В. В. Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков издание третье допущено Министерством высшего и среднего специального образования СССР в качестве учебник

Вид материала

Учебник

Содержание Прокуда-таки ни бес ни што был в ней, много времени так в ней играл Вскочиша бесов полк в келью мою з домрами и з гуткамц, и один сел на месте, идеже просвира лежала, и начата играти в гутки и в д И бес блудной в души на шее седит, кудри бедной раз-чесывает, и ус раэправляет посреде народа. Силно хорош, и плюнуть не на ково Ныне пускай их поиграют Бес-от веть не мужик: батога не боится; боится он креста Христова Надобе купит только что нужно Есть такие, которые в одном пиру пропиют что во всем году на­жили Фонетических (орфоэпических)

Подобный материал:

• Г. Г. Почепцов Теоретическая грамматика современного английского языка Допущено Министерством, 6142.76kb.
• В. Г. Атаманюк л. Г. Ширшев н. И. Акимов гражданская оборона под ред. Д. И. Михаилика, 5139.16kb.
• A. A. Sankin a course in modern english lexicology second edition revised and Enlarged, 3317.48kb.
• Автоматизация, 5864.91kb.
• А. М. Дымков расчет и конструирование трансформаторов допущено Министерством высшего, 3708.79kb.
• В. И. Кузищина издание третье, переработанное и дополненное рекомендовано Министерством, 5438.98kb.
• Н. Ф. Колесницкого Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебник, 9117.6kb.
• А. Б. Долгопольский пособие по устному переводу с испанского языка для институтов, 1733.75kb.
• В. К. Чернышева, Э. Я. Левина, Г. Г. Джанполадян,, 563.03kb.
• В. И. Королева Москва Магистр 2007 Допущено Министерством образования Российской Федерации, 4142.55kb.

46 —

Отсюда возникают: смысловой параллелизм церковнославянского языка и просторечия, прием стилистических сопоставлений, перевода речи с одного стиля на другой. Например, в «Житии»: на нем же ка~ мень падет, сотрыет его... слушай, что пророк говорит со апостолом, что жернов дурака в муку перемелет (175).

Так создается своеобразная атмосфера идеологического взаимо-освещення церковнокнижного и бытового народного языка. Одни и те же образы колеблются между библейской и обиходной разговор­ной лексикой. Например, евангельский образ волка то облекается в церковнославянизмы, то в просторечные формулы: сии бо волцы, а не пастыри, душегубцы, а не спасители (467). И рядом: Дети, чему быть? волки то есть. Коли волк овцы жалеет? Оне бы и мясо то мое съели (123); Наши, что волчанки, вскоча завыли (59); волки то есть не жалеют овец (52); ср. Мотаюсь... посреде волков яко овечька или посреде псов яко заяц (192); со Христом и большому тому вол­ку, хохлатой той собаке глаз вырву, нежели щенятам (949).

Таким образом, в национально-демократических стилях русской литературной речи конца XVII в. система церковнославянского язы­ка, охраняемая от западных новшеств, выступает не как замкнутая сфера архаических форм церкорнобогословского выражения, но как основной структурный элемент общественно-бытовой речи. В повест­вовательных, эпистолярных и публицистических жанрах церковносла­вянский язык приближен к просторечию, приспособлен к его семан­тическим формам и, в свою очередь, притягивает их к себе. Яркой иллюстрацией этого взаимодействия церковных образов с устно-бы­товыми и народнопоэтическими в языке Аввакума может служить фразеология, окружающая слово бес '. Свою борьбу с бесами Авва­кум рисует в тех же реалистических тонах, что и отношения к нико­нианам (бился я з бесами, что с собаками — 71). Но трагический колорит здесь совсем ослаблен. Лишь при экспрессии иронического или ласково-великодушного снисхождения образы никониан сопостав­ляются с бесами, иногда метафорически приравниваются к ним: хо­тя маленко оплошися: тотчас ограбят до нага и сволокут ризу свято­го крещения, так стал игралище бесом, не попал никуды, толко разве в пекл огненный (463). Слово бес у Аввакума выступает обычно как синоним скомороха, как обозначение драчуна (73), вора и беспокой­ного скандалиста, любителя «поиграть» в разных смыслах этого сло­ва (ср. значения слова игрец в современных народных говорах. — Словарь русского языка, составленный II отделением Российской ака­демии наук, 1922, т. 3, вып. 1, с. 107)² *⁶.

Прокуда-таки ни бес ни што был в ней, много времени так в ней играл (76).

Бесовским действом скачет столик на месте своем... И егда в тра­пезу вошел, тут иная бесовская игра (вариант: бесовская игрушка —

' Об эволюции образа беса в русской литературе см. статью Буслаева Ф. И. «Бес». — В кн.: Буслаев Ф. И. Мои досуги. М., 1886, ч. 2.

О традиции этого образа беса-игреца, скомороха см.: Фаминицын А. С. Скоморохи на Русв. СПб., 1889, с. 69 и след; 76, 114, 159 и след.

— 47 -

Вскочиша бесов полк в келью мою з домрами и з гуткамц, и один сел на месте, идеже просвира лежала, и начата играти в гутки и в домры, — а я у них слушаю лежа... (228).

В стиле Аввакума вообще намечаются две основные тенденции изображения «беса». Бес рисуется чаще всего как «скоморох», соби­рая вокруг себя весь тот обличительный лексикон, которым оружены были в церковной проповеди скоморошьи игры и образы скоморохов.

В «Послании братии на всем лице земном» к «нынешним духов­ным» (т. е. к официальному духовенству) непосредственно один за другим — применяются названия бесов и скоморохов: словом духов-нии, а делом беси: все ложь, все обман... По всей земли распространи-ся лесть, а наипаче же во мнимых духовных. Они же суть яко скомра-си ухищряют и прельщают словссы сердца незлобных... (780).

