Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 14-15 ноября 2008 г. Нижний Новгород / под ред. Н. М. Фортунатова. Нижний Новгород: Изд-во , 2008 с. Редакционная коллегия

Вид материала

Содержание

И. а. ильин о духовном смысле русской сказки
Песенный текст как региональный нарратив: фольклор в культуре региона

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

ЛИТЕРАТУРА

Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика. – Тамбов: ТГУ, 2000.
Маслова В.А. Когнитивная лингвистика: Учебное пособие. - М.: Тетра Системс, 2004. 2
Пономарёв Ф.А.Профессиональная лексика рыболовства. Словарь. – Архангельск, 1996.
Жилинский А.А. Промысловый словарь рыбаков и зверобоев Белого моря. – Петрозаводск, 1957.
Клыков А.А. Краткий словарь рыбацких слов. – М., 1968.

Раздел IV. Фольклористика

Л. С. Конкина

И. А. ИЛЬИН О ДУХОВНОМ СМЫСЛЕ РУССКОЙ СКАЗКИ

Родившись в недрах народного сознания и мироощущения, вобрав в себя народные представления о смысле и «правде» жизни, русская сказка бытовала и бытует в разных слоях русского общества. Она живет в сознании народа, сохраняя свою чистоту и целостность, эстетическую и духовно-нравственную ценность. Сказка проста и непритязательна. Она живет, не бросаясь в глаза, не навязываясь. Не даром же о ней говорят: «Не любо – не слушай, а врать – не мешай!» А между тем, не зная, не слушая в детстве русской сказки, трудно понять сущность и ценность русской культуры и литературы, трудно вообще стать русским в том глубинном мировоззренческом значении, которое мы вкладываем в это понятие.

Сейчас русская сказка переживает не лучшие времена. Молодежный нигилизм в отношении родной культуры, родной речи, исторического фольклора вообще, коренится, как нам кажется, и в элементарном незнании русской сказки. Русская сказка пользовалась особым вниманием многих выдающихся деятелей русской культуры. Широко известны слова Пушкина, сказанные им в письме брату Льву: «… вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!» [1, т. 10, 108].

Для И. А. Ильина, жившего в эмиграции, как и для сотен других людей, разделивших судьбу изгнанников, русская сказка стала наиболее полным выражением Родины, ее народа. Ильин писал: «Какая бы тень не набежала на вашу жизнь: посетит ли вас тревога о судьбе России, придут ли к вам “мысли черные” о вашей личной судьбе или просто жизнь покажется “несносной раной”, – вспомните о русской сказке и прислушайтесь к ее тихому, древнему, мудрому голосу» [2, 259].

Русской сказке посвящены такие работы философа, как «Духовный смысл сказки» (1934), «Русская душа в своих сказках и легендах» (1942). Первая прочитана по-русски в Берлине в 1934 г. и в Цюрихе в 1939 г.; вторая, написанная по-немецки, прозвучала в Цюрихе в 1942. Первая из названных работ была опубликована в 1934 году в двух июньских номерах парижской газеты «Возрождение», вторая – в 1997 году в собрании сочинений философа, осуществленном уже на родине.

Ильин сравнивает русскую сказку c полевым цветком, который сам посеется, сам укоренится, сам развернет свои листочки и цветы, даст мед… Аромат этого меда сотни лет копился в душах русских людей, собираясь в народную мудрость, отстаиваясь… Сказку Ильин называет своеобразным «отстоем национального духовного опыта» [2, 260], в котором органично сочетается и история России, и ее духовная народная память. Ильин считал, что русская сказка отражает и дохристианскую и христианскую культуру народа. В ней сохранено то, что кажется давно ушедшим и забытым, и то, что еще помнится и составляет непреходящую память нации, ставшую ее историей.

