В. В. Виноградов к изучению стиля протопопа Аввакума, принципов его словоупотребления

Вид материалаДокументы

Содержание


1) или чаще торопливая передача движений2
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   20

250


„И без битья насилу человекъ дышитъ... да петь работай, никуды на промыслъ не ходи; и верьбы бѣдной в кашу ущипать збродитъ и за то палкою по лбу: не ходи, мужикъ, умри на работѣ“. 182.

Круг представлений, который всплывал в сознании Аввакума при слове: „мужик“, отчасти раскрывается в таком отрицательном параллелизме:

„Бѣс-отъ веть не мужикъ: батога не боится; боится он креста Христова“. 29.

В этом сопоставлении любопытно не только раскрытие образного фона — слова: „мужик“, но и сцепление с ним нового семантического ряда, который шел от символа: „бес“. Ассоциация между ними, формально отрицаемая, покоится на очевидной однородности соединенной с тем и другим символом эмоциональной окраски. Это необходимо отметить потому, что таким путем группы символов, организующих повести о нападениях бесов на Аввакума и его детей духовных, часто спускаются в комический ряд — в силу характера апперцепируемых словом: „бес“ представлений. И хотя борьба с бесами рисуется в тех же реалистических тонах и с сходным отбором символов, что и отношения к никонианам („бился я з бѣсами, что с собаками“ — 71), но трагический колорит совсем ослаблен. И слово „бес“ выступает нередко, как

251


синоним драчуна (73) и беспокойного скандалиста, любителя „поиграть“ в разных смыслах этого слова: (ср. значенія слова: „игрец“ в совр. народ. говорах. Словарь русск. яз., сост. II отд. Росс. Ак. Н. т. III, в. I. 1922. 107 стр.).

Прокуда-таки ни бѣсъ ни што былъ в ней, много времени такъ в ней игралъ“. 76.

„Бѣсовскимъ дѣйствомъ скачетъ столикъ на мѣсте своемъ“... И егда в трапезу вошелъ, тутъ иная бѣсовская игра“, 80 (в редакции В: „бѣсовкая игрушка“ — 227).

„Вскочиша бѣсовъ полкъ в кѣлью мою з домрами и з гутками, и одинъ сѣлъ на мѣстѣ, идеже просвира лежала, и начаша играти в гутки и в домры, — а я нихъ слушаю лежа“... 228.

Таковы соединения семантических групп, связанных с представлениями побоев, унижений, истязаний и драк.

IV. Четвертый символический ряд, примыкающий к метафоре: „люди Божии — духовные дети Аввакума“ („дѣтушки миленкіе мои“ — 56; Аѳонасьюшко миленкой, сынъ мнѣ духовной“ — 57; „изрядные дѣтки стали, играть1) перестали“ — 31

252


и др.; ср. описание ухода за Кирилушкой: „и я ему силой в ротъ напехаю“. и онъ и плачетъ и глотаетъ“ — 72), подводит к проблеме о том сентиментальном примитивизме, который обнаруживается в словесных обозначениях чувств „детей духовных“.

Но раньше необходимо указать общие принципы выражений чувствований в стиле Аввакума.

Как и следует ожидать, круг символов, сюда непосредственно относящийся, чрезвычайно узок и беден (если оставить в стороне междометия). Прежде всего — это лаконические разговорно-традиционные формулы чувств, состоящие обычно или из личного глагола отыменного происхождения („я петь осержусь“ — 82; „о правилѣ тужу“ — 43, 47, „опечалился еси“ — 43; „боится“ — 71, 74, 37; „ужаснулися“ — 50; „дивятся“ — 44, 48; „дивится“ — 44; „опечаляся“ — 42, 44; „обрадовался“ — 38; „жалѣютъ по мнѣ“ — 22 и др.; ср. „зжалихся об ней“ — 79) или из именного согласуемого предиката („повиненъ бываетъ“ 73; „онѣ... добры до меня“ — 53; „добренекъ до меня“ 49“; „рады“ 41; „учинилъся печаленъ“ — 14 и др. под.) или же

253


чаще — из безличной формы глагола и оглаголенного имени („мнѣ... жаль“ 45, 61, 77, 37, 35; „отрадило ему“ 72; „мнѣ горъко“ 59, ср. 35, 23; „зѣло — де тяжко... бываетъ 57; „жаль ему меня“ 53; „грустко гораздо“ 24 и т. п. ).

Если из этих обозначений исключить выражения горечи и жалости Аввакума, удивления созерцателей его подвигов и боязни врагов, то остаток образуют совсем единичные примеры непосредственной символизации эмоций. В общем употреблении этих слов останавливает внимание та особенность, что они часто служат не мотивировкой внешних симптомов, с которыми чувства связаны, а сопоставляются с их обозначениями, как бы параллельно созерцаемые внешние проявления: „дрожали и боялись“ 38; „и плачю и радуюся“ — 46. Кроме того, как эти разговорно-речевые символы, так и особенно-пересекающий эту семантическую группу другой круг выражений чувств, ведущий к церковно-книжным формулам („ужасеся духъ мой во мнѣ“ — 12; „нападе ужасъ“ 73; „я вострепетахъ“ — 10; „аз же не смутихся“ и т. п. ), обычно размыкается, вбирая в себя, как наглядные иллюстрации отвлеченных символов, обозначения внешних движений, в которых обнаруживается то или иное чувство (напр., „добры до меня: у царя на сѣнях со мною прощались“ 12, „инъ начальникъ

254


на мя разсвирепѣлъ — прибѣжалъ ко мнѣ в домъ, бивъ меня“ 103, „осердился на меня опять пущи старова — хотѣлъ меня в огнѣ жжечь“... 29; „изнемогь бѣдный — принялъ три перста, да такъ и умеръ“ 16; „мучила зиму ту всю — лаяла да укоряла“ 25), или же получая освещение в речевой цитации чужих слов („онъ на меня учинился печаленъ: на што де церковь соборную покинулъ“ 14 и т. п. ).

Таким образом, рельефно выявляется тенденция к фиксации наглядного обнаружения чувства в действиях. Вследствие этого формулы непосредственного выражения эмоций избегаются.

В сказе преобладают стремительно сменяющиеся обозначения внешних симптомов чувств 1) или чаще торопливая передача движений2), эмоциональную основу которых сами герои вскрывают в коротких диалогах с разнообразным характером