На трассе северного полюса эаписки полярника

Вид материала

Документы

Содержание Мы выходим в эфир С новым годом!

Подобный материал:

• Записки полярного летчика, 4968.09kb.
• Содержание: 2 Территориальное положение Канады, 683.59kb.
• Александр Попов: «Человек на Луне? Какие доказательства?», 4025.52kb.
• Организация и проведение городских (районных соревнований по спортивному ориентированию, 545.21kb.
• Информация о проведении Первенства России по автомоделизму в классах радиоуправляемых, 34.87kb.
• Итоги II окружного Фестиваля Северного административного округа города Москвы, 66.99kb.
• Выборгского района Санкт-Петербурга Освоение Северного морского пути. Вклад М. В. Ломоносова, 258.89kb.
• Альта самый крупный город в губернии Финнмарк. Это город северного сияния и белых ночей,, 43.94kb.
• Приказ №537 «10» ноября 2011 г о районном конкурсе «Лучшая организация Дня географии, 42.6kb.
• Правозащитный Центр «Мемориал», 418.72kb.

МЫ ВЫХОДИМ В ЭФИР

Горохов с Лебедевым, как я и предполагал, были уже готовы, и на следующий день ранним утром мы собрались в путь-дорогу.

Провожать нас вышло все немногочисленное населе­ние Дымного. Шестерка собак, впряженных в нарты, нетерпеливо повизгивала и рвалась вперед, собаки, ос­тававшиеся в поселке, очевидно, завидуя своим собрать­ям, заливались неистовым лаем.

— Конкретно! — весело кричал мне Лебедев и сме­
ялся.

А я искоса поглядывал на перегруженные нарты: вы­везет ли их шестерка собак?

Но вот Горохов крикнул, и упряжка легко понес­лась по снежному полю в море, на лед.

Мы с Лебедевым пошли следом.

Первые два-три километра собаки бежали все так же легко, а затем постепенно стали замедлять свой бег, все чаще оглядывались назад и, наконец, совсем оста­новились.

Нам предстояло в этот день пройти, минуя Бычыгый, прямо на Ипсы, то есть свыше сорока километров. «Как же их пройти? — подумал я. — Неужели будут гнать собак всю дорогу кнутом?»

Но все оказалось гораздо проще и остроумнее.

Скоро мы догнали упряжку. Я сел на нарту отдох­нуть. Лебедев встал впереди собак, а Горохов быстро пошел вперед. И чем дальше он уходил, тем сильнее беспокоились собаки. А когда старик почти совсем по­терялся из виду и казался чуть уловимой точкой на го­ризонте, Лебедев отошел в сторону и что-то крикнул собакам. Упряжка сорвалась с места и, сломя голову, помчалась догонять поводыря.

— Категорически! — крикнул мне молодой якут и побежал за нартой.

Я старался не отставать от него, но мне это плохо удавалось. Желая, видимо, подбодрить меня, Лебедев время от времени оборачивался в мою сторону, кричал свое «конкретно» или «категорически» и, как всегда при этом, заливался безудержным смехом.

Однако и «категорически» и «конкретно» в конце концов перестали помогать. Я начал отставать и догнал упряжку лишь тогда, когда со-баки разлеглись на льду и с жадностью грызли мороженую рыбу. Горохов стоял

около них, покуривая трубку, а Лебедев маячил дале­ко впереди, сменив старика в качестве поводыря уп­ряжки.

В общем, мы двигались довольно быстро. Но я с каж­дым перегоном уставал все заметнее. Да и одежда моя, пропитавшись испарениями тела, уже давала себя знать. Якуты очень нечувствительны к холоду и могут идти при любом морозе в легком ватнике и торбасах, тщательно укутав лицо, и лишь на стоянках надевают поверх ватни­ка кухлянку. Мне же ватника было мало, а полушубок с каждым километром становился тяжелее, пимы, как и в первые дни моего похода, скоро потеряли эластич­ность, задубели.

