На трассе северного полюса эаписки полярника

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

В НИЗОВЬЯХ ЛЕНЫ

Последние часы пребывания в Москве были настолько суматошными, что сейчас просто невозможно восстановить их в памяти. С мыслями мы собрались только в поезде, когда все треволнения оказались позади.

Мы прежде всего как следует отоспались, отдохнули, а затем начали присматриваться друг к другу, особенно к товарищам, которые присоединились к нам в самый последний момент.

Среди них заметно выделялся радиотехник Малов, или Федорыч, как его сразу же начали звать все будущие зимовщики. Малову было за пятьдесят, однако он еще сохранил тяжеловатую выправку и развалистую походку матроса. Впоследствии я узнал, что Федорыч был мастером на все руки — и слесарем, и плотником, и столяром, и мотористом, прекрасно знал радио, а под хмельком любил похвастаться, что был учеником «самого Александра Степановича» — замечательного русского ученого Попова. Впрочем, это оказалось не хвастовством — Малов действительно учился в одной из

первых радиошкол, в которой преподавал Л. С. Попов. И вообще наш радиотехник прошел суровый жизненный путь, начатый еще на царском флоте. При белогвардейцах, хозяйничавших в Архангельске, он побывал в печально знаменитых лагерях на острове Иокан-га, где лишь случайно избежал расстрела.

Малов, единственный из всех нас, уже побывал на нескольких зимовках, в том числе на острове Вайгач и мысе Желания. Очень подкупало его редкое добродушие, безобидность и неизменная, не по возрасту, жизнерадостность.

Привлекал внимание и врач Суслов, широко образованный человек, очень живой и общительный. Полной противоположностью ему был высокий рыжеватый механик Некшин, молодой, но на редкость замкнутый, неразговорчивый парень.

Народ подобрался разный, однако, на Север все ехали с большой охотой и трудностей не боялись.

А трудности начались сразу же после того, как мы выгрузились из вагона. Запасы и ассортимент продовольственных товаров в Иркутстке оказались весьма ограниченными, а медикаментов, одежды и литературы на складах не было совсем. И опять товарищам пришлось отбирать и упаковывать то, что имелось. А мы с Сусловым отправились по аптекам и книжным магазинам.

Когда положение более или менее определилось, я оставил товарищей завершать сборы, а сам поспешил в верховья Лены, в старинное сибирское село Качуг, откуда начинался тысячеверстный путь в Якутск.

Как мы и предполагали, река изрядно обмелела. Однако по всему берегу еще высились пирамиды соли, сахара, муки, консервов. Рядом лежали бочки, ящики. Здесь же неподалеку строились карбасы, на которых

все это добро отправлялось в Киренск, Вилюйск, Якутск, Жиганск, Пеледуй, на золотые прииски Алдана и в другие пункты Якутской республики. Невольно подумалось, а все ли они дойдут до места назначения? Ведь им предстоит пройти пороги у Пьяного Быка!

Как только я появился на берегу, откуда-то набежали лоцманы — грязные, заросшие, опухшие, а кое-кто и со свежими синяками на лице. Большинство щеголяло в потрепанной одежонке, в ичигах, а то и босиком. Это означало, что лучшие лоцманы были уже заняты. Впрочем, каждый из подходивших рекомендовался первым знатоком порогов и обещал провести баржу, «как миленькую». Запрашивали, надо сказать, недорого: оплата труда лоцманов зависела от спроса, а спрос со спадом большой воды тоже упал.

Договорившись с одним из «знатоков» порогов, я приобрел карбас и выехал обратно в Иркутск.

Товарищи за это время кое-что достали, но в целом результаты были неважными: мы остались без свежего мяса, без картофеля, соленой капусты, компота. Но откладывать отъезд было просто невозможно. К тому же мы возлагали большие надежды на винтовки и ружья, предусмотрительно захваченные нами из Москвы.

Гораздо хуже было то, что к моменту отъезда не подоспела часть радиооборудования, отгруженного из Москвы несколько позже. Пришлось оставить радиотехника Листова в Иркутске с тем, чтобы он получил здесь груз и любым путем — скорее всего зимой на оленях — доставил его.

Наконец, еще одна беда: главный механик оказался горьким пьяницей и к тому же страдал эпилепсией в очень тяжелой форме. Брать его на зимовку не было никакого смысла.

Словом, мы выезжали из Иркутска без необходимых запасов продовольствия, с неполным радиооборудованием и неполным штатом. Все это заставило нас принять кое-какие меры. Было решено, что я провожу товарищей до Качуга, но сам с карбасом не поеду, а полечу в Якутск на самолете, чтобы там заблаговременно приготовить все, что может нам понадобиться.

Путешествие на грузовиках до Качуга и погрузка на карбас, к счастью, заняли не так уж много времени и обошлись без всяких недоразумений.

