиления позиций ислама в общественно-политической жизни, проявившийся, в частности, в движении под предводительством имама (шейха) Мансура [26].

Для выяснения причин складывающейся проблемы взаимоотношений горцев и российских властей необходимо осознать оценку сторонами “подданнических присяг”. И здесь достаточно аргументированным видится такое мнение: “Если российское правительство понимало их (горцев) присоединение как подчинение местных народов предписаниям и установлениям военачальников, то сами представители горских народов представляли его, как право торговать в близлежащих русских поселениях, как защиту со стороны России от внешних захватчиков и от притеснений собственных феодалов, старшин, при сохранении местного самоуправления и многих традиционных норм жизни, не совмещавшихся с новыми политическими порядками” [27].

При таком сущностном расхождении в оценке “подданнических” присяг конфликт между горцами и местными российскими властями становился практически неизбежным. И дело вовсе не в том, что эти присяги якобы принимались “каждый раз под давлением кавказской военной администрации”, с “кровавыми методами расправы” [28].

Причины подобного положения дел следует скорее искать в некоторых чертах образа жизни чеченцев (равно как и других гор-ских народов Северного Кавказа). Труд на поле и набеги являлись двумя видами производительной деятельности горцев и дополняли друг друга, хотя для личного авторитета набеги были важнее, что подтверждается системой традиционного воспитания у народов горного Кавказа [29].

Система жизненных ценностей у социальных верхов северокавказских народов была еще более ориентирована на “немирные” занятия. Так, абазинский просветитель А.-Г. Кешев отмечал, что “адыгское дворянство не знало иных целей и стремлений в жизни, кроме наезднических набегов” [цит. по: 29, с. 75], которые имели характер постоянный, сезонный [30].

Тем не менее долговременный и труднопреодолимый фактор набеговой практики горцев и “репрессалии” русских военных властей не могли определять всего многообразия российско-северокавказских взаимоотношений в конце XVIII – начале XIX в. В частности, именно в это время получает развитие меновая торговля на Кавказской линии между российской стороной и горцами [31].

Как уже отмечалось, усиливается российская ориентация ряда феодалов Дагестана. Вместе с тем российско-дагестанские отношения после 1783 г. получили новую “болевую точку”. Известно, что дагестанские феодалы регулярно совершали набеги на Грузию, разоряя хозяйство, захватывая в плен людей [32]. Не имея возможности противостоять “лезгинской угрозе”, Картли-Кахетин-ский царь Ираклий II был с 1785 г. вынужден выплачивать аварскому хану ежегодную дань в 5000 рублей в виде подарков [33]. Грабительские и крайне разорительные набеги на Грузию (“лекионоба”) осуществлялись в ту пору не только лезгинами и аварцами [34]. Тем самым складывалась довольно двусмысленная картина: одни “вассалы” России (дагестанские феодалы) нападают на другого вассала России – Грузию. Российские власти пытаются пресечь набеги на Картли-Кахетию, но эти действия рассматриваются дагестан-скими владетелями (да и так называемыми “вольными обществами”) как посягательства на их традиционный жизненный уклад.

В результате формируется обстановка, напоминающая ситуацию на Центральном Кавказе, где кабардинские феодалы – “подданные” России, пытались отстаивать свое право на силовые формы доминирования над другими российскими “подданными” – балкарцами, осетинами, ингушами, абазинами и пр.

Между тем были и довольно существенные отличия в обстановке в Дагестане и на Центральном Кавказе. Во-первых, в конце XVIII – начале XIX в. вплотную к владениям дагестанских феодалов не возводилась система российских укреплений, и на территории Дагестана не вводились элементы российского судебного управления в отличие от установленных в Кабарде “родовых судов” и “расправ”. То есть в Дагестане практически отсутствовали те мотивы, которые могут (с большой натяжкой) трактоваться как побудительная причина для “освободительной борьбы” против российской “колониальной экспансии”. Во-вторых, феодальные владения Дагестана рассматривались Россией сквозь “призму” возможности создания пророссийской “федерации” кавказских владетелей, что нашло свое отражение в заключении “федеративного” договора в Георгиевске в 1802 г. [35].

В связи с подобной спецификой вызывает большие сомнения тезис о том, что “присоединение народов Дагестана есть результат колониальных войн… процесс принудительный, насильственный” [36]. Что же касается заключения российско-персидского Гюлистанского мира 1813 г. “за спиной у народов Дагестана, без учета их политических интересов” [там же], то такая позиция (как и аналогичные рассуждения о последствиях для Кабарды Кючук-Кайнарджийского договора 1774 г. с Османской Портой [37], на наш взгляд, не согласуется с имевшими место в действительности историческими событиями и процессами, а также не учитывает особенности межгосударственных отношений того времени, объективную специфику восприятия на межгосударственном уровне правового статуса северокавказских народов и феодальных владений.