Я уже решил было отстать от упряжки и идти до Ил-сы в одиночку. Но старик Горохов молча показал мне на нарту.

Теперь я временами ехал, а временами шагал за уп­ряжкой. Лебедев бежал все так же легко и все так же с веселым смехом подбадривал меня неизменными «ка­тегорически» и «конкретно».

На Ипсы мы прибыли поздним вечером. Пока про­мышленники возились с упряжкой, я развел в урасе огонь и принялся готовить ужин — проголодались мы таки изрядно. А старик, накормив собак, одну из них взял в урасу, двух привязал, а остальных оставил на свободе. Привычные животные сейчас же вытоптали в снегу ямки и, согнувшись калачиком, улеглись на от­дых. Нарту промышленники перевернули и нанесли на полозья тонкий, ровный слой воды — нарте с такими «покрышками» легче скользить, а собакам, следователь­но, легче бежать.

После ужина FopoxoiB из двух кухлянок устроил се­бе что-то вроде спального мешка, а мне дал теплое

одеяло из заячьих шкур. Лебедев прикрылся тоже за­ячьим одеялом. Словом, спали мы с комфортом, б од­ном белье.

Утром я прежде всего с радостью убедился, что мой полушубок и пимы хорошо просохли. В урасе было тепло. Лебедев поднялся первым, растопил печь и от­правился кормить собак. Затем поднялся Горохов, набил снегом котелок, высыпал в него горсть чая, поставил на печурку и отправился умываться. Меня просто по­разило, как могли оба моих спутника, сняв рубашки и неторопливо достав туалетное мыло, тщательно умы­ваться, не обращая никакого внимания на довольно крепкий морозец. А я, собираясь в дорогу, даже мыла с собой не захватил. Впрочем, это и понятно: для про­мышленника подобный переход с упряжкой — не эпи­зод, не случайность; почти вся его жизнь проходит в непрерывных переходах — и близких, и дальних.

Умывшись и позавтракав вместе с нами, старик за­нялся сборами в дорогу, а мы с Лебедевым отправились собирать плавник.

Отсюда наши дороги расходились. Промышленники отправлялись на север — сначала на Малый Ляховский, а оттуда на Котельный. Я же мог идти или через ост­ров до избушки Ергилея с тем, чтобы переночевать у него, или же прямо к себе на станцию. В этом случае мне предстояло пройти около сорока километров без ночевки.

Я решил идти напрямик, чтобы выиграть сутки. Коте­лок и продовольствие оставил в урасе, захватив с собой только кусок хлеба, магнето и книги.

Горохов и Лебедев простились со мной и пошли, пе­ресекая остров, по тундре к проливу Этерикан, отде­ляющему Большой Ляховский от Малого. Я помахал им

шапкой, спустился на лед и пошагал на свою станцию, как и раньше, морем.

День выдался не очень морозный и не очень ветре­ный. Можно было идти не торопясь, спокойно. Благо, скоро начнутся знакомые места. Уже виднелась гора Савинкова, за которой начинался наш Кигилях, немно­го дальше смутно вырисовывались на горизонте кон­туры Столовой горы. А от нее я найду свою станцию даже в пургу.

Словом, конец путешествия был уже близок. Да и шел я на этот раз совсем легко — помогала неторопливая походка; пимы и полушубок остались су­хими.

Сейчас можно признаться, что я даже немного воз­гордился. Вспомнилась газетная заметка, в которой рас­сказывалось о героическом поступке врача на острове Шпицберген. Узнав о тяжелых родах в одном из руд­ничных поселков, врач один, без провожатых, в глухую полярную ночь совершил двадцатикилометровый пере­ход по тундре и спас роженицу. Заметка так и называ­лась «Героический поступок». Слов нет, поступок бес­спорно отважный! Врач рисковал заблудиться, встре­титься с медведем, провалиться в трещину, которые в Заполярье попадаются то и дело... Но ведь он прошел только двадцать километров, а я сделал уже двести, не считая тех, которые мне еще предстояло сделать! И ри­сковал я больше: нельзя ставить рядом сравнительно обжитый Шпицберген с нашим островом.