В этом плане бес и становится «игрецом» '.

В иных случаях, более редких, бес представляется в облике свет­ского щеголя^: И бес блудной в души на шее седит, кудри бедной раз-чесывает, и ус раэправляет посреде народа. Силно хорош, и плюнуть не на ково... (541). Впрочем, в обличительной литературе образы шу­та-скомороха и щеголя сливались².

Национально-демократические стили литературного языка XVII в. широко пользуются приемом смешения церковнокнижного языка с бытовым просторечием, даже в его вульгарных проявлениях. Это про­сторечие иногда как бы соприкасается с языком крестьянства, но не сливается с ним, вращаясь преимущественно в сфере форм фамильяр­но-бытового языка разных слоев городского населения.

Слово мужик, например, в языке Аввакума чаще всего было окра­шено эмоциональным тоном пренебрежения. И Аввакум охотно ис­пользует его в своих презрительных отзывах о «шептунах» и «волх­вах»: смалодушничав, она... послала ребенка к шептуну-мужику (33). Волхв же той мужик...³ привел барана живова в вечер и учал над ним волховать, вертя его много и голову прочь отвертел (34). При помощи слова мужик Аввакум нередко обостряет изображение «все-губительства» никониан. Например, образ «обруганных» мучеников вызывает у Аввакума сравнение с «мужиками деревенскими»: остри­жены и обруганы, что мужички деревенские (60). Иногда Аввакум

' Ныне пускай их поиграют с бесами теми заодно над Христом, и над Нико­лою и над всеми святыми с богородицею спасом нашим, да и над нами бедными, что черти над попами — пускай возятся. (285)... всю невесту Христову разорили. Разорили римляна, воры... разорили, зело обезчестили. Бесятся, играют в церкве той. Кой что ухватил, тот то и потащил (367).

² Ср.: Фаминииын А. С. Скоморохи на Руси. СПб., 1889. Любопытна проб­
лема: идеологически отрицая скоморошье искусство, не перенес ли Аввакум не­
которые его формы в литературу? В высшей степени любопытно применение сло­
ва «играть» к Лазарю для обрисовки его психического состояния после казни
(отсечения языка): Я на третий день у Лазаря во рте рукою моею гладил: ино
гладко; языка нет, а не болит, дал бог. А говорит яко и прежде, играет надо
мною: «Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось, не откушу!» И смех с
ним, и горе! Я говорю: «Чево щупать? На улиие язык бросили!» (212).

³ Ср. также название мужик в применении к «темному человеку», когда ои
«задавил» протопопицу (31).

— 48 —

вкладывает презрительную кличку мужик в речь гонителей: «Вопро­сил его Пилат: «Как ты, мужик, крестишься?» Ср. рядом торжествен­но-книжное определение профессии этого кожевника Луки лично от Аввакума: усмарь чином (62). Ср. «И без битья насилу человек дышит... да петь работай, никуды на промысел не ходи; и верьбы бед­ной в кашу ущипать збродит и за то палкою по лбу: не ходи, мужик, умри на работе» (182).

Социально-экспрессивная окраска слова мужик отчасти распозна­ется и в таком отрицательном параллелизме: Бес-от веть не мужик: батога не боится; боится он креста Христова (29)'.

Язык Аввакума лишь в более яркой и художественной форме отражает некоторые общие тенденции борьбы за литературные пра­ва народной речи в XVII в. (Ср. приемы смешения церковнославя­низмов с элементами живой устной речи в письмах боярыни Моро­зовой, в письмах дьякона Федора, в переписке дворян Леонтьевых, отчасти в «Житии» Епифания и многих других памятниках расколь­ничьей письменности)².

§ 11. СВЕТСКО-ДЕЛОВАЯ РЕЧЬ И ГОРОДСКОЕ ПРОСТОРЕЧИЕ

Вопрос о социальных стилях светско-деловой речи и живого рус­ского разговорного языка является одной из основных проблем исто­рии русского литературного языка XVII—XVIII вв. Степенью участия народной речи, просторечия в жизни литературного языка определялась степень национализации, русификации церковнославян­ского языка. А с другой стороны, в зависимости от характера отно­шений социальной группы к книжной культуре находился тот или иной уровень «литературности» стилей живой устной речи. Ведь просторечие и народный язык не только питают литературную речь и стили письменно-делового языка, но и сами питаются их соками.

В процессе социального расслоения просторечия, в процессе диф­ференциации устной речи разных общественных групп очень значи­тельной была роль школы, роль «учебника». Обучение грамоте в XVII в. происходило по церковнославянским книгам, причем их текст заучивался наизусть. Этим путем в устную речь разных слоев обще­ства должно было проникнуть из учебных «псалтырей» и «часословов» много церковнославянизмов, особенно в области лексики и фра­зеологии. Таким образом, уже в XVII в. в просторечии циркулиро­вали такие славянизмы, как возвращать, наслаждаться, заблуждать­ся, смущать, рассуждать, понуждать,'надежда, одежда, краткий, при­зрак, враг, распря, разный, влажный, мрачный, причастия на -щий и многие другие. Однако всесторонне описать разные стили разговор­ной речи в конце XVII в. и проследить процесс их эволюции — при

Ср статью Н. К. Гудзия «Протопоп Аввакум как писатель и как культур­но-историческое явление» в издании: Житие протопопа Аввакума, им самим иа-"исаннос и другие его сочинения. М., 1934.

См.: Барское Я. Л. Памятники первых лет русского старообрядчества.— " ки.: Летопись занятий Археографической комиссии. СПб.; 1912, вып. 24.