Исток духовного зрения — Духовность — одна из ключевых категорий эстетики Ильина. В своей книге «Духовный смысл философии» он дает определение Духа: «Дух — это <…> те душевные состояния, в которых человек живет своими главными, благородными силами и стремлениями, обращенными на познание истины, на созерцание или осуществление красоты, на совершение добра, на общение с Божеством — в умозрении, молитве и таинстве; словом, на то, что человек признает высшим и безусловным благом» [3, 55] (1). Дух в понимании философа подразумевает не только созерцание, но и осуществление красоты, которая рассматривается им наравне с такими понятиями, как добро, молитва и таинство. Так в понимании Ильина активно сочетаются и взаимодействуют три аспекта — эстетический, этический и духовный. Очевидно, что для философа духовность – определенный уровень внутренней жизни человека, своеобразное «духовное делание», без которого жизнь человека становится «совлеченной» и «пошлой» [3, 55].

Опираясь на такое понимание духовности, как некоего нравственно-эстетического императива, Ильин рассматривает и русскую сказку.

Сказка, с точки зрения Ильина, особый жанр. Она не похожа ни на легенду или предание, ни на летописание, ни на житие. Жанровый смысл сказки заключен в том, что она рассказывает о том, что «сроду не бывало». «Никогда и нигде не были и не жили эти царевичи и богатыри, эти серые волки и кащеи, эти Иваны-Дураки и кони говорящие, эти Бабы-Яги и Змеи-Горынычи. Всего этого не было» [2, 260]. А между тем, подчеркивает философ, в этой «небывальщине» и заключена непререкаемая красота и вечная мудрость народа. Понять русскую сказку и увидеть её глубинный смысл можно только духовным зрением, а не «земным, телесным глазом».

Философ указывает на важнейшую сторону русской сказки — ее наивность и подчеркивает, что, кажущаяся «глупость» сказки, в конце концов, оборачивается своей обратной стороной — народной мудростью. В кажущейся «глупости» сказки, считает Ильин, заключается ее храбрость, поскольку сказка не боится «быть», не боится выглядеть глупой. Ее так называемая «глупость», лучше всего назвать искренностью, которая и заключает в себе ту народную правду, что концентрирует в себе сказка. В понимании Ильина сказка «очень концентрированный жанр» потому, что она видит «только короткие, упрощенные, сконцентрированные обрывки из жизни героев» [2, 262].

Важнейший конструктивный элемент сказки, с точки зрения Ильина, ее краткость. Краткость сказки, а также ее стилизованная упрощенность и сжатость глубоко символичны, и передают «глубокие духовные обстояния» [2, 262]. Ильин называет «обстояниями» те испытания, которые преодолевает герой сказки, — незаконные и невинные гонения, сиротство и обездоленность и т. д. Именно они, по мнению Ильина, формируют характер героя, и делают его добрым или злым, сильным или трусливым, честным или лживым. Ильин подчеркивал, что в рассказе о том, как с помощью волшебной силы, сказочных, «небывалых» существ и обстоятельств герой преодолевает неблагоприятные жизненные ситуации, соединяются два основных жанровых признака сказки – ее фантастичность и исконно традиционные мотивы преодоления злых сил, врагов, злой воли гонителей и т. д.

Вариативность сказки Ильин рассматривает как имеющий право на существование своеобразный вариант «личного сновидения», который каждый, конечно, видит по-своему, поэтому сказке всегда предшествует присказка – «врать не мешай». В этом своим качестве сказка, по Ильину, близка мифу, народной песне, узору, ибо рождается на той глубине где «живут у человека сновидения, предчувствия и прозрения» [2, 263].

То, что кажется совершенно невозможным в дневное время рационального восприятия мира, в сказке становится возможным, потому что она связана с «душевно-духовной» сущностью человека и мира. Главное в сказке — пир воображения, неуемная народная фантазия, жаждущая правды, добра, справедливости, красоты. В сказке становятся реальными сокровенные помыслы каждого человека и целого народа, ибо в ней нередко воплощается национальная судьба, национальный характер и национальная борьба. И поэтому, считает Ильин, великие поэты — Жуковский и Пушкин — нередко обращались к жанру сказки. Так, «Руслан и Людмила» открывает огромный мировоззренческий пласт, скрытый за игривым сюжетом изысканно-эротической пушкинской поэмы. Ильин цитирует слова из поэмы:

Но слушай: в родине моей,

Между пустынных рыбарей,

Наука дивная таится.