Сомнительность утверждения о строительстве российских укреплений на кабардинских землях, явное отсутствие в доермоловский период русских крепостей и казачьих станиц в Чечне и Дагестане ставят под вопрос суждения о том, что в начале 80-х годов XVIII в. “российский царизм приступил к завоеванию Северного Кавказа вооруженным путем”, что “захват земель горцев вызвал острое недовольство коренного населения”, обусловив движение под руководством шейха Мансура [38].

Выше уже подчеркивалось, что российские укрепления в районе Дарьяла возводились с целями стратегическими, а не колонизационными. Географически устремленная на юг цепь российских укреплений по правому берегу Кубани в ее среднем и верхнем течении и в районе Кавминвод [39] также, полагаем, имела задачи стратегические – защитить новые владения империи от вероятных вторжений из “турецкого Закубанья”, а кроме того, перекрыть регулярно мятежным кабардинским феодалам возможность ухода на левый берег Кубани, в формально турецкие владения. При этом захвата горских земель не происходило. В данном контексте “захват земель горцев”, как определяющий фактор российской политики в регионе, приобретает реальные черты отнюдь не в рассматриваемый нами период.

Приведенные аспекты этнополитической ситуации на Северном Кавказе конца XVIII – начала XIX в. требуют дальнейшего углубленного и непредвзятого исследования. Отдельного внимания заслуживает и изучение внешнеполитической составляющей россий-ской политики на Северном Кавказе в 1783–1816 годы. Все это имеет непосредственный выход на проблематику “Кавказской войны”, для объективного понимания которой в по-следнее время предлагаются различные новые парадигмы в условиях дискуссионности всех сторон проблемы [40].


ЛИТЕРАТУРА


01. Черноус В.В., Цихоцкий С.Э. Кавказский вопрос как геополитическая проблема: история и современность // Кавказ: проблемы геополитики и национально-государственные интересы России. Ростов н/Д, 1998. С. 11–12.

02. История народов Северного Кавказа с древнейших времен до конца XVIII в. (ИНСК. Т. 1). М., 1988. С. 449–450.

03. РГАДА, ф. 23. Кавказские дела, оп. 1, д. 13, ч. 2, л. 28, 136, 254.

04. АВПРИ, ф 118. Кизлярские и моздокские дела. 1784–1785 гг., оп. 118, д. 1, л. 2.

05. Кудашев В. Исторические сведения о кабардинском народе. Киев, 1913. С. 71; Тотоев М.С. Взаимоотношения горских народов с первыми русскими поселенцами на Северном Кавказе // Известия СОНИИ. Т. 12. Дзауджикау, 1948. С. 159; Мальбахов Б.К., Дзамихов К.Ф. Кабарда во взаимоотношениях России с Кавказом, Поволжьем и Крымским ханством (середина XVI – конец XVIII в.). Нальчик, 1996. С. 21–22; Мальбахов Б.К. Кабарда в период от Петра I до Ермолова (1722–1825). Нальчик, 1998. С. 102; Думанов Х.М. К вопросу о периодизации Кавказской войны // Черкесия в XIX в. Майкоп, 1991. С. 40; Исаев С.-А.А. Присоединение Чечни к России. Аграрная политика царизма и народные движения в крае в XIX в.: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. М., 1998. С. 33; Гугов Р.Х. Кабарда и Балкария в XVIII веке и их взаимоотношения с Россией. Нальчик, 1999. С. 535; и др.

06. Кидирниязов Д.С. Ногайцы в XV–XVIII вв. (проблемы политических, экономических и культурных взаимоотношений с сопредельными странами и народами). Махачкала, 2000. С. 453, 457, 469–470, 482.

07. Волкова Н.Г. Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII – начале XX века. М., 1974. С. 85.

08. ГАКК, ф. 243, оп. 1, д. 512, л. 37–39.

09. Мальбахов Б.К. Указ. соч. С. 102.

10. Шаова С.Д. История кабардинцев бассейна р. Сунжа в XVI – середине XVIII в. и их взаимоотношения с вайнахами: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Краснодар, 2003. С. 19.

11. АКАК. Т. 2. Тифлис, 1879. С. 969.

12. АВПРИ, ф. 115. Кабардинские дела. 1762–1776 гг., оп. 115/2, д. 8, л. 409–410; РГВИА, ф. 52 (кн. Потемкина-Таврического), оп. 1/134, д. 217, л. 14–15; РГАДА, ф. 23. Кавказские дела, д. 13, ч. 1, л. 99.