Занятый своими мыслями, я почти не замечал доро­ги. Вот уж позади и гора Санникова, позади и устье реки, носящей его имя.

Передохнуть я остановился лишь около бочек с бен­зином, — можно сказать, дома. И было совсем не страш-

91

но, что ущербная луна не показывалась над горизонтом, что все заметнее сгущалась ночная темень.

Отдохнув, я все так же неторопливо обогнул Сто­ловую гору, и передо мной открылась знакомая бухта, которую мы назвали Партизанской. А над ней на высо­ком холме темнела наша избушка.

Не успел я сделать несколько шагов, как послышал­ся громкий лай и на меня вихрем налетел наш Таймыр. Обрадованный пес то бросался мне на грудь, то с ти­хим повизгиванием вертелся около ног. Как же не от­дать ему оставшийся кусок вкусного шалауровского хлеба.

На лай Таймыра из домика кто-то вышел. Постоял, посмотрел и снова исчез. Затем вышло уже несколько человек. Я насчитал пятерых. Что-то много! Кто бы это мог быть? Один — скорее всего Ергилей. А пятый?

Подойдя поближе, я увидел, кроме своих, действи­тельно Ергилея Бочкарева и какого-то незнакомого ста­рика. Все пятеро стояли без шапок и в одних рубахах.

После долгих переходов мне показалось в избушке не только тепло, но и уютно. Не портила впечатления даже отчаянно чадившая коптилка.

Федорыч сразу же вытащил из мешка магнето и на­чал крутить валик.

• Почему не искрит? Может, тебе старье подсу­
  нули?
  
• Нет, друже. Сам проверял. Все было как следу­
  ет. Это я, наверное, в дороге все искры растерял. Поищи
  хорошенько!
  

На помощь Федорычу поспешил Николай, и они взя­лись за магнето вдвоем.

Тем временем Иван-царевич поставил на стол дав­но поджидавший меня обед.

— Мы вас еще вчера ждали, — сообщил он. — Ес­
ли б вы и сегодня не подошли, завтра бы всей компани­
ей отправились на розыски.

За обедом я рассказал товарищам обо всем, что ви­дел и слышал на мысе Шалаурова. Потом заговорил с Ергилеем: меня заинтересовал его спутник, скромный старик, плохо понимавший по-русски. За него на мои вопросы отвечал Бочкарев. И вот что я узнал.

Фамилия старика — Кандинский. Он —• якут, быва­лый охотник. Может быть, именно поэтому его в этом, не­урожайном на зверя году, забросили на самый дальний остров Новосибирского архипелага — Фаддеевский. Старик отремонтировал пасти, насторожил их и начал промышлять. Год и на дальних островах оказался не­урожайным, однако несколько песцов Кандинский все же добыл. Добыл бы и больше, да подошли к концу продукты. И вот старик сложил на нарту добытую пуш­нину, прикрыл ее сверху своей кухлянкой, надел на плечо лямку нарты и отправился в путь — через землю Бунге, остров Котельный и Малый Ляховский — на про­мысловую станцию.

По дороге у Кандинского продукты, а главное — та­бак, кончились совсем, и он завернул к старому другу — Ергилею Бочкареву. Два дня погостил у него, а затем оба решили навестить и нас. Отсюда Кандинскому пред­стояло пройти по тому же самому маршруту, который только что проделал я.

• Где же он в дороге ночевал? — опросил я Ер-
  гилея.
  
• В урасе. Урасы нет — брал кухлянка, делал
  спальный мешок.
  