Под кровом вечной тишины,

Среди лесов, в глуши далекой

Живут седые колдуны;

К предметам мудрости высокой

Все мысли их устремлены;

Все слышит голос их ужасный,

Что было и что будет вновь,

И грозной воле их подвластны

И гроб и самая любовь.

[1, т. 4, 24].

Сказка не просто близка мифу или песне, развивает свою мысль Ильин, она родится из тех же истоков, что и песня, причем песня магическая, заклинающая и поэтому у сказки то же построение — ритмические повторы – «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», «долго ли коротко ли» и т. д.

Особое внимание в работах Ильина уделено и специфике бытования сказки. Лекцию о русской сказке он начинает словами: «Существует необоснованное, ничем не оправданное предубеждение, что сказки (народные в особенности) есть нечто, предназначенное для времяпрепровождения и развлечения детей, но никак для умного и серьезного человека» [4, 31]. В действительности же, подчеркивает философ, русская сказка отвечает на мировоззренческие вопросы — национального мироощущения и национальной судьбы, смысле жизни, судьбе человека, тяготах и опасностях, о земной мудрости и истинности пути человека.

Особенность сказки состоит в том, что в процессе восприятия её взрослый человек уподобляется ребенку, который, «по-детски испугавшись, ждет более подробного разъяснения. Он спрашивает у сказки, как у своей няни или у бабушки, «как недоумевающее робкое дитя с широко раскрытыми глазами, в которых испуг и озадаченность, желание и любопытство, благоговение и доверчивость, надежда на понимание…» [2, 41]. И ждет ответа на все свои вопросы.

«Чего же ищет русская душа в суеверно-языческом мире сказки?» – задает вопрос Ильин.

Во-первых, она ищет ответа на вечные вопросы бытия: в чем счастье и что такое счастье? Так уж необходимы человеку жизненные испытания, соблазны, опасности и как их следует переносить? Отвечая на эти вопросы, считает Ильин, русский человек свершает свой путь от язычества к христианству.

Другой вопрос, который занимает русскую душу, это вопрос о том, что же такое судьба? Есть ли у человека жизненное предопределение, выйти из которого ему не дано никогда? И вновь, считает Ильин, в самом вопросе заложен ответ – «…Русская душа требует от судьбы справедливости, а от человека – верности без оглядки» [4, 44].

Не менее значимы вопросы о том, есть ли на свете злые силы, можно ли прожить на свете кривдою и куда она ведет, и почему содеянное зло возвращается, а маленькое зернышко добра, посеянное однажды человеком, возвращается к нему прекрасным цветком благодарности или спасения?

Но главный вопрос, который возникает у слушателя сказки – вопрос о самом человеке. Сказка знает, что на свете живут разные люди – добрые, умные, хитрые, глупые, богатые, нищие, красивые, уродливые… Как распознать человека, как за внешней оболочкой разглядеть его внутреннюю сущность? Сказка дает ответы на все эти вопросы потому что в ней сосредоточен весь духовный опыт народа. Сказка имеет магический, но не религиозный смысл, в ней действуют добрые и злые силы, но никогда — Бог. Она уповает на сверхчеловеческие силы природы, а ее герой стремится преодолеть свою собственную природную темную силу, а не ждёт милости от Бога, не ищет у него благодатной, милосердной поддержки. Вот откуда, считает Ильин, сказочные волшебства и волшебники – добрые и злые. Сказка вобрала в себя и выразила древнюю философию народа, а того «кто стучится у дверей, сказка уводит именно к истокам национального духовного опыта» [2, 272], русского младенчества, которое сказка благословляет, «помазует», как выражается Ильин, на неиспытанную трудную жизнь…

Отвечая на важнейшие вопросы бытия, сказка никогда не навязывает своей правды. Она только скажет о себе: «Сказка – ложь, да в ней намек – добрым молодцам урок». И поэтому Ильин уверен, что в своих сказках «русский народ пытался распутать и развязать узлы своего национального характера, высказать свое национальное мироощущение, наставить своих детей в первобытной, но глубоко жизненной мудрости» [2, 272]. Оттого и сказки русские просты и глубоки, как сама русская душа.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Здесь и далее курсив принадлежит И. А. Ильину.

