На трассе северного полюса эаписки полярника

Вид материала

Документы

Содержание Будни полярной станции В строю действующих

Подобный материал:

• Записки полярного летчика, 4968.09kb.
• Содержание: 2 Территориальное положение Канады, 683.59kb.
• Александр Попов: «Человек на Луне? Какие доказательства?», 4025.52kb.
• Организация и проведение городских (районных соревнований по спортивному ориентированию, 545.21kb.
• Информация о проведении Первенства России по автомоделизму в классах радиоуправляемых, 34.87kb.
• Итоги II окружного Фестиваля Северного административного округа города Москвы, 66.99kb.
• Выборгского района Санкт-Петербурга Освоение Северного морского пути. Вклад М. В. Ломоносова, 258.89kb.
• Альта самый крупный город в губернии Финнмарк. Это город северного сияния и белых ночей,, 43.94kb.
• Приказ №537 «10» ноября 2011 г о районном конкурсе «Лучшая организация Дня географии, 42.6kb.
• Правозащитный Центр «Мемориал», 418.72kb.

БУДНИ ПОЛЯРНОЙ СТАНЦИИ

В ночь на третье января на острове снова разрази­лась пурга. Ветер и выл, и стонал, и хохотал, поминутно сотрясая стены нашей избушки. Временами казалось, что она срывается с места и вот-вот полетит вместе с нами в холодную, белесую бездну.

Федорыч поднялся ни свет ни заря, кое-как умылся и отправился к себе в радиорубку. И почти сейчас же мы услышали его забористую брань.

• Что случилось, Федорыч?
  
• Не работает. Чертов ветер, кажется, антенну обо­
  рвал. Да это будет еще полбеды... С антенной как-ни­
  будь справимся. Вот ежели мачта сломалась, тогда хва­
  тит работенки!
  

Мы вышли на улицу проверить предположение ради­ста. Ветер сбивал с ног. Пурга разыгралась такая, что собственной руки не увидишь. Двигаясь гуськом, до­брались до одной мачты, другой... Обе были на месте. Случилось, по выражению Федорыча, полбеды — обор­валась антенна, а это его не очень огорчило. Концов ан­тенны в такой коловерти, конечно, не найти, и пришлось поневоле ждать.

Взялись было за книги, присланные шалауровцами, но читалось плохо: не терпелось узнать, что же случи­лось, почему замолчало радио.

К счастью, ветер стал стихать, и мы, наконец, выбра­лись из избушки.

В многолетней практике старого радиотехника об­рыв антенны — далеко не редкий случай. И когда ве­тер слегка угомонился, Федорыч принял на себя коман-дование операцией, которую он называл холодной пайкой.

Первым делом пришлось спустить на тросике антен­ну. Затем мы с Федорычем принялись защищать и свя­зывать концы оборванного медного провода, а Иван-ца­ревич с Николаем тем временем растопили в избушке слиток олова. В нужный момент они бегом доставили расплавленный металл под мачты, и Федорыч опустил в него концы связанного тросика.

Повторив всю операцию еще раз, он так надежно спаял антенну, что ее можно было смело водрузить на место.

Заодно мы решили укрепить и мачты, хотя они дер­жались как будто прочно. Якорями у нас служили вко­панные в землю и обложенные камнями толстые брев­на, к которым были прикручены стальные оттяжки мачт. Сейчас мы на всякий случай добавили еще камней и залили их водой. Таким якорям не страшен никакой ве­тер. Лишь бы выдержали оттяжки!

Но через несколько дней радиостанцией нам приш­лось заняться вновь.

— Слышимость упала, — пожаловался Федорыч. — А разряды в наушниках прямо глушат. Придется стро­ить противовес.

Так нашлось у нас новое дело. На берегу бухты мы отрывали из-под снега плавник, резали его по опреде­ленному размеру и носили к радиомачтам. Затем соо­рудили козлы и поставили их между мачтами через оди­наковые короткие промежутки, натянули в несколько рядов проволоку, истратив на это сохранившийся у нас круг. Сооружение напоминало проволочное загражде­ние, только вся проволока была натянута горизон­тально.

И опять наша жизнь потекла заведенным порядком.

Первым с утра поднимался Иван-царевич и сейчас

же отправлялся проверять свои приборы. В хорошую по­году утренняя проверка занимала не так уж много вре­мени. Хуже было при сильном ветре, а тем более при шторме. Бывало, от некоторых наблюдений лучше было совсем отказаться. Да и толку от них было бы мало. Например, при ветре свыше сорока метров в секунду наш флюгер выходил из строя. Иногда, даже в ясную погоду, ветер поднимал такую поземку, что снег забивал дождемерное ведро с верхом. В таких случаях растоп­лять снег для определения количества выпавших осад­ков просто не стоило: осадков-то не выпадало.