Я с удивлением взглянул на Кандинского, спокой­но курившего свою трубку. И мне стало неловко за не-

давние рассуждения о героизме. Крепкому, здоровому человеку, которому едва перевалило за тридцать, по­казалось подвигом пройти двести километров с одним рюкзаком за плечами, с картой и компасом в руках. А вот сидит старик, которому давно за шестьдесят и который прошел по крайней мере вдвое больше, чем я, и пройдет еще сотню километров, волоча за собой нар­ту. И он ничем не хвастается, ни на что не жалуется. Причем путешествует он не по своей охоте, а по вине равнодушного чиновника с промысловой станции. С этим не так уж легко мириться старому промышленнику, ко­торый скорее умрет, чем нарушит слово!

А Кандинский добродушно улыбается мне и продол­жает спокойно курить. Для него пройти несколько сот километров — рядовая, будничная работа.

И сколько их, таких вот незаметных героев! Летом при незаходящем солнце, и зимой в глухую полярную ночь, в морозы и пургу идут они, как сейчас Горохов и Лебедев, на дальние промысловые участки или же обхо­дят настороженные пасти, выполняя свои обязанности. Идут без карт, без компаса, без часов, без бутылки ви­на и плитки шоколада. Поработав на Крайнем Севере, я крепко, на всю жизнь полюбил этих людей.

Мне очень хотелось поговорить с гостями подольше, но веки слипались сами собой. Стоило чуть прилечь, и я сразу же крепко уснул. И спал до утра, не просы­паясь.

Разбудил меня не то холод, не то веселый, ровный стукоток нашего двигателя. Услышав его, я вскочил с постели словно подброшенный.

— Работает!

Николай предостерегающе поднял левую руку — правую он прикладывал поочередно к динамке и магне-

то, как будто прощупывая их слабый пульс. Федорыч так же молча возился с аккумуляторами.

А холодом несло из широко распахнутой двери. Ее открыли, чтобы предохранить динамку от перегрева.

Пришлось надеть полушубок. Да я надел бы и тулуп, лишь бы выйти в эфир, связаться с Большой землей!

Гости уже ушли. Товарищи снабдили Кандинского на оставшийся путь продовольствием, не забыли и семью Ергилея. Иван-царевич закончил свои утренние наблю­дения и тепзрь вертелся около Федорыча. Время от вре­мени они исчезали в нашей продуктовой палатке и сейчас же возвращались заметно повеселевшими.

Я знал эту слабость Федорыча: как многие старые матросы, он основательно привык к ежедневной «чарке». Но при мне он обычно крепился, в мое же отсутствие, видимо, дал себе волю. Впрочем, сегодня это проститель­но, тем более, что работал Федорыч с большим подъе­мом, и я был уверен, что он нас не подведет.

И в самом деле, вскоре Федорыч распорядился оста­новить двигатель: аккумуляторы были заряжены. Но ста­рый радист еще долго возился около них, проверял свои приборы.

И вдруг в нашем репродукторе-молчальнике раздал­ся треск, а вслед за тем отчетливо послышалась чело­веческая речь. Федорыч выглянул из рубки и весело расхохотался, заметив наше недоумение. Мы же просто не верили своим ушам. Но нет, наша станция действи­тельно принимала Хабаровск.

Мы слышали голос нашей Родины.

В довершение эффекта в рубке вспыхнул электриче­ский свет. Это Федорыч подключил к аккумуляторам небольшую лампочку. Но каким же ослепительно яр­ким показалось нам ее сияние!

Довольный произведенным впечатлением, Федорыч надел наушники и начал «шарить» по эфиру. А мы сто­яли около него, боясь громко вздохнуть или кашлянуть.

Однако в тот вечер Федорыч ничего не добился.

Это, должно быть, порядком задело его самолюбие,—• утром он поднялся раньше всех, наскоро плеснул на лицо пригоршню талого снега и затворился в своей буд­ке. Там он снова начал «шарить» по всем возможным на­правлениям, включая порой передатчик и дробно по­стукивая ключом.

Поднялись и мы. Николай, как дежурный, принялся готовить завтрак, а мы с Иваном-царевичем,_ захватив с собой пешню, отправились измерять толщину льда на море. Но работа подвигалась медленно, мы то и дело бегали по очереди в избушку узнать, нет ли чего-ни­будь новенького.