ЛИТЕРАТУРА

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М.: Изд-во АН СССР, 1963–1965.
Ильин И. А. Собрание сочинений: в 10 т. – Т.6. – Кн. 2. – М.: Русская книга, 1996. – 669 с.
Ильин И. А. Почему мы верим в Россию. М.: Эксмо, 2007. – 910 с.
Ильин, И. А. Собрание сочинений: в 10 т. – Т.6. – Кн. 3. – М.: Русская книга, 1996. – 559 с.

Т.Б. Дианова.

ПЕСЕННЫЙ ТЕКСТ КАК РЕГИОНАЛЬНЫЙ НАРРАТИВ: ФОЛЬКЛОР В КУЛЬТУРЕ РЕГИОНА.

«Региональность» в современном гуманитарном и общественно-политическом дискурсе в последнее время интенсивно исследуется как комплексный феномен социальной и культурной жизни, а также как категория ряда гуманитарных дисциплин (от регионоведения, культурной географии, экономики, политологии, до искусствознания и литературоведения). В их научно-методологическом аппарате, во многом возникшем в результате междисциплинарного взаимодействия, появились понятия «региональная литература», «региональный (санкт-петербургский, уральский, северный и т.п.) текст», «региональный нарратив», «региональный (локальный) миф», «региональное сознание». Перечисленные термины фиксируют бесспорный факт: осознание связи с этническим целым в русском культурном пространстве формируется посредством идентификации на региональном и локальном уровнях и может быть целостно представлено в связных текстах (исторических, мифологических, литературных и проч.).

Понятие региональной традиции в современной фольклористике неоднозначно. В трудах одних исследователей абсолютизируется общерусская составляющая, а региональное, «относительно самостоятельное¸ автономное» [1, 11], – мыслится как порождение историко-бытовой специфики местности. Другие полагают, что «этническая традиция, тем более до периода урбанизации, существовала как вариационное множество местных традиций, сближавшихся и вырабатывавших общие черты в ходе своего развития и в процессе этнокультурной консолидации» [2, 118]. «Фольклор в его конкретных материальных выражениях, в живой функциональной плоти, в реальных «единицах» текстов существует только как региональный/локальный. Общенародные признаки вычленяются из этих традиций в виде различных обобщений, универсалий, интегрирующих качеств…У нас нет оснований трактовать региональное/локальное как результат расщепления первоначального целого» [3, 147]. Поиски региональной специфики фольклористы ведут на различных уровнях исследования фольклорной традиции. Прежде всего, это специфика репертуара: его объем и полнота по отношению к национальному фольклорному фонду, своеобразие его этнических истоков, сохранность (наличие архаических элементов) и допустимая степень модернизации (открытость заимствованиям, в том числе из литературы и инонациональных традиций), жанровые пропорции и доминанты. На уровне отдельного жанра изучение региональной специфики учитывает сходные параметры: объем и полноту репрезентации произведений, относимых к тому или иному жанру в местной традиции, степень вариативного многообразия отдельных произведений (например, наличие циклов), своеобразие местных вариантов по отношению к аналогам из других местностей («свои» редакции, версии и т.п.), степень сохранности и модернизации жанра, тематические доминанты. Региональные закономерности могут проявляться в отборе образно-тематической детализации, композиционных элементов (зачинов, рефренов, концовок), в специфике этнопоэтических констант (В.М. Гацак), стилевых предпочтениях, наличии значительного количества произведений с местной тематикой, стилистическими особенностями, носящими специфически местную окраску (А.И.Лазарев). Задача фольклористов – обнаружить те уровни фольклорной системы, на которых реализуется потребность в идентификации, и которые являются средством передачи и фактором сохранения особого регионального типа этнической культуры. Для этого необходимо установить совокупность историко-культурных и контекстных факторов: внефольклорный контекст и обстоятельства, влияющие на бытование фольклора (историю освоения местности, хозяйственно-бытовой уклад, специфику культуры населения, межэтнические связи и миграцию), а также особенности фольклорной традиции (системные закономерности жанров и их взаимосвязи, степень их стабильности, характер взаимодействия с поздними формами культуры).