Возвратившись в избушку, Иван-царевич наскоро со­ставлял радиограмму, подкладывал ее Федорычу на стол и снова забирался в спальный мешок отогревать­ся. За ночь избушка остывала так, что стены покрыва­лись инеем, а в ведрах замерзала вода.

Вторым поднимался очередной дежурный (если им был, понятно, не сам Иван-царевич). Он приносил охап­ку дров, набивал ими плиту, обливал керосином и под­жигал. Плита сейчас же отчаянно завывала, а минут через пятнадцать — двадцать начинали «плакать» стены.

Когда в избушке становилось более или менее тепло, вставал Федорыч и уходил в рубку на вахту. Так что к завтраку мы успевали узнать все последние новости, а иногда кто-нибудь из нас получал и радиограмму.

После завтрака каждый занимался своим делом.

На первый взгляд может показаться, что дел на по­лярной станции совсем немного — закончил наблюде­ния, передал их по радио, привел в порядок кают-ком­панию и все! Но это только на первый взгляд. На самом деле весь день зимовщиков полностью загружен. К при­меру, раз или два в неделю, как я уже говорил, мы долж­ны были всем коллективом выходить на море и там про-

бивать новую лунку для определения толщины льда. Раз или два в неделю надо было заряжать аккумуляторы, А это значило — сначала разобрать всю динамку, тща­тельно просушить каждую деталь над плитой, каждую протереть. А затем наступало самое неприятное, когда динамка начинала работать, мы, чтобы не перегреть ее, на несколько часов настежь распахивали дверь избуш­ки. И зябли, конечно, невероятно. Сидели в шубах.

Словом, дела хватало.

Случались и непредвиденные, так сказать, внеплано­вые работы, вроде переделки заземления. С осени для заземления мы использовали ключ, впадавший в нашу бухту, но к середине января он промерз до дна, и мед­ный стерженек с проводом надо было перенести даль­ше. Старый провод, тянувшийся от рубки Федорыча к ручью, уже не годился, и мы долго подыскивали ему замену — провод широкого сечения и такой длины, что­бы его хватило «до самого синего моря». Нашли, дотя­нули до бухты, а там пробили в зеленоватом льду еще одну лунку — дело привычное — и опустили заземление на морское дно.

Немало хлопот доставляло нам и домашнее хозяй­ство. Сколько возни, например, требовало одно только топливо! Надо было найти на берегу бухты подходящее бревно или целое дерево, поднять его наверх, к избушке, распилить, расколоть!

Водой мы пользовались на первых порах из того же ключика, впадавшего в бухту, а когда он промерз, ста­ли долбить на воду ключевой лед, а иногда топили снег.

Главное, почти ничего у нас не было близко под ру­ками. За бензином ходили на склад, доставшийся нам от неизвестных пилотов, а это — добрый десяток кило­метров. Немногим ближе был и склад с продуктами,

оставленный экспедицией профессора Чирихина. К тому же, после каждого сильного ветра мы вынуждены были проверять, на месте ли брезент, прикрывавший продук­ты, снова натягивать его, обкладывать камнями,

Много времени отнимала починка пимов, одежды.

Короче говоря, к вечеру мы уставали порядком. За­то на вечер никакой работы никогда не оставляли. Это было время отдыха.

После встречи Нового года все набросились на биб­лиотечку, доставленную Ергилеем. Жалели только, что не могли пользоваться электрическим освещением от ак­кумуляторов. Для нас это было бы роскошью не по сред­ствам. Лампочка зажигалась лишь на время работы Фе-дорыча у аппарата. Однако от коптилок мы все же от­казались, когда аккумуляторы стали работать, Федо-рыч передал нам свой запас свечей.

Иногда мы всей четверкой садились за домино. Мы с Иваном-царевичем были новичками в этой игре, а про­тив нас выступали два «старых волка от домино», два бывших бравых матроса — Федорыч и Николай. Но, как это ни странно, старые волки чаще всего проигры­вали. В таких случаях Федорыч до крайности сердился и набрасывался на своего партнера с упреками. Зато в случае удачи он радовался, как ребенок.

Имелись у нас и шахматы. Но ими по-настоящему увлекался только Некшин. Поэтому противника он нахо­дил далеко не всегда и нередко играл сам с собой. Ин­тересно было наблюдать, как он с наисерьезнейшим ви­дом переставлял то белые, то черные фигурки, создавал какие-то хитроумные комбинации и сам же разбивал их. Загнав в конце концов одного из королей в тупик, Николай обводил нас торжествующим взглядом и с глу­боким удовлетворением произносил свое неизменное:

— Порядок!

Второй страстью Некшина было чтение. Читал он с одинаковым увлечением все, что попадало под руку: и приключенческую повесть, и случайно подвернувшуюся сельскохозяйственную брошюру...