К полудню Николай подал на стол неизменные ола­дьи и кофе, но к ним никто не притронулся: ждали Фе-дорыча.

Наконец появился и он. Я еле удержался от смеха — до того наш радист был в эту минуту торжественно важен! Без тени улыбки на добродушном круглом лице Федорыч протянул мне мелко исписанный листок. По­лярники бухты Тикси сообщали, что наши позывные приняли, слышимость хорошая, что завтра в двенадцать часов вызовут нас и дадут расписание работы рации мы­са Кигилях.

Прочитав вслух первую полученную нами радио­грамму, я крепко пожал Федорычу руку. И его напуск­ную важность как ветром сдуло.

— Ну, товарищи, — сказал я, — новый 1935 год мы можем встретить со спокойной совестью. Научную ра­боту мы ведем уже два месяца, а сегодня вышли, нако-

нец, и в эфир. Это самая большая наша победа. Готовь­те поздравительные радиограммы.

Федорыч сидел за столом именинником.

— Расскажи, как ты Тикси поймал, — приставал к
нему Иван-царевич.

А Федорычу, пропустившему потихоньку в палатке далеко не одну чарку, и самому не терпелось похва­статься.

— Мне, браток, зто пара пустяков! Сначала поймал
Шалауров. Слышу, за ключом сам начальник. Я ему
здравствуй, Костя! А он, понятно, опешил. Кто, говорит,
это? Рекомендуюсь. Так и начали разговор. Костя пе­
редал, что Листов, которого мы в Иркутске оставили,
добрался-таки до Тикси. А оттуда его направили на Ша­
лауров. Ну, говорю, и ладно, берите его себе на здоро­
вье. Мы как-нибудь и сами обойдемся. Спрашивает, что
у нас нового. Объясняю, понятно. Потом, слышу, Тик­
си работает, а я от Кости отвязаться не могу. Уж кое-
как дал позывные Тикси. Не отвечает. Дал еще — отве­
тил. Тоже удивился. Мы, говорит, про вас часто вспо­
минали, боялись, как бы вы не пропали на вашей зи­
мовке. Потом пошарил еще и поймал Васю, — помните
маленького такого радиста? — он теперь на Челюски­
не вместе с Папаниным. Этот еще больше удивился:
мы, говорит, о вашей станции и вовсе ничего не слыха­
ли... Меня, браток, в Арктике все знают! Сейчас по всем
станциям только и разговора, что я в эфир вылез. Дру­
гой бьется месяц... а я связь устанавливаю в момент!

После завтрака все сели за радиограммы. Я, кроме того, набросал рапорт управлению Северного морского пути, в котором коротенько сообщал, что станция мыса Кигилях вступила в строй действующих полярных стан­ций Советского Союза.

С НОВЫМ ГОДОМ!

Последние дни 1934 года... Настроение у всех по-праздничному приподнятое: жизнь и работа на стан­ции входила в нормальную колею. Утро неукоснительно начиналось с гидрометеорологических наблюдений. Те­рехов иногда один, а чаще с кем-нибудь из нас опреде­лял силу и направление ветра, температуру и влажность воздуха, температуру воды и почвы, толщину снежного покрова...

Труднее всего давалось определение толщины мор­ского льда. Сейчас это делается сравнительно просто, с помощью бура, а в наше время приходилось орудо­вать пешней. Недавно пробитая лунка за ночь снова покрывалась льдом, и нам опять и опять приходилось пробивать новые. А это не шутка, когда толщина льда больше метра.

В сильные морозы мы выходили на морс коллектив­но, все вчетвером.

Наблюдения велись в точном соответствии с прог­раммой работы полярных станций. Но если в первые два месяца полученные данные оставались в наших днев­никах, то теперь мы ежедневно, в строго намеченное время, передавали их полярникам бухты Тикси.

Окончательно сложился и наш быт. Впрочем об этом несколько позже.