Манифестацией региональных отличий могут стать разные жанры или группы жанров, разные регионы допускают различную степень динамики и модернизации жанровой системы, отдельные тенденции, заложенные в фольклорной системе оказываются долгоживущими и наследуются региональной литературой и иными формами культуры. Подчеркнем значимость диахронного параметра исследований: региональность обнаруживает себя как статико-динамическое начало, преемственность элементов которого прослеживается в сменяющих друг друга формах культуры. Обобщающей категорией для изучения содержательной составляющей региональной культуры может стать региональный нарратив. В нарратологии, широко используемой современными гуманитарными дисциплинами, организация различных форм знания мыслится через рассмотрение их повествовательной природы: именно нарративы организуют относительно автономные элементы существования человека в единое целое, а их свойство упорядочивать события и переживания во времени создают связный временной сюжет или образ [Троцук]. Под региональным нарративом мы будем понимать соединение элементов концептуализации самобытного историко-культурного опыта носителей традиции (их представлений о национальном типе (характере), окружающем мире, основных социальных конфликтах и системе ценностей) в обобщенном повествовании, проявленном в совокупности памятников культуры, в том числе в фольклоре и литературе.

Будучи одной из доминант духовной жизни русского народа, его идентификационным ядром, русская песня приобретала различные локальные облики во времени и пространстве, трансформировалась, переходя их обряда в быт, встраиваясь в социальные и исторические коллизии, преломляясь через авторское сознание и вновь возвращаясь в народную среду. Далеко не всегда основным носителем региональных отличий является вербальный текст песни: важна песенная прагматика, по-своему интерпретированная традицией функциональность песни, музыкальная характерность: напев, характер интонирования и звукоизвлечения. В то же время, именно анализ поэтического текста позволяет нам предложить новые походы к пониманию региональной специфики песенной традиции. Речь пойдет о песенных сюжетах, составляющих «центральную зону» мужской песенной культуры, принципиально отличной от бытового и обрядового женского пения. В древнейших сюжетах песен, к которым по мнению ряда исследователей относятся русские циклы «Завещание раненого» ( в русском фольклоре это песни «Горы Воробьевские», «Три ласточки», «Поле», «За Кубанью за рекой»), «Вещий конь», «Кровавая рубашка», отмечается особая близость восточнославянского репертуара, это – единый стилевой пласт древнейшей лирики. Жанровая природа этих песен неоднозначна: их «повествовательность» позволяет интерпретировать их генезис как результат распада былой эпической целостности, сделать предположение о возможной мифологической подоплеке их изначальной сюжетики. В то же время, в научной литературе встречаются свидетельства об их обрядовом бытовании, и, предположительно, происхождении. Так, некоторые из упомянутых песен даже во второй половине ХХ в. бытовали в составе календарных и похоронно-поминальных обрядов, в репертуаре проводов на службу, не говоря уже о распространенности их бытового «неприуроченного» исполнения. Для одних регионов они являются скорее периферийным жанром, в то время как в культуре других образуют своего рода «центральную зону». В регионе Русского Севера мужчины собственным песенно-лирическим репертуаром не обладали: «мужские» жанры здесь начали появляться в XIX веке, когда северяне стали активно призываться на службу [4, 17]. Немногочисленны мужские песни и в таком регионе как Полесье, «первичном» по принципу освоения для восточных славян и отличающемся древностью обрядовой музыкальной культуры. Столь же небольшое место они занимают и в других регионах первичного освоения: Псковской, Смоленской, Новгородской, Тверской областях. Мужская тематика здесь