Но самой большой привязанностью Николая был наш четвероногий друг Таймыр.

Впрочем, Таймыра любили мы все. Да и нельзя бы­ло не любить эту ласковую, красивую собаку с густой темно-серой шерстью и необыкновенно умными глазами.

Характер у Таймыра был на редкость добродушный, а привычки прямо-таки спартанские. Спал он всегда на снегу, свернувшись калачиком. В избушку мы не могли заманить его даже в самые лютые морозы.

Умный пес радостно встречал каждого из нас и не­пременно сопровождал на работу. Стоило появиться на горизонте Ергилею, как он начинал беззлобно лаять, оповещая нас о прибытии гостя.

Но иногда по ночам Таймыр поднимал и самый на­стоящий злобный лай. В таких случаях мы сейчас же выходили из избушки. Таймыр, вздыбив на загривке шерсть, беспокойно бегал вокруг домика, но от нас не отходил никуда. А утром мы непременно находили где-нибудь неподалеку следы медведя. Пожалуй, именно Таймыру мы и обязаны тем, что медведи ни разу не тронули наших запасов: бухту они обходили стороной.

Некшин немало гордился своей дружбой с Таймы­ром и ревниво оберегал свою «привилегию» — собст­венноручно кормить общего любимца. Он едва ли по­нимал, чем объясняется их особенная дружба. А объяс­нялась она просто: мы, трое, отправляясь на охоту, ни­когда не брали с собой собаку, не натасканную на птицу. Таймыр, прирожденный охотник, встречал нас и

наши трофеи бурным восторгом, но в глубине своего собачьего сердца, видимо, не мог простить нам нашего «вероломства». Некшин же никогда не охотился, и Тай­мыр сопровождал его в любых походах.

Большое разнообразие в нашу жизнь вносил репро­дуктор. Мы аккуратно слушали последние известия, кон­церты, литературные передачи...

Как-то в детстве мне довелось читать, что в поляр­ную ночь сон легко одолевает людей, и они могут спать сутками. Не знаю, насколько это правильно, мои това­рищи спали в ночные часы во всяком случае нормаль­но, лишь иногда прихватывали часок и днем. Я же и в эту, и в последующие зимовки спал очень плохо. Дохо­дило до того, что я старался «заработать» сон, изнуряя себя физическим трудом или уходя далеко в тундру на прогулку. К вечеру меня действительно одолевала дре­мота, но стоило лечь в постель, как сон улетучивался, и я засыпал только под утро.

Значительно лучше мне спалось при незаходящем солнце и совсем хорошо в те дни, когда солнце соверша­ло над нашим островом более или менее нормальные су­точные обороты.

Спали наши зимовщики все, кроме меня, в спальных мешках. Строго говоря, других спальных принадлежно­стей, если не считать простых серых одеял, у нас и не было. Мне же удалось сохранить одеяло из пестрых угольничков, купленное в Иркутске, и две простыни, так что я мог считаться «аристократом». Впрочем, на зи­мовке все лишнее было не в моде, и товарищи нередко посмеивались надо мной, пуская в ход довольно своеоб­разный аргумент:

— Спать в мешке тепло, а утром встал, набросил на него одеяло, и готово — постель убрана!

Так за будничными делами, за чтением, за игрой в домино и неторопливыми вечерними разговорами про­шел январь. Станция наша работала бесперебойно. Фе-дорыч давно уже вошел, говоря языком спортсменов, в форму — часами возился у своего аппарата или помо­гал кому-нибудь из нас, безобидно подтрунивая и бала­гуря.

И вдруг в нашу избушку пришла нежданная, нега­данная беда.

Как-то в самом начале февраля Терехов пожаловался на недомогание. Температура у него оказалась повы­шенной. К вечеру она, правда, спала и недомогание как будто прошло, но на следующий день все повторилось снова. А затем наш метеоролог слег по-настоящему. Ежедневные наблюдения пришлось поручить Некшину, а сам я занялся больным.

Днем Иван-царевич чувствовал себя, в общем, снос­но, сидел в постели, говорил, а к вечеру температура резко повышалась, появлялся сильный озноб. Времена­ми больного буквально подбрасывало на постели. За­тем озноб сменялся жаром, выступал пот. Я накали­вал плиту, укутывал Ивана Павловича всеми нашими шубами, но болезнь все же с каждым днем усиливалась.

В конце концов, мы совсем растерялись. Я составил радиограмму, в которой подробно описал все симпто­мы болезни и попросил врача бухты Тикси поставить диагноз, а также посоветовать, чем и как лечить боль­ного.

Ответ пришел в тот же день:

«Не видя больного, диагноз поставить нельзя. Предположительно малярия. Рекомендуется строгая ди­ета, хинин».