За старшего в группе отплывающих оставался врач Суслов. Перед отъездом мы с ним долго разговаривали, пристроившись на песчаном берегу на чьих-то, еще не погруженных ящиках.

— Ваша основная задача—спешить,—объяснил я.— Если карбас опоздает к отходу каравана, то нам придется бросить в Якутске все, что было добыто с таким трудом, и с позором возвратиться в Москву. А главное, в звене обслуживания кораблей на северной трассе выпадет немаловажный пункт—Кигилях.

В свою очередь Суслов поделился со мной планами организации быта и досуга зимовщиков на палубе карбаса. Я шутя посоветовал ему создать плавучий санаторий.

— Чего другого, а воздуха, солнца и воды у нас бу
дет больше чем достаточно.

На прощание добровольный помощник Суслова Федорыч весело заявил:

— Если не разобьемся у Пьяного Быка да не об-
сохнем где-нибудь на мели, то осенью в Якутске встре-
тимся...

Мы распрощались в твердой уверенности, что встре-тимся все-таки значительно раньше, чем осенью. Но

попасть в Иркутске на самолет оказалось не так просто. Правда, в обычное время отсюда летало на Якутск несколько «юнкерсов», но сейчас эти машины находились в распоряжении Алданских золотых приисков, и никто не знал, когда они переключатся на Якутск.

Тогда я разыскал гидросамолет Головина, того самого Головина, который впоследствии стал Героем Советского Союза. Но и здесь меня постигла неудача. Во-первых, самолет оказался не совсем исправным, а во-вторых, у Головина не было указания лететь на Север.

— Наконец, машина так перегружена,— продолжал пилот свои объяснения, — что я смогу взять вас только в случае очень большой необходимости.

Потянулись дни мучительного ожидания и поисков самолета. В голове все упорнее кружились мысли: сумею ли вовремя попасть в Якутск, достану ли там меховую одежду, дом, радиомачту с оснасткой? Не давала покоя и тревога за судьбу товарищей, плывших на карбасе по своенравной реке.

Некоторое оживление внесла только встреча с челюскинцами, возвращавшимися в Москву. Я отправился на вокзал, убранный зеленью и цветами. Цветы сыпались и с самолетов, круживших над вокзалом. Поезд подошел под звуки оркестра. На перроне сразу стало тесно. В сутолоке я узнал только Леваневского, Кренкеля и капитана Воронина.

А вскоре, на мое счастье, в Иркутск прилетел гидросамолет якутского правительства. До сих пор с благодарностью вспоминаю якутских товарищей, охотно пришедших мне на помощь. Один из них даже остался в Иркутске, уступив свое место мне.

С точки зрения пассажира современного воздушного корабля путешествие наше было не из приятных.

Слова «правительственный самолет» звучали внушительно, но на деле им оказалась довольно потрепанная итальянская «Савойя», летавшая, по всей вероятности, далеко не первый год. Ее пассажирская каюта представляла собой металлическую коробку без окон и дверей, попадать в которую приходилось сверху, через люк. Посреди этой коробки стоял стол, а к стенам были прислонены деревянные скамьи. Освещения никакого. Непрерывный гул двух моторов заглушал все звуки, и разговаривать друг с другом пассажиры не могли.

Но мне все это казалось пустяками. Важно было, что наконец-то я летел в Якутск.

Летел! На память приходили десятки открывателей, ученых, путешественников, спешивших в этот далекий город в иные времена, иными путями. Совсем не напрасно енисейский сотник Петр Бекетов выбрал для Якутского острога самую восточную излучину реки Лены. Очень скоро молодая крепость стала естественной перевалочной базой для всех, кто направлялся не только на восток, но и на север и на юг неоглядной сибирской окраины.

Кого за три с лишним века своего существования не видел на своих улицах Якутск! Каких только экспедиций не встречал и не снаряжал он!

И, пожалуй, самой примечательной из них была Первая Камчатская экспедиция Витуса Беринга, организованная по указу Петра I, мечтавшего о «дороге через Ледовитое море в Китай и Индию». За три недели до своей смерти Петр собственноручно написал Берингу инструкцию, в которой предлагалось «на Камчатке или в другом месте сделать один или два бота с палубами» и затем плыть на них «возле земли, которая идет на норд... искать, где оная сошлась с Америкой».

Смерть Петра не отменила экспедицию. В том же 1725 году капитан-командор Беринг двинулся в дорогу. Два года шел его отряд от Петербурга через Якутск до Охотска. Передвигались на лошадях, на легких судах (по сибирским рекам), а то и пешком. Недаром сам Беринг писал: «Идучи путем, оголодала вся команда, и от такого голоду ели лошадиное мертвое мясо, сумы сыромятные и всякие сырые кожи, платье и обувь кожаные... Если застанет метелица на чистом месте, а стану себе сделать не успеют, то заносит людей снегом, отчего и умирают».

Когда лошади окончательно выбивались из сил, участники экспедиции сами впрягались в нарты и наиболее громоздкое имущество тащили на себе.