зачастую реализуется в женских песнях, поющих о разлуке с милым, уехавшим «в город», в чем сказывается отходническая специфика жизни населения. В то же время в так называемых «поздневторичных» регионах (Сибирь, Урал, казачий Юг), формировавшихся не на родоплеменной основе, а в условиях русской этнической общности «мужской песенный текст» объемней и шире. На основе древнейших сюжетов здесь создаются варианты, разрастаются циклы, репертуар обогащается историческими версиями и авторской лирикой. Потеря связи с ритуалом (разрыв тексто-контекстного единства) провоцирует включение песен в иные жанровые системы. В результате образуется полижанровая гиперструктура с единым типом персонажа, единством художественного мира. Максимального объема (до 435 сюжетов) мужской песенный текст достигает в репертуаре донских казаков [5, 392-440]. Именно здесь наиболее ярко реализуется региональный вариант мужского песенного текста, обретающий черты нарратива (в то время как в иных регионах подобная цельность не достигается). Единство содержательной стороны песен задано не только единством типа «лирического героя», но и формированием в них общей концептосферы, базирующейся на единой картине мира. Исследование всей совокупности вариантов показывает, что, взаимодополняя друг друга, они образуют своего рода линейные сюжетные последовательности, детально разрабатывающие тему судьбы центрального персонажа песен. Их мотивы, перетекая из варианта в вариант, группируются вокруг переломных моментов судьбы центрального персонажа: поиски воли – проводы– прощание с близкими – путь– одиночество –чужая сторона – невозможность возвращения – вещий сон, предчувствие смерти, предсказание конем гибели, знаки смерти, полученные близкими героя – смерть (гибель в бою) – могила – завещание родными; несвобода (неотвратимость жребия, отсутствие выбора), неволя (заключение), просьба отпустить из неволи, письмо из неволи, побег, одиночество, бесприютный ночлег, смерть. Основными концептами, определяющими содержание и дальнейшую трансформацию песенных сюжетов, являются воля, путь, судьба (более частными – война, одиночество, измена), а предельными точками развития конфликта оказываются неволя, смерть и ее символическое преодоление, что во многом оказывается изоморфно иным текстам жизненного цикла (в том числе, свадебным и календарным) и объясняет непреходящую актуальность песен. Конкретное содержательное наполнение и повествовательная основа «мужского текста» подвержены варьированию и позволяет сюжетам включаться в региональные песенные циклы. Они складываются в соответствии с конкретными историческими и бытовыми обстоятельствами и представляют героя воином (казаком, солдатом, рекрутом), разбойником, невольником, ямщиком и т.п., проживающим этапы своей судьбы вдали от близких. Наличие в песнях ярких образов пейзажа (степь, река, дорога, лунная ночь, ковыль-трава), предметной детализации (упряжь коня, костюм, интерьер и т.п.) формирует неотъемлемые образные составляющие регионального нарратива.

ЛИТЕРАТУРА

Аникин В.П. Общерусское и локальное творчество в фольклоре (к общей постановке проблемы)// Фольклорные традиции современного села (по м-лам фольклорных экспедиций МГУ 1981-1987 гг. в русские села Татарской АССР).- М., МГУ, 1990
Чистов К.В. Народные традиции и фольклор: Очерки теории.- Л.,1986
Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура.- СПб: Наука,1994 – С.147
Иевлева И.А. Традиционная народная песенная культура – основа музыкальной идентичности Архангельского Севера//Экология культуры: Информационный бюллетень.-2005 № 1 (35) – Архангельск, электронная версия файла: land.ru/culture/site/Publications/EoC/EoC2005-1/10.pdf
Рудиченко Т.С.Донская казачья песня в историческом развитии.- Ростов-на-Дону, 2004.
Троцук И.В. Нарратив как междисциплинарный методологический конструкт в современных социальных науках. - Вестник РУДН. Сер. Социология, 2004 № 6-7, - С.56-74

Blog

Содержание