Все это хорошо, но что делать, когда у нас даже

хлеба настоящего нет, а все наши медикаменты покоят­ся на дне Ледовитого океана!

В избушку незаметно вползло уныние. Мы почти не разговаривали. Иван Павлович сильно температурил, часто терял сознание. В бреду метался по кровати, сто­нал, кричал...

Федорыч, не переносивший чужих страданий, скоро не выдержал, забрал свой спальный мешок, малицу и под благовидным предлогом переселился в нашу про­дуктовую палатку.

— Что-то душно в избе. А там, по крайности, воздух
свежий.

Воздух в палатке был несомненно очень свежий, но я не на шутку испугался, как бы у меня не появился вто­рой пациент. Что бы я стал делать с моими весьма и весьма скромными познаниями в медицине! Хуже того, с болезнью Федорыча замолчала бы рация, и наш Киги-лях снова оказался бы надолго отрезанным от Большой земли.

Никогда я так внимательно не приглядывался к Фе-дорычу, как в эти дни. Но никаких признаков простуды не замечал. Старый полярный зимовщик, казалось, даже не чувствовал, что в палатке холоднее, чем в нашей кают-компании.

В конце концов, я отважился на одно из старинных домашних средств. Когда наступил очередной приступ малярии, я подал больному полстакана чуть разбавлен­ного водой спирта.

— Выпей, Иван Павлович! Только сразу, залпом.

Средство так подействовало, что Иван Павлович сна­чала задохнулся, а потом его стало подкидывать почти на полметра от кровати.

— Все, товарищи! — заговорил Терехов, переведя ды-

хание. — Кончаюсь, Никита Никифорович! Запиши заве­щание... За год зарплату не получил... Имущество кое-какое есть... Распорядиться надо.

— Да ты что, Иван Павлович!—запротестовал я,
стараясь придать своему голосу непоколебимую уверен­
ность, которой у меня в те минуты, сказать по правде,
совсем не было. — Я, друг, на Кубани жил, где кругом
плавни, и народ так болел малярией, что смотреть
страшно. И ни разу не было такого случая, чтобы от
этой болезни кто-нибудь помер.

На помощь мне пришел Федорыч. Он, само собой ра­зумеется, тоже не знавал такого случая, чтобы от маля­рии кто-нибудь умирал. Тем более после доброй порции «старинного домашнего средства».

— Гарантирую!

Дахе молчаливый обычно Некшин не преминул вступить в разговор:

— Порядок, Иван Палыч! Полный порядок! Да от
такого лекарства и часа не пройдет, как поправишься.
Уж я знаю.

Больной понемногу успокоился.

Уж не знаю, то ли помогло домашнее средство, то ли еще что-нибудь, только к концу февраля Иван Павлович стал заметно поправляться. Приступы становились легче и навещали его реже. А в самый канун марта Федорыч переселился из своей «арктической» палатки опять в избушку.

С выздоровлением больного и на острове стало как будто светлее. В полуденные часы на горизонте все силь­нее разгоралась полоска далекой, холодной, но яркой ут­ренней зари. Казалось, вот-вот выглянет из-за горизонта долгожданное солнце.

До сих пор помню день, когда в избушку ворвался взбудораженный Некшин и с порога крикнул:

— Кто соскучился по солнышку, выходи на улицу,
полюбуйся!

И сейчас же скрылся опять.

Набросив на плечи полушубки, мы с Иваном Павло­вичем выскочили вслед за ним, а Федорыч выбежал да­же в одной рубашке,

Над бескрайним простором тундры и в самом деле переливался червонным золотом краешек солнца.

— Вот оно, родимое!



В СТРОЮ ДЕЙСТВУЮЩИХ



ПРИМЕТЫ ВЕСНЫ

Как будто все оставалось по-прежнему — те же мощ­ные, торосистые льды окружали молчаливый остров, те же глубокие снега неустанно стерегли нашу избушку... Так же подвывали ветры и мела пурга. Даже морозы почти не ослабли... Но вот стоило показаться краешку солнца, и на острове повеяло весной. Как бывало в пер­вые дни зимовки, посыпались шутки, чаще раздавался смех. То один из нас, то другой заводил разговор о пред­стоящей навигации, о смене...

И только Федорыч время от времени напоминал с лег­кой усмешкой, что море Лаптевых — это не Черное и да­же не Балтийское, что солнце на горизонте—еще не примета весны.

Впрочем, через день или два старый полярник сам же опроверг свои утверждения. Это было уже накануне мар­та. Сидим мы с Иваном-царевичем и Некшиным в избуш­ке, о чем-то беседуем, вдруг дверь бесшумно приоткры­вается, в щель просовывается голова Федорыча, и мы слышим его взволнованный шепот:

— Скорей, товарищи, ко мне! Только тихонько, без шума!