Затем еще год отряд добирался до Нижне-Колымска, где он в полном соответствии с инструкцией построил бот «Святой Гавриил». И лишь в июле 1728 года экспедиция отправилась в путь «возле земли, которая идет на норд».

Так началось одно из крупнейших географических открытий прошлого.

Второй раз Якутск видел Беринга в 1733 году, когда он прибыл сюда с поручением организовать Вторую Камчатскую экспедицию. В то время в Петербурге не шутя заинтересовались северным и восточным побережьями Сибири и затеяли небывалые по своим масштабам исследовательские и картографические работы. Было создано несколько больших отрядов, объединенных в так называемую Великую Северную экспедицию, частью которой являлась и Вторая Камчатская.

На этот раз Беринг пробыл в Якутске три года. Еще больше времени заняли подготовительные работы в Охотске и на Камчатке.

Вторая Камчатская экспедиция тоже была сопряжена с огромными лишениями.

Вот одно из наиболее достоверных свидетельств. Когда уже на обратном пути судно Беринга подошло к Командорским островам, участник экспедиции молодой ученый Г. В. Стеллер записал в своем дневнике: «Начальник больной... команда изнуренная, поцинжев-шая — умирающие каждый день, даже по двое на день. Ни сухарей, ни вина, и воды весьма мало... Вообще недостаток, нагота, холод, сырость, потеря сил, болезнь, нетерпение и отчаяние были нашими ежедневными гостями».

На Командорских островах Беринг и умер. Умер в наспех вырытой землянке, полузасыпанной песком (чтобы теплее было). Произошло это 8 декабря 1741 года. А летом следующего года оставшиеся в живых участники Второй Камчатской экспедиции смастерили из остатков разбитого корабля небольшое судно — гукор и на нем добрались до материка.

Интересна дальнейшая судьба автора дневника экспедиции — зоолога и врача Стеллера. Возвращаясь домой, он был задержан в Якутске из-за нелепой кляузы. Оправдавшись, ученый поспешил в Петербург, чтобы увидеться, наконец, с семьей, привести в порядок коллекции и начать обработку собранных материалов. Но попасть в Петербург ему не удалось— задержали в Новгороде и вернули в Сибирь, в Иркутск, для разбора новой кляузы. Оправдавшись и здесь, Стеллер снова поспешил домой. На этот раз он доехал только до Москвы, откуда его под конвоем для нового разбирательства отправили в уже знакомый Якутск. Вконец измученный ученый умер в возке около Тюмени.

Дорого обходилось освоение неприветливого края!

В Якутске же снаряжался в далекий путь и другой отряд Великой Северной экспедиции — отряд лейтенанта Василия Прончищева и штурмана Семена Челюскина. За В. Прончйщевьш последовала и его жена Мария, первая полярная путешественница, имя которой нам сохранила история.

В середине тридцатых годов XVII века в Якутске вообще снаряжалось довольно много различных отрядов. По свидетельству современников, одно время в городе скопилось до восьмисот участников экспедиций. Среди них были офицеры и солдаты, судоводители и матросы, ученые, топографы, плотники, кузнецы... Это были, кажется, самые суматошные годы в жизни старого Якутска.

Отряд В. Прончищева отправился вниз по Лене летом 1735 года на дубель-шлюпке «Якутск», чтобы изучить побережье Ледовитого океана от устья Лены до устья Енисея. Задача тем более трудная, что лежавший на пути экспедиции полуостров Таймыр был тогда известен лишь по «сказкам» бывалых людей.

Плавание океаном, как и следовало ожидать, оказалось очень тяжелым. «Стояли столь великие стужи, что едва можно терпеть», — вспоминали участники похода. Зимой в отряде оказались больные цингой, а скоро заболел и В. Прончищев. Однако до последнего дня своей жизни — до 29 августа 1736 года — он продолжал руководить экспедицией. Через две недели умерла и Мария Прончищева. Обратно в Якутск судно шло под командованием С. И. Челюскина, так и не обогнув Таймыра.

Однако экспедиция на этом не закончилась. В 1739 году «Якутск», уже под командованием Харитона Лаптева, снова отправился вниз по Лене. Плыли по-

прежнему тяжело, «пробираясь то на парусах, то на веслах, распихиваясь шестами и даже скалываясь иногда пешнями, нередко удерживаясь на одном месте по нескольку суток».

Обогнуть Таймыр не удалось и на этот раз. У восточного побережья полуострова, известного теперь под именем берега Прончищева. «Якутск» был раздавлен льдами и затонул. По счастью, команда успела разгрузить судно и перебраться на берег.

Добравшись до Хатанги и перезимовав там, Лаптев в 1741 году пересек полуостров на собаках и по реке 'Таймыр дошел до ее устья, где встретился с С. Челюскиным, шедшим по реке Пясине.