За три-четыре дня до встречи Нового года Федорыч, как и перед годовщиной Октября, затворился в радио­рубке и занялся своей «химией». Я уже с опаской по­глядывал на его опыты, так как к обеду и ужину наш радист выходил заметно возбужденным и при этом че­ресчур усердно ссылался на необходимость дегустации.

Терехов в свою очередь мудрил над куропатками, ко­торые оставались еще в нашем неприкосновенном за­пасе.

Мы с Николаем Некшиным превратились, так ска­зать, в разнорабочих: на нашу долю выпала главным образом уборка, дело тоже нелегкое, если учесть, что при нашем освещении грязь не очень бросалась в глаза, и поэтому всякого мусора и копоти в избушке скопилось изрядно.

К полудню 31 декабря почти все было готово. Мы да­же ухитрились превратить машинное отделение в баню. Нагрели побольше воды и поочередно помылись в боль­шом тазу. Сменили белье, побрились. Я написал текст приветственных радиограмм от нашего коллектива зи­мовщикам мыса Шалаурова, бухты Тикси, мыса Че­люскина и вручил их Федорычу для передачи по назна­чению. Но только что собрался немного отдохнуть, как в избушке появился гость, которого мы в такой час сов­сем не ждали, — Ергилей Бочкарев.

Поздоровались. Я угостил гостя папиросой и, по всем правилам местного этикета, спросил о последних новостях.

— Новостей альбях¹,— улыбаясь, ответил старик и
достал из дальнего кармана письмо.

Ничего не понимая, я взял письмо, а когда взглянул на конверт, то от изумления чуть не выронил его: адрес был написан рукой моей жены.

• Откуда ты взял это письмо?
  
• Кандинский принес.
  

История письма оказалась не совсем обычной даже для Крайнего Севера. Жена отправила его авиапочтой.

¹ Альбях — много.

но самолет доставил пакет в Якутск уже после того, как наш караван снялся с якоря. Послать письмо вслед за караваном было не на чем, и работники связи, дождав­шись санного пути, направили его на оленях до Булу-на — в то время самого дальнего почтового пункта рес­публики. Там письмо дождалось попутчиков и с ними попало на побережье Ледовитого океана.

Следующим этапом оказалось путешествие с ост­ровными охотниками, приезжавшими на материк за све­жей рыбой для своих собак. Охотники доставили письмо на промысловую станцию, где как раз оказался Кандин­ский. Дальнейший путь пояснений не требовал.

Вместе с письмом Ергилей привез нам—уже от се­бя — тайменя, только что полученного им от той же промысловой станции с новогодним праздничным пай­ком.

Что делать с таким подарком? И брать неудобно, и не взять нельзя: обидится на всю жизнь.

В довершение всего Ергилей передал нам прислан­ные шалауровцами книги и пакет с патефонными плас­тинками. Новостей оказалось действительно «альбях».

...Но вот все приготовления закончены. Стол накрыт. Над ним — алый флаг. Это у нас уже становилось тра­дицией.

Рассаживаемся по местам. На мне форменный кос­тюм начальника полярной станции, Некшнн облачился в авиационный китель, а Иван Павлович достал из че­модана небесно-голубую рубашку и яркий галстук. Ер­гилей устраивается рядом со мной. Последним из-за полога появляется Федорыч. Он подстриг и тщательно расчесал свою бороду, голову напомадил каким-то не­вероятным фиксатуаром, а усы лихо закрутил кверху. Вместо затрапезного, кое-где порванного ватника, на

нем чуть не блестела морская форменка с замысловаты­ми галунами на рукаве. Из нагрудного кармашка тор­чал уголок по-настоящему чистого носового платка. И сразу же наша избушка, казалось, поперхнулась аро­матом крепчайшего одеколона.

Полюбовавшись произведенным эффектом, Федорыч подтянул к столу провода, и через минуту над столом ярко вспыхнула электрическая лампочка. Одновремен­но заговорил и репродуктор. В избушке сразу стало светло, уютно и действительно празднично.