Выбравшись на улицу, мы настороженно оглянулись, но ровно ничего особенного не увидели. Тогда Федо-рыч показал глазами на груду беспорядочно сваленных дров. И в то же мгновение мы заметили, как среди по­леньев что-то зашевелилось, подпрыгнуло раз, другой... Ба! Да это же пуночка! Полярный воробей!

Невзирая на мороз и вьюги, она с первыми лучами солнца возвратилась к себе на родину.

В начале марта я решил посмотреть, нет ли еще ка­ких весенних перемен на мысе Кигилях.

Было холодно, совсем не по-весеннему. Тусклый сол­нечный диск еле виден за густой морозной дымкой. Куда ни глянь—знакомые голубоватые снега, снега...

Увы, тундра выглядела такой же белой пустыней, как и месяц, и два тому назад...

Я добрался до северной оконечности мыса и спустил­ся на лед, мне хотелось вернуться домой другой доро­гой — морем, вдоль берега. Солнце давно уже скрылось, но вечер выдался довольно светлый, и перед моими гла­зами широко развернулась опять-таки знакомая картина: слева — узкая полоса невысокого берега, справа—ло­маная линия угрюмых торосов.

До станции оставалось совсем недалеко, когда я за­метил в сугробе на пригорке какую-то неясную фигуру не то зверя, не то птицы. Неужели олень? И даже не один — рядом показались еще и еще фигуры... Но вдруг олени словно съежились, уменьшились в размерах и пре­вратились в песцов. Только почему они бродят стаей? Может быть, начался гон?

Вспомнив про оптический обман, преследовавший ме­ня в такие вот сумеречные часы у мыса Шалаурова,

я уже не удивился, увидев затем на пригорке не песцов и не оленей, а гигантских птиц, похожих на страусов.

С винтовкой в руке я начал ползком подниматься вверх по склону, а когда, по моим расчетам, цель была рядом, приподнялся и увидел прямо перед собой пятер­ку ослепительно белых куропаток. Птицы, напоминав­шие своим зимним оперением да и повадками молодых леггорнов, усердно разгребали мохнатыми лапами снег, добираясь до прошлогоднего мха. Почуяв опасность, они на мгновение повернули головы в мою сторону, а затем, пробежав несколько шагов, легко оторвались от земли и полетели в глубь тундры.

— Ура! — крикнул я им вслед.

Охота на этих птиц спасала нас от постоянной угрозы цинги. К тому же надо было хорошенько подкормить Ивана-царевича. Да и нам не мешало попробовать све­жего мяса. За зиму консервы нам так приелись, что к ним никто просто не притрагивался. Чераз силу мы гло­тали только суп, макароны и соленую треску, а главным образом налегали на оладьи, хотя и те изрядно надоели.

О свежих овощах, фруктах, о печеном хлебе даже мечтать было бессмысленно, а вот на свежее мясо мы те­перь могли уже всерьез рассчитывать.

Когда я вернулся домой и рассказал о встрече с ку­ропатками, мои товарищи пришли в неистовый восторг. И на следующий день в избушке остался один только Некшин, а мы все выбрались в тундру. Но... никто из нас не обнаружил даже следов куропаток. Та же история повторилась и завтра, и послезавтра... Товарищи уже начали подсмеиваться надо мной — вот, дескать, на­шелся мастер охотничьих рассказов.

Теперь я уже думал не только о свежем мясе, но и о восстановлении моего охотничьего престижа. И я упор-

но обходил все лощинки, каменистые россыпи. Однако птиц не находил нигде.

— В чем же дело? — спрашивал я сам себя.

И когда к нам пришел Ергилей, которому наконец посчастливилось добыть голубого песца, я первым делом спросил его, где на острове могут быть куропатки.

— Куропатки, онако, есть за рекой Санникова,-
ответил старый охотник.

И не ошибся. Когда я на следующий день пришел к знакомой реке, то вскоре заметил копанки—места, где птицы разгребали снег в поисках особой разновидности мха, который здесь так и называется «куропачья трава». Вскоре я набрел и на куропатку, ставшую моим первым трофеем.

Прошло полчаса-час, и на солнечном склоне безы­мянного пригорка мне подвернулась уже добрая стайка птиц. Долго я подбирался к ним со всей осторожностью, на которую только был способен, — нельзя упустить та­кую добычу! Куропатки заметили меня лишь после того, как я поднялся во весь рост, вскидывая ружье на прицел.

С двух выстрелов мне посчастливилось выбить из стайки пять птиц. Добыча, пожалуй, была бы и больше, если бы патроны набить не «рубанцами» из свинцовых пластин аккумуляторов, а настоящей дробью. Но, увы, дробь исчезла еще на теплоходе.

Проследив полет куропаток, я начал их преследо­вать...