Интересно отметить, что Лаптев ввел в своем отряде питание строганиной (свежемороженой рыбой) и у него никто не заболел цингой.

Завершил изучение Таймыра Семен Иванович Челюскин. Зимой 1741/1742 года он в сопровождении двух солдат прошел на собачьих упряжках от Турухан-ска до устья Хатанги, а оттуда до самой северной оконечности полуострова, куда Челюскин добрался лишь в начале мая. В дневнике, который вел С. Челюскин, то и дело встречаются пометки: «снег», «туман», «метель великая, так что ничего не видно»... А еще чаще упоминались лютые морозы, при которых в термометрах замерзала ртуть.

Последняя запись в путевом дневнике гласила: «Сей мыс каменный, приярый, высоты средней, около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс Восточно-Северный».

Благодарные потомки справедливо переименовали «оный мыс» в мыс Челюскина.

...С остановками на ночь и при нелетной погоде до-

рога заняла у нас почти четверо суток. Добрую половину этого времени мы просидели в Киренске, дожидаясь, пока ветер разгонит кучевые облака. Отсюда я съездил в гавань Пеледуй — там должен был строиться дом для зимовки на Кигиляхе.

Пеледуй — большой и довольно красивый поселок на крутом берегу Лены, с трех сторон окруженный тайгой. Но мне он порядком испортил настроение: оказалось, что все дома, срубленные на зиму, отправлены еще весной, по большой воде, в бухту Тикси. А кому они предназначены, никто не знает. Час от часу не легче!

К концу четвертых суток, не выдержав духоты в нашей металлической коробке, я открыл люк и высунулся, чтобы немного подышать свежим воздухом. Пилот заметил меня и показал пальцем вниз. Машина шла невысоко, и я отчетливо рассмотрел впереди большой город.

Якутск!

Странное чувство овладело мной тогда. Я знал, что Якутск стоит на вечной мерзлоте, что морозы здесь в иные зимы достигают шестидесяти градусов, и вдруг... Надо мною полыхает жаркое солнце, под крыльями самолета — город, утопающий в зелени. На берегу Лены сотни людей, растянувшись на песке, загорают. А немного в стороне я заметил палатки, телеги с поднятыми оглоблями, пасущихся лошадей. Да это же цыганский табор. Уж не завез ли меня самолет по ошибке на Нижнюю Волгу?

...В те дни почти вся деловая жизнь Якутска была сосредоточена вокруг каравана, который готовился к отплытию на Север. Дело это, большое и тогда совершенно новое, вызывало немало тревог и хлопот. Прежде всего надо было собрать суда — в достаточном коли-

честве и такого тоннажа, чтобы принять с морских транспортов все продовольственные и промышленные грузы, пришедшие для республики. При этом следовало предусмотреть, куда их нужно направить и, следовательно, так уложить в трюмы, чтобы потом не задерживать разгрузку. Мало того, по пути из Якутска предстояло тоже развести немало грузов по большим и малым пристаням. А самое главное — у полярного круга надо было подойти к руднику Санга-Хая и загрузить баржи углем для морских судов, стоявших в бухте Тикси.

В Якутск со всех сторон стягивались баржи, в городе комплектовались бригады грузчиков, подбирались уполномоченные, люди сколачивали тачки, готовили лопаты, рукавицы, плащи, котлы. Бригадиры хрипли от бесконечных споров.

Я же тем временем занимался своими делами. В первую очередь отправился разыскивать радиомачты и оснастку к ним. К сожалению, ничего из этих поисков не вышло — ни того, ни другого в городе не оказалось, а изготовить все это заново было некогда и некому.

С меховой одеждой дело обстояло несколько лучше: нашлись хорошие малицы и спальные мешки. А вместо торбасов пришлось взять пимы, с которыми впоследствии мы немало помучились.

Предложили мне даже сушеные овощи, но неважные — многолетней давности.

Вскоре прибыли товарищи. Прибыли здоровыми, бодрыми, в отличном настроении. Можно было подумать, что карбас стал для них плавучим санаторием. Во всяком случае, когда посоветовали нам и дальше плыть на карбасе, мои товарищи явно обрадовались — настолько они обжили свою посудину.

А суда каравана — большие и малые баржи — продолжали стоять на якорях, теряя драгоценные дни. Все нервничали — и командование, и рабочие, и зимовщики: чем позже мы подойдем к океану, тем труднее будет пробиваться к острову. Конечно, правильнее было бы отправлять караван по частям, но в порту был всего один теплоход — «Первая пятилетка».

Однако ничто не продолжается вечно. Настал долгожданный день, когда наш теплоход снялся с якоря. За ним растянулся почти на полкилометра весь караван.

Мимо медленно проплывали то лесистые берега реки, то густо поросшие ольхой, тальником и смородиной острова. Лена в своем нижнем течении очень прихотлива: только что мы любовались ее неоглядной, могучей гладью, а она уже расплескалась на десятки рукавов, и, насколько хватает глаз, видны лишь светло-зеленые острова да серебряные протоки между ними. Проходит полчаса, час — и перед глазами снова широкая полоса воды.