Но это, оказывается, было еще не все. Федорыч с таинственным видом снова исчез за пологом, прикры­вавшим вход в радиорубку, а оттуда уже не вышел, а величественно выплыл, сияющий, бережно прижимая к груди четвертушки бумаги, густо исписанные его неров­ным, размашистым почерком.

Сначала он вручил мне поздравительные радиограм­мы от начальника Полярного управления из Москвы, от зимовщиков бухты Тикси, мыса Шалаурова, мыса Че­люскина, а затем, после того как я прочитал их вслух, положил перед каждым из нас на стол поздравления от наших родных.

Большего, пожалуй, нельзя было и желать! Забыв обо всем, мы погрузились в чтение радиограмм.

За несколько минут, оставшихся до двенадцати ча­сов, я перебрал в памяти все наиболее яркие события уходившего года: вызов в Полярное управление, курсы, беседа с Иоффе, нелегкая дорога от Москвы до бухты Тикси, переход морем к мысу Кигилях. Вспомнились де­сятки людей, так или иначе помогавших нам в пути, вспомнились соседи-островитяне — Бочкарев, Кандин­ский, Лебедев, Горохов. В боковом кармане моего празд­ничного пиджака лежало письмо, согретое теплом мно-

гих заботливых рук, бережно передававших его очеред­ным попутчикам от Якутска до урасы Ергилея.

Нет, я не мог пожаловаться на прошедший год! И не только потому, что сбылась, наконец, моя мечта, по­рожденная романтикой юношеских лет. Нет. Пройдет еще несколько месяцев, и по всей трассе Северного мор­ского пути тронутся в дальнюю дорогу караваны тяже­ло нагруженных океанских судов. Тронутся не вслепую, не наугад, как бывало прежде. Они пройдут широкими голубыми разводьями путей, тщательно разведанных на­шими полярными станциями. Неподатливые льды, извеч­ные враги северных переходов, будут вынуждены без­ропотно посторониться перед мощными советскими ко­раблями.

Я на мгновение представил себе окутанные серой мглой полярной ночи острова Новосибирского архипе­лага (общей площадью примерно в сорок тысяч квад­ратных километров), по которым разбросано два-три десятка людей, не знающих, что такое школа или боль­ница. Какая большая, полнокровная жизнь придет сю­да в недалеком будущем! С какой сказочной быстротой начнут оживать и развиваться полупустынные, а то и совсем пустынные просторы Арктики! Какие несметные сокровища откроются перед глазами изумленных иссле­дователей! И как радостно будет сознавать, что в это благородное дело вложен и твой труд!

Минутная стрелка часов вплотную подошла к две­надцати. Я встал и, как сумел, рассказал о том, что пе­редумал. Все подняли кружки.

Поздравив товарищей с Новым годом и пожелав им всего наилучшего, я вспомнил старинный обычай дальне­восточных охотников, снял со стены винтовку и заторо­пился к выходу. Заметив недоуменные взгляды, на ходу

объяснил, что у нас на Дальнем Востоке полагается салютовать Новому году четырьмя выстрелами из охот­ничьего дробовика или винтовки,

• Зачем же четырьмя? — заинтересовался Ергилен.
  
• Один выстрел на север, другой на юг, третий на
  восток и четвертый на запад. Бывало, не успеют часы
  отбить двенадцать, как по всему селу начинается
  пальба.
  

Экспансивный Федорыч, конечно, тоже не усидел за столом. Л за ним последовал Иван-царевич.

Мы с бывалым зимовщиком салютовали по всем пра­вилам: пустили по четыре пули — и на север, и на юг, на восток, на запад, — а Иван-царевич, выскочивший в одной рубашке, моментально продрог, выпалил, не от­ходя от двери, куда придется, и стремглав кинулся в избушку. Да и мы не стали задерживаться — ночь вы­далась морозная, с ветром. В такую погоду в нашей кают-компании бывает особенно тепло и уютно. Тем более, в новогоднюю праздничную ночь, когда на сто­ле не осточертевшие консервы, а жирные куропатки, свежий таймень и яркий электрический свет.