Кстати, я нашел и ответ на свой вопрос. В нашем районе куропатки действительно оказались случайно, в стаи они сбились на южных склонах мыса, где снежный покров тоньше и где легче добраться до корма. Север­ный ветер туда проникает меньше, а днем можно даже

погреться на неярком полярном солнце. Выходит, что птицы знали географию острова лучше меня!

Под вечер случилась еще одна интересная встреча. Я поднялся на высокий мысок, чтобы осмотреться. Птиц больше не было видно, но зато примерно в полукилометре от меня в неглубоком распадке, я заметил четверку мир­но пасущихся оленей. Охотники поймут мое состояние, но что можно сделать с дробовым ружьем! К тому же день был на исходе и я изрядно устал.

К себе на станцию я вернулся только к полуночи. Од­нако товарищи еще не спали, поджидая своего охотника. Сколько было восторга, когда я торжественно опустил на пол богатую добычу.

А за ужином я вдруг почувствовал нестерпимую резь в глазах, казалось, что они засыпаны песком. По совету Федорыча я промыл их теплой водой, и резь как будто утихла. Но через несколько минут боль возобновилась, глаза стали усиленно слезиться. И тогда Федорыч реши­тельно поставил диагноз: снежная болезнь. Нельзя было в ясный солнечный день так долго оставаться в тундре да еще высматривать на снежном фоне белых птиц.

Пришлось наложить на глаза повязку и прилечь.

Только на третий день я рискнул выйти из избушки. И как нарочно сейчас же увидел на льду нашей бухты довольно внушительную стаю куропаток. Сердце охотни­ка, конечно, опять не вытерпело — я накинул полушубок, схватил ружье и побежал к бухте. Но стая уже подни­малась в воздух.

Птиц было так много, что я решил не упускать их и прошел километра три-четыре в том направлении, в кото­ром они улетели. Однако поиски оказались безрезуль­татными. А когда вернулся в избушку, в глазах снова появилась резь, хлынули слезы.

До лета снежная болезнь мучила меня еще несколько раз. Отполированный буйными ветрами снег так ослепи­тельно блестел на солнце, что глаза не выдерживали. Защитные дымчатые очки помогали на охоте плохо: в них очень трудно было обнаружить птицу и еще труднее подстрелить ее. Между тем охота для нас была в те дни не прихотью, не спортом, а жизненной необходимостью.

Впрочем, куропаток с каждым днем появлялось все больше и больше. Веселыми стайками носились они по всей тундре и добывать их не стоило большого труда.

Разговоры за обедом приняли уже другой характер. Мы стали более взыскательными.

— Эх, хорошо бы ее сейчас с картошкой да с луч­
ком!— вздыхал Федорыч, уписывая ножку куропатки-

— А я бы картошку и без куропатки поел, — от­кликался Иван-царевич.

Молчал только Некшин. Он все еще не мог простить нам своей недавней «охоты».

Вышло это так. Я как-то снял с куропатки кожу с пе­ром, чтобы сделать чучело. Но кожа порвалась, и ее при­шлось выбросить. Иван-царевич подобрал шкуру, набил ее разным тряпьем и поставил на видное место непода­леку от избушки. А потом ворвался к нам с самым рас­строенным видом:

— Вот нахальная куропатка! Раз пять сегодня выбе­
гал за ней. Как выскочу с ружьем — улетит, а уйду в из­
бушку — сейчас же возвращается обратно. Вон опять си­
дит, окаянная!

— Где она? — опросил Некшин. — У меня не улетит!
Он схватил мелкокалиберную винтовку и выбежал.

Иван-царевич с дробовиком последовал за ним.

— Подожди! — остановил его Николай. — Я сам ее
сниму!

И он сначала на четвереньках, потом на животе стал подбираться к цели. Наконец, вытянувшись плашмя, сде­лал несколько выстрелов.

Тогда к Некшину подобрался Иван-царевич и го­ворит:

— Она, видать, уснула. Хвати ее из дробовика. Толь­
ко не спеши, целься хорошенько!

Николай взял дробовик и подполз к чучелу еще бли­же, а полз он, надо сказать, в одной рубашке. Но вот грянуло два выстрела, и «куропатка» повалилась на бок.

— Порядок! — крикнул торжествующе Некшин, бро­
сился вперед и схватил трофей, из которого посыпались
старые носки и тряпки.

Почти неделю после этого Некшин ни с кем из нас не разговаривал.

...Незаметно прошел март, наступил апрель. Солнце взбиралось все выше и выше, день стремительно прибы­вал.

И чем светлее становилось в тундре, тем мрачнее вы­глядела наша кают-компания. Пробудешь на солнце ка­ких-нибудь пятнадцать минут, а вернувшись домой, дол­го ничего не можешь разобрать, не видишь даже, кто сидит за столом. Нужно было переждать десять — пятна­дцать минут, пока глаза не привыкнут к скудному свету, кое-как проникавшему к нам через единственное окошко.