Нам иногда казалось, что разобраться в этих бесчисленных рукавах просто немыслимо. Не напрасно лоцман почти не сходил с капитанского мостика. И все же, несмотря на всю его опытность, теплоход нередко садился на мель — судоходная в прошлом году протока вдруг оказывалась несудоходной. Приходилось откачивать воду из цистерн, завозить якорь, а снявшись, наконец, с мели, искать более глубокую протоку. Еще хуже было, когда на мель садилась баржа. Тогда надо было сначала разъединить караван, отвести в сторону плавающие баржи, а затем уже стягивать с мели застрявшее судно.

Был и такой случай. Не успел наш теплоход поравняться с каким-то рыбацким поселком, как навстречу

нам, размахивая шапками, устремились на лодках десятки людей. У них, оказывается, беда: стоявшая в протоке баржа с рыбой вдруг «обсохла», река намыла вокруг нее груды песка, весь улов может погибнуть. Как ни торопились мы, а пришлось выручать людей из беды.

Только к концу июля караван подошел к заполярной якутской кочегарке — каменноугольным копям Сан-ra-Хая. С капитанского мостика была хорошо видна штольня, которая прямо от высокого берега Лены уходила в глубь горы. Добытый уголь складывался здесь же, неподалеку от штольни.

Команды судов и грузчики моментально соорудили мостки, выкатили тачки, и уголь в тот же день пошел в подведенные баржи. Русские, якуты работали и днем и ночью — благо, ночи были еще светлы.

Утром 1 августа, отмечая годовщину первой мировой войны, мы провели на берегу митинг. Теплоход в память о павших воинах дал протяжный траурный гудок.

Здесь, в Санга-Хае, уже заметно чувствовался Север. Тайга вокруг рудника даже издали казалась словно прибитой к земле. А подойдешь ближе и видишь, что деревья действительно не выше человека. Шишки с вершин полярных кедров можно снимать прямо руками. Все деревья как-то перегнуты, перекручены...

Погрузка угля подходила к концу, когда наш лоцман вдруг, без всякой видимой причины, забеспокоился. Поднявшись на капитанский мостик, он долго всматривался в таежную даль. Тогда и мы заметили, что там поднимаются ввысь еле заметные пока клубы дыма. Горела тайга.

Беспокойство лоцмана оказалось не напрасным. К ночи дым навис над рекой такой густой пеленой, что было трудно дышать. А к утру стало еще хуже. Погруз-

ку угля мы закончили, а сняться с якоря не могли: ничего не разглядеть в двух-трех шагах. Между тем к бухте Тикси, наверное, уже подходили морские суда. Еще несколько дней — и им понадобится уголь.

К счастью, ночью прошел дождь, и утром караван двинулся дальше.

ДЫХАНИЕ СЕВЕРА

Чем ближе к океану, тем ощутимее дыхание Севера. Уже и низкорослая тайга полярного круга осталась позади, и все шире расстилались перед глазами просторы необжитой тундры, где редкие деревья, не рискуя подниматься ввысь, вплотную прижимались к земле и с палубы теплохода казались случайно брошенными ветками. Все чаще по песчаным берегам и отмелям громоздились кучи плавника — с корнем вырванные деревья, бревна, доски и дрова, занесенные сюда разливом неистовой реки. А вскоре высоко в бледном небе показались и первые косяки гусей, тянувшихся к югу. Наступал сентябрь.

Наконец Лена опять раскололась — теперь уже в последний раз — на несколько рукавов. Мы подошли к ее дельте.

Океан почти рядом, а караван продвигался вперед по-прежнему медленно. Устье Лены — это множество крупных и мелких проток, из них в те годы только одна была более или менее разведана как судоходная, и то лишь для судов с небольшой осадкой.

Бесчисленные острова и островки были так же унылы, как и материковая тундра. И мне пришла на память

трагическая судьба лейтенанта Де-Лонга и одиннадцати матросов с американской шхуны «Жанетта». Покинув раздавленную шхуну, они летом 1881 года почти два месяца брели по дрейфующим льдам, а затем на лодке пробились в устье Лены и высадились на один из островов. Истощенные до предела, люди дальше двигаться были не в состоянии. У них оставалось единственное средство — собрать побольше плавника, разжечь костер и около него ждать помощи. Съели остатки продовольствия, уцелевшую собаку, ремни и всю кожаную обувь... Но помощь запоздала — группу Де-Лонга нашли только через несколько месяцев, весной следующего года. Последняя запись в дневнике лейтенанта гласила: «30 октября. Сто сороковой день. Ночью скончались Бойд и Герту. Умирает Коллинз...» На этом фраза оборвалась. Видимо, карандаш выпал из ослабевших рук.