13. Мальбахов Б.К., Дзамихов К.Ф. Указ. соч. С. 23.

14. История народов Северного Кавказа (конец XVIII в. – 1917 г.). (ИНСК. Т. 2). М., 1988. С. 14.

15. История Кабардино-Балкарской АССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1967. С. 221.

16. Карданов Ч.Э. Путь к России: Кабардинские князья в истории отношений Кабарды с Россий-ским государством в XVI – начале XIX в. Нальчик, 2001. С. 209.

17. Блиев М.М. Русско-осетинские отношения (40-е гг. XVIII – 30-е гг. XIX в.). Орджоникидзе, 1970. С. 249–250; Омельченко И.Л. Терское казачество. Владикавказ, 1991. С. 102; Берозов Б.П. Переселение осетин с гор на плоскость (XVIII – ХХ вв.). Орджоникидзе, 1980. С. 58–84.

18. Блиев М.М. Указ. соч. С. 267–268; Гедеон, митрополит Ставропольский и Бакинский. История христианства на Северном Кавказе до и после присоединения его к России. Москва; Пятигорск, 1992. С. 100–101; Волкова Н.Г. Указ. соч. С. 159; Виноградов Б.В. Кавказ в политике государя Павла I (1796–1801 гг.). Армавир; Славянск-на-Кубани, 1999. С. 51.

19. Блиев М.М. Указ. соч. С.269.

20. ИНСК. Т. 1. С. 452; Омельченко И.Л. Указ. соч. С. 101–102.

21. Блиев М.М. Указ. соч. С. 282–295.

22. РГАДА, ф. 23. Кавказские дела, д. 9, ч. 7, л. 19.

23. Исаев С.-А.А. Указ. соч. С. 31; Хасбулатов А.И. Этнодемографические процессы и территория Чечни (вторая половина XIX – начало ХХ в.) // Научная мысль Кавказа. 2000. № 4. С. 68.

24. Очерки истории Чечено-Ингушской АССР с древнейших времен по март 1917 г. Т. 1. Грозный, 1967. С. 92.

25. АКАК. Т. 1. Ч. 2. Тифлис, 1866. С. 716, 723–724.

26. Ахмадов Я.З. О роли мусульманского духовенства в общественной жизни Чечни (по материалам XVIII – первой половины XIX в.) // Общественные отношения у чеченцев и ингушей в дореволюционном прошлом. Грозный, 1982. С. 59.

27. Некоторые вопросы историографии движения горцев под предводительством Мансура во второй половине 80-х гг. XVIII в. // Вопросы историографии дореволюционной Чечено-Ингушетии. Грозный, 1988. С. 89.

28. Исаев С.-А.А. Указ соч. С. 32.

29. Карпов Ю.Ю. Джигит и волк. Мужские союзы в социокультурной традиции народов Кавказа. СПб., 1996. С. 17–21, 31, 48, 88–89.

30. Хан-Гирей. Черкесские предания: избранные произведения. Нальчик, 1979. С. 170–171.

31. Гранкин Ю.Ю. Торгово-экономические связи России с народами Западного и Центрального Кавказа (конец XVIII – первая половина XIX в.). Пятигорск, 2002. С. 106–120.

32. Боцвадзе Т.Д. Народы Северного Кавказа в грузинско-русских политических взаимоотношениях XVI–XVIII веков. Тбилиси, 1974. С. 92–93.

33. Дубровин Н.Ф. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 3. СПб., 1886. С. 232.

34. Алиев Б.Г., Умаханов М.-С.К. Историческая география Дагестана XVII – начала XIX в. Кн. 1. Махачкала, 1999. С. 104.

35. Виноградов Б.В. Указ. соч. С. 94; История Дагестана с древнейших времен до наших дней. Махачкала, 1997. С. 187.

36. История Дагестана… С. 199.

37. Мальбахов Б.К., Дзамихов К.Ф. Указ. соч. С. 22.

38. Чирг А.Ю. Развитие общественно-политического строя адыгов Северо-Западного Кавказа (конец XVIII – 60-е гг. XIX в.). Майкоп, 2002. С. 42–43.

39. История городов и сел Ставрополья: Краткие очерки. Ставрополь, 2002. С. 61, 80, 81, 94; Фоменко В.А. Константиногорская крепость. Исторический очерк. Пятигорск, 2002. С. 7.

40. Черноус В.В. Отечественная историография народно-освободительных движений на Северном Кавказе в 20–50-х годах XIX в.: наука в контексте политического процесса // Научная мысль Кавказа. 2003. № 1. С. 60.