Поэтому к майским дням мы решили навести порядок в избушке. Начали с того, что вынули из старой рамы еще одну секцию и прорубили в стене второе окно. Ста­ло светлее, но сразу бросилась в глаза скопившаяся пос­ле Нового года грязь. Пришлось пустить в ход не только горячую воду, мыло, но и топоры. Мы вырубили из-под кроватей не меньше десяти ведер льда.

В те же дни мы пережили и нечаянную беду — поте-

ряли Таймыра. Случилось это так: отправляясь на склад авиационного бензина, Некшин, как обычно, взял с собой нашего четвероногого друга, но вернулся, против обык­новения, один.

— Где Таймыр? — спросил кто-то из нас.
Николай крайне удивился:

— А разве Таймыр не дома? От меня он давно убе­
жал...

Мы отправились на поиски и выяснили, что непосед­ливый пес, которому наскучило ждать, когда Некшин нальет бензин, отправился в тундру на разведку. Соблаз­нившись запахом приманки из пасти, настороженной на песца, забрался в нее и был задушен.

В остальном на станции все шло своим чередом.

...Пуночки давно обжились около нашей избушки и попадались на каждом шагу. Частенько проносились над головой и стайки куропаток. Когда началось токова­ние, можно было совсем близко видеть, как то в одном, то в другом месте поднимается в воздух петух и возбужденно кричит свое «ко-ко-ко-ко», а затем, спустившись на зем­лю, уже спокойнее добавляет «квок-квок». Хлопотливые птицы строго соблюдали раз навсегда установленный ре-жим: рано утром вылетали на кормежку и на тока, днем отдыхали где-нибудь в каменистых россыпях, к вечеру снова вылетали на кормежку, а ночью — как бы она ни была светла — спокойно спали в укромных уголках. На наших глазах петухи начали терять зимнюю окраску — на шее появились бурые перья, но курочки долго еще оставались белыми.

К концу апреля солнце перестало заходить совсем, и, хотя морозы продолжали свирепствовать, жизнь на мысе Кигилях становилась полнее с каждым днем, с каждым часом. Прилетели чечетки, нарядные турухтаны, поляр-

ные совы... Парили в воздухе первые чайки. Из-под снега один за другим выбирались мыши севера — лемминги, Появились и песцы. Зимой мы их не видели ни разу, а сейчас хитрые зверьки, как будто зная, что их линяю­щая шкура никому не нужна, даже днем подходили к са­мой избушке.

Но снег лежал еще плотной голубоватой массой; над морем и тундрой разыгрывались белесые метели. Моро­зы не ослабевали. В день Первого мая, помню, были ми­нус двадцать пять.

— Это еще по-божески, — заметил Федорыч, посмо­трев на градусник.

Светлый весенний праздник прошел у нас дружно и весело. По установившейся традиции я произнес неболь­шую речь, вспомнили Москву, родину, близких, выпили за их здоровье. Поворчал немного один только Федо­рыч, которому на этот раз не пришлось заняться своей "химией", а красное вино он, по собственному призна­нию, употреблял только в аварийных случаях.

Но скоро и он повеселел. Как и под Новый год, при­ехал Ергилей с подарком — большим куском свежего мя­са: ему таки посчастливилось убить крупного оленя. Мо­жет быть, одного из тех, которые встретились мне в пер­вый день охоты на куропаток.

Словом, праздничный обед и теперь удался на славу. А после обеда все отправились погулять и пострелять в цель (авось пригодится при встрече с оленями!)

Перед отъездом домой Ергилей принялся уговаривать меня навестить его семью и, кстати, прокатиться на со­баках. Я охотно согласился, мне и самому давно хоте­лось осмотреть берега нашего острова севернее урасы Ергилея, а заодно поохотиться там на непуганых куро­паток.

Четверка собак бежала и в самом деле споро, причем старик ни разу не пустил в ход палку, Когда собака на­чинала отставать, он подбадривал ее веселым окриком:

• Мальчик! Кисса, кисса!¹
  
• Бусый! Таба, таба!²
  

Мальчик или Бусый настораживались, затем броса­лись вперед, увлекая за собой всю упряжку.

К концу дня ветер начал крепчать, помела поземка. Похолодало. Мы с Ергилеем все чаще соскакивали с нар­ты и бежали следом за ней, стараясь согреться. А там и вовсе разыгралась пурга.

Но мы к тому времени уже сидели в урасе за низень­ким столиком, пили чай и ели пироги с олениной. На коленях Ергилея примостилась любимица его — млад­шая дочурка Аэлита. Остальные ребятишки, получив конфеты, немедленно забились в уголок. Жена хозяина усиленно потчевала нас, однако сама, соблюдая правила якутского этикета, ничего не пила и не ела.

Уснул я в ту ночь сразу и спал крепко, без сновиде­ний. Проснулся, когда через окна уже пробивался яркий свет, похожий на дневной. Но в урасе было тихо.

«Сколько же сейчас времени?» —подумал я. Однако без часов ориентироваться не рискнул. «По всей вероят­ности, поздно. Может быть, хозяева вовсе и не спят, про­сто не хотят беспокоить гостя».

Так и не решив задачи, я снова закутался в теплое заячье одеяло. Но когда проснулся во второй раз, в ура­се по-прежнему стояла невозмутимая тишина. Только старик осторожно поднялся и стал подбрасывать в пе­чурку дрова.

¹ Кисса — песец.

² Таба — олень.

• Сколько сейчас времени, Ергилей?
  
• А сколько ты думаешь?
  
• Не знаю. Пожалуй, много. Обед скоро.
  Ергилей рассмеялся:
  
• Онако, нет. Семь часов скоро.
  

Меня всегда поражала эта способность северян безо­шибочно ориентироваться во времени. Любой из нас, при­езжих людей, в те дни, когда небо затянуто мглой и не видно ни солнца, ни звезд, без часов очень легко разо­шелся бы с календарем. А вот местные жители всегда точно знают, какой сегодня день и который, примерно, час.

К полудню пурга немного стихла, но об осмотре бе­рега в такую погоду ,не могло быть речи, И я засоби­рался домой.

Ергилей хотел было отвезти меня, но я решительно отказался.

— Замерзнешь, онако, — покачал головой Ергилей,
взглянув на мой ватник.

Потом он что-то сказал жене по-якутски, и та достала из-под изголовья большой меховой сверток. Старик рас­катал его, встряхнул, осмотрел и подал мне.

— Меряй, как будет.

У меня в руках оказалась кухлянка, которую я сей­час же и примерил.

• Ничего?
  
• Лучше некуда.
  

Пыжиковая, отделанная песцовыми оборками кухлян­ка была и в самом деле превосходна: легка, удобна на ходу. В такой не замерзнешь.

— Вот и хорошо! Бери себе, память ради.

Я оторопел. Красивая, добротная шуба наверняка была самой ценной вещью в урасе Ергилея. Как я мог

взять ее? И отказываться неудобно, старик уже начал хмуриться. Мне ничего не оставалось, как сердечно по­благодарить радушных хозяев...

...В тундре все еще мела поземка, но в пыжиковой кухлянке идти было не так уж трудно. Я довольно бы­стро обогнул северную оконечность мыса, прошел склад, оставленный профессором Чирихиным. И лишь когда по­путный ветер изменил направление, начала сказываться усталость. Вдруг совсем близко от меня сорвалась с ме­ста крупная птица. Я даже не рассмотрел ее как следует, подхваченная ветром, она сейчас же потерялась в тучах снега.

«Гусь!» — сообразил я наконец. Видимо, птица отби­лась от косяка и осталась здесь пережидать непогоду.

Эта неожиданная встреча словно придала мне силы, и я увереннее зашагал к своей избушке. Раз прилетели гуси — весна не за горами. Значит, пора браться за под­готовку доклада о работе нашей станции, за отчет о ма­териальных ценностях, которые мы израсходовали. Ко­нечно, самым подходящим временем для такой работы была долгая зимняя ночь, но меня отпугивала коптилка, и составление отчета со дня на день откладывалось.

На первый взгляд, имущества у нас было немного, но когда я начал перечислять его на бумаге, откуда-то набежали сотни наименований. Учет осложнялся еще и тем, что часть грузов была нами получена в Москве, часть приобретена в Иркутске, кое-что в Якутске, в бухте Тикси, даже на борту теплохода... Наконец, изрядное ко­личество грузов нам оставила экспедиция профессора Чирихина. Много материалов мы израсходовали, много их пришло в негодность (я уже не говорю о продуктах). И все это нужно было учесть, а порчу и расход офор­мить документами.

Словом, работы было достаточно, и я надолго погру­зился в нее.

Между тем весна действительно приближалась. В се-редине мая морозы заметно ослабели. Однако метели продолжали бушевать, и мы по-прежнему отсиживались в кают-компании. Впрочем, занятый отчетом, я не за­мечал метелей и лишь изредка бросал бумаги, чтобы по­охотиться.

...А высоко-высоко над островом один за другим про­летали дальше на север караваны гусей. Однажды мы спугнули громадную стаю чаек, а чуть подальше, на вы­ступах отвесных скал, заметили остроносых чистиков. Оказывается, по соседству с нашей станцией располага­ется настоящий птичий базар.

Но когда же все-таки на Кигиляхе наступает лето?