...С каждым часом дыхание Севера становилось чувствительнее— ниже спускались темные рваные облака, порывистее дул ветер. Ледовитый океан встретил караван настоящим штормом. Он с такой силой набросился на нас, что казалось, вот-вот разнесет все суда в щепы. Нагруженные углем баржи еще выдерживали натиск, зато порожние суда метались на волнах в какой-то бессмысленной пляске.

Хуже всех пришлось, конечно, нашему маленькому, легкому карбасу. Трепало его беспощадно. Наконец, на одном из резких поворотов каравана колоссальная волна подняла суденышко и с силой швырнула на шедшую впереди баржу. Раздался треск, в пробоину хлынула вода. А в следующий момент карбас снова угрожающе навис над баржей. К счастью, буксирный канат не выдержал и лопнул. Волны сейчас же подхватили наше суденышко и понесли к видневшемуся вдали берегу.

Карбас начал погружаться в воду. С капитанского мостика хорошо видно, как на его палубе суетятся люди. Их окатывают волны, а они вытаскивают из воды и сваливают в кучу какие-то ящики, тюки.

— Что они делают? — нервничает капитан.

А на помощь карбасу уже спешил спущенный с теплохода катер. Вплотную подойти к тонущему суденышку он не мог, а когда на какое-то мгновение сближался с ним, эти ящики и тюки летели на его палубу. Затем очередная волна отбрасывала катер назад, но он снова делал разворот и снова шел на выручку.

— Сумасшедшие! — выходил из себя капитан. —
Спасаться надо, а они барахлом занялись.

Я стоял молча. «Федорыча почерк! — проносилось в голове. — Сначала спасти все, что еще можно, а потом уже переходить на катер».

И надо сказать, что старый радист и его друзья сделали все, что от них зависело, — успели спасти оружие и почти всю меховую одежду. Наконец, после очередного захода катера на него перебрались и «потерпевшие кораблекрушение». Капитан облегченно вздохнул, а я живо представил себе, что там сейчас происходит. «Порядок!» — хладнокровно говорит Некшин, стряхивая с одежды воду; Федорыч, все еще возбужденный пережитым, подмигивает Суслову, и оба заразительно смеются. За ними смеются все — и спасенные, и спасители.

Вскоре и теплоход повернул к берегу: было очевидно, что весь караван сейчас в бухту не провести. Пришлось спрятать суда в протоке и проводить их в Тикси группами.

Ночь мы переждали на одной из барж, а с утра отправились к своему карбасу. Немного погодя нас заме-

тили с берега рыбаки и вскоре подплыли, чтобы помочь нам в спасательных работах.

Палуба карбаса еще виднелась над водой. По ближайшей отмели были разбросаны всплывшие бочки с маслом. Здесь же, на песке, валялись склянки, тюбики и баночки из нашей походной аптеки. Бинты почему-то распустились и опутали все, что находилось в карбасе.

Началось «уженье». Общими усилиями мы достали из трюма двигатель, две динамо-машины, радиоаппаратуру, консервы, вино. Но от соли, сахара, муки, как и следовало ожидать, не осталось ничего. Да и оборудование, только что извлеченное из воды, представляло собой довольно печальное зрелище. Положение наше, бывшее и без того неважным, стало прямо катастрофическим. И все же ни один из зимовщиков даже не заикнулся о том, чтобы вернуться обратно.

— Достанем, что будет возможно, у полярников Тикси, а до Кигиляха все-таки доберемся!

Тем временем «Первая пятилетка» заканчивала переброску судов каравана. Шторм постепенно утихал, и в бухту Тикси мы вошли при полном штиле.

С волнением смотрел я на суровые, неприветливые берега. Так вот она, Арктика, — страна моих мечтаний! Вот она знаменитая бухта Тикси, немая свидетельница великих подвигов и потрясающих трагедий! Именно отсюда начал смелое океанское плавание на кочах Меркурий Вагин со своими казаками. Отсюда ушел в последний рейс известный исследователь Арктики Толль. И до сих пор еще — как раз неподалеку от нашего теплохода — чуть покачивались над волной мачты его затонувшей шхуны «Заря». На этих унылых берегах медленно погибали от цинги лейтенант Петр Ласиниус и его отважные товарищи...

Вправо и влево от бухты уходили в бесконечную даль безлюдные, пустынные берега, заваленные плавником, а за ними на сотни километров тянулась такая же безлюдная и пустынная тундра.

Но в самой бухте было очень оживленно. На рейде, словно в почетном карауле, выстроились океанские корабли и пришвартованные к ним большие баржи: была в разгаре разгрузка и погрузка прибывших судов. Здесь же, на рейде, стояли экспедиционные суда «Темп» и «Прончищев». Легко разрезая волны, портовый катер тянул к берегу баржи. У дома полярной станции, распластав над водой крылья, стоял на якоре гидросамолет Головина — он все-таки вылетел на Север и, понятно, обогнал нас. А на берегу, перед самой станцией вздымались яруса всевозможных грузов.