...Уже и час, и два прожили мы в новом, 1935 году, а разговоры за столом все еще продолжались. Вернее сказать, не разговоры, а разглагольствования изрядно захмелевшего радиста.

— Я, братки, не зря у самого товарища Попова Александра Степановича учился... Я у него, ясное море, лучшим учеником был...

Мы с Николаем переглянулись: если Федорыч заго­ворил о своем знаменитом учителе, значит дело идет к развязке. Мы улеглись спать. Слушать Федорыча остал­ся один Иван-царевич, который односложно поддакивал рассказчику и во всем соглашался с ним.

А утром Федорыч пропустил все сроки передачи: разбудить его не было никакой возможности. Мы с Ни­колаем помогли Ивану-царевичу обойти участки, прово­дили Ергилея, снабдив его праздничными гостинцами для семьи, а наш радист все еще спал.

После завтрака я, как обычно, отправился на про­гулку. Тундра была по-прежнему утомительно пустын­на. Ни птицы, ни зверя. Правда, кое-где встречались сле­ды песца, но сами зверьки мне ни разу на глаза не по­падались.

Суровый островной ландшафт оживляли только по­лярные сияния, но к ним мы уже привыкли, и большого впечатления они не производили.

У Столовой горы я чуть не оступился в свежую тре­щину. Она была не меньше четверти в ширину, глубо­ко уходила в землю и длинной извилистой лентой теря­лась вдали. Какой же силой нужно обладать, чтобы так легко разорвать мощный слой вечной мерзлоты! Мне стало понятно, почему время от времени по нашему ост­рову прокатывались оглушительные взрывы, отдаленно напоминавшие артиллерийские залпы.

А вернувшись домой, я застал там неприглядную картину: Федорыч шумно о чем-то разглагольствовал, а Иван-царевич, услужливо подливая в кружки спирт, однотонно бормотал:

— Правильно, Федорыч... Это ты совершенно верно, Федорыч...

Я разделся, молча поставил на стол патефон и завел «Рэвэ та стогнэ». Но Федорыч без труда перекричал всю Киевскую капеллу, а вслед затем джаз Утесова. И толь­ко перед Шаляпиным спасовал, обиделся и молча лег спать.

Положение создавалось не из приятных, и я решил

принять срочные меры. Дождавшись, когда собутыльни­ки уснули, я отправился в нашу продуктовую палатку, отвинтил пробку на банке со спиртом и опрокинул ее. Спирт, тихо шипя, веселым ручейком побежал в снег.

Но я вовремя спохватился: на Севере спирт всегда мог пригодиться. Налил две полные бутыли и отнес их на мысок, где тщательно припрятал, засыпав сверху галькой. Потом плеснул в банку с остатками спирта ковш воды и поставил ее на место.

Теперь оставалось только ждать, чем все это кон­чится.

Однако ждать пришлось долго. Ни Федорыч, ни Иван-царевич не обнаружили никаких признаков не­довольства. Было похоже, что они не догадывались об истинных причинах внезапной убыли спирта. Лишь ме­сяца через два, выбрав момент, когда в избушке никого больше не было, Федорыч подошел ко мне и смущенно пробормотал:

• Надо бы, Никифорыч, радировать Сысолятину,
  пусть немножко спирта пришлет. Аппаратуру промы­
  вать нечем.
  
• У Сысолятина, браток, спирта давно уже нет.
  Еще при мне жаловался. Да ведь у нас свой спирт дол­
  жен быть?
  
• Израсходовали,— вздохнул Федорыч.— Не пойму,
  когда успели...
  
• Неужели ничего не осталось?
  
• Остаться-то осталось немного, да испортился по­
  чему-то. Замерз. Туманом, что ли, пропитался... Ни­
  как не пойму, в чем дело.
  

Я-то понимал, в чем дело, но секрета своего, конеч­но, не выдал.