Неподалеку от первого, уже потемневшего домика блестел свежей краской второй, поднимались срубы еще каких-то зданий. Бухта строилась.

Едва наш теплоход бросил якорь, как к нему подошел катер. По веревочному трапу на палубу поднялся немолодой человек в засаленной телогрейке, потертых ватных брюках и кирзовых сапогах. Поздоровавшись со всеми, он сразу же направился ко мне.

— Вы — на Ляховские? Будем знакомы... Я профессор Чирихин. Летом как раз работал на этих островах. Между прочим, мы оставили вам на Кигиляхе небольшой запас продовольствия.

Мы, конечно, обрадовались.

— Это просто замечательно! Очень, очень благодарим вас,—сказал я. — А то наши запасы почти все потоплены...

И я показал на баржу, где на палубе в беспорядке лежали вымазанные тиной ящики.

Чирихин покачал головой.

Выходит, что на остров вы идти не можете? А
жаль, пункт у вас важный.
Почему не можем? Обязательно пойдем. Плавник
на острове есть?
Вообще на острове плавника много. Но есть ли
он на вашем мысе — не скажу, не помню. По всей веро
ятности, есть.
А охотничьи урасы?
На мысе нет. Да вам ураса и не подойдет. Пере
ночевать в такой крохотной избушке еще можно, а
жить и тем более работать — немыслимо.

Мы еще раз поблагодарили профессора за его заботу и на том же катере съехали на берег. Здесь мы подобрали место для своего лагеря. Товарищи остались разбивать палатку, перетаскивать остатки имущества, а я отправился на полярную станцию выяснять судьбу нашего дома.

Почти у самой станции я столкнулся с плечистым, бородатым мужчиной в громадных болотных сапогах. Он, казалось, только что сошел со страниц северных рассказов Джека Лондона. Когда мы поравнялись, незнакомец мельком взглянул на меня, и его васильковые, по-детски наивные глаза показались мне удивительно знакомыми. Я остановился, но великан был уже далеко. «Вот таким, наверное, был и Бегичев», — подумалось мне.

С начальником полярной станции мы встретились, как старые друзья.

— Продовольствие дадим, — сказал он, — запасы у
нас порядочные. Из технического имущества выделим
все, что окажется возможным. Пусть ваш радиотехник
приходит, я распоряжусь.

Это было очень кстати. От нашего радиотехника Ли-стова, оставшегося в Иркутске, не было никаких известий, и мы не знали, привезет ли он нам что-нибудь.

Хуже было с жильем.

— Думаю, что это дело безнадежное, — откровен
но признался мой собеседник. — Во-первых, совершен
но невозможно установить, кому и сколько завезено
домов, а во-вторых, выгрузили их с баржи на берег, как
попало. Отобрать дом без специалиста просто невоз
можно. Не знаю, есть ли вам смысл отправляться даль
ше. Перезимовать в Арктике — не шутка.

Когда я вернулся к товарищам, палатка уже стояла на месте, а над ней развевался красный флаг.

— Подожди, — улыбаясь, говорил Федорыч, — этот
флаг мы еще поднимем над своей станцией!

В ту минуту я тоже был твердо уверен в этом и никак не думал, что за станцию придется еще немало повоевать. И даже сегодня. Не успел я подняться на палубу теплохода, как навстречу мне двинулся начальник нашего каравана Земцов, человек большой, тучный, чем-то напоминавший Тараса Бульбу. Он сразу же огорошил меня новостью:

— А у нас тут сейчас совещание было. Время, зна
ете, позднее, каравану надо спешить, чтобы дорогой в
лед не вмерзнуть. Вот мы и решили вас не забрасывать...

— То есть как не забрасывать? Значит, теплоход на остров не пойдет?

Теплоход-то, собственно говоря, пойдет. На мысе
Шалаурова есть больные цингой, их надо вывезти. Но
туда мы пойдем налегке: захватим только сменщиков и
немного груза с ними...
Но раз вы идете на остров, то, значит, будете про
ходить мимо Кигиляха.
Так ведь под ваш дом и прочие грузы надо брать
баржу и терять время на лишнюю погрузку и выгрузку...
Да и ход баржа будет задерживать...
Хорошо, — не сдавался я,—дом мы не берем. Сле
довательно, вы можете принять нас и наш груз на теп
лоход, в трюм.
А как вы будете жить без дома?

— Это уж не ваша забота. За это я отвечаю.

Но у нас теплоход не грузовой, и ваш груз мы
все равно взять не можем.
На сколько тонн я могу рассчитывать?
Возьмем около семи — девяти тонн.
Прекрасно! Беру девять тонн, ни килограмма
больше, и вы нас высадите на Кигиляхе. Завтра же нач
нем погрузку.

Земцов посмотрел на меня с явным недоумением.

Да пойми же ты, чудак, что высаживаться сейчас
бессмысленно: время позднее и никакого дома к зиме
уже не построишь. Да и кто его строить будет? Ведь это
самый суровый район Арктики. Запасы продовольствия у
вас незавидные, оборудования тоже маловато. Послу
шай меня, воспользуйся случаем: сейчас из Тикси воз
вращается в Архангельск транспорт. Сдайте вы свое
имущество здешним полярникам, садитесь на пароход
и без всякой мороки возвращайтесь в Москву. Что мож
но было сделать, вы сделали, а против стихии не по
прешь! Аварийный акт мы тебе дадим, и никто никакого
упрека вам не сделает.
Так ведь не в упреке же дело! — загорячился я
и произнес, кажется, самую пылкую в своей жизни речь.
Говорил о навигации будущего года, о необходимости
самого тщательного ее обслуживания на каждом эта
пе, о роли полярных станций в этом обслуживании...

Словом, в аргументах недостатка не было. Хотя, откровенно говоря, определенного плана работы станции я тогда еще не имел.

В конце концов мы договорились, что я посоветуюсь с товарищами и затем поступим так, как решит наш коллектив.

В первую очередь я, понятно, поговорил с Федоры-чем, бывалым зимовщиком. Он решил безапелляционно:

Избушку построим сами. Из плавника. С продуктами обойдемся. Но взять с собой надо только двух-трех человек. Самых необходимых.

С этим нельзя было не согласиться. Но кого взять?

Кандидатура самого Федорыча у меня не вызывала никаких сомнений: старый полярник, мастер на все руки и, наконец, охотник — он вез на зимовку превосходный «Зауэр». Механика выбирать не приходилось — остался один Некшин. Механик он, правда, неважный, но и наше «силовое» хозяйство было не ахти какое сложное: спаренный авиационный агрегат (двигатель — динамо). К тому же Некшин до зимовки работал механиком в аэропорту.

Кандидатуру научного работника мы обсуждали вдвоем с Федорычем, так как выбор здесь был сравнительно большой. На первый взгляд, наиболее подходящей фигурой казался аэролог Рык, человек незаурядной физической силы и атлетического телосложения (к такому никакая болезнь не пристанет), но я вспомнил, как он говорил однажды: «Не представляю себе работы в Арктике без спирта»... Нет уж, лучше взять кого-нибудь другого!

В конце концов выбор пал на Ивана Павловича Терехова, тихого сероглазого блондина. Он вырос в Си-

бири, не так давно зимовал в районе Верхоянска, причем жил там в палатке. Богатырским видом Иван Павлович отнюдь не отличался, и, наверное, поэтому его еще в поезде окрестили Иваном-царевичем.

Очень хотелось взять Суслова, культурного и компанейского человека. Но что он, врач, стал бы делать на острове, если вся наша «аптека» разбросана по берегам Лены!

Поговорив с Некшиным и Тереховым, я собрал весь отряд.

Мне думалось, что оставшиеся на Большой земле будут довольны нашим решением, но ошибся. Они откровенно завидовали нашей четверке, хотя и знали, что на острове нам придется не сладко.

Прежде чем проститься с нами, Суслов и другие товарищи помогли нам отобрать на полярной станции Тик-си продовольствие, кое-какие научные приборы, немного радиооборудования, а также горючее, топоры, пилу, лопаты, ломы, кирку, гвозди, ручную лебедку. Сверх того, мы выпросили сорок листов фанеры и плиту с двумя конфорками. Не забыли даже сухие дрожжи.

В тот же вечер я снова встретил бородатого великана с такими знакомыми глазами. Но на этот раз я вспомнил его. Это был латыш Розит, мой однополчанин, с которым мы вместе служили в Иркутске.

— Здравствуй, Фомич! Ты что здесь делаешь?

Он с удивлением посмотрел на меня, но через две-три секунды тоже узнал и бросился обнимать.

Мы прошли в нашу палатку, и Розит рассказал свою историю. Его, оказывается, тоже давно тянуло на Север, и он попал сюда значительно раньше, чем я. Сначала работал с экспедицией, а затем вступил в промысловый колхоз.

— Летом ловили рыбу, зимой охотились. Дали мне
оленей. Жил, в общем, неплохо. Но вот подоспела пора
ребятишек учить, а здесь негде. Решили с женой в
Якутск перебираться. С вашим караваном и поедем.

На прощание я спросил Фомича:

А собак ездовых у тебя нет?

У меня-то нет, а на станцию их много завезли.
Хозяина нет, они и шатаются без присмотра. Вечером
приведу.

К вечеру Фомич и в самом деле привел четверку собак.

— Хорошие псы! Сильные! Такие любую упряжку
потянут.

Так в самый канун отъезда на мыс Кигилях у нас оказались и четвероногие друзья.

Blog

На трассе северного полюса эаписки полярника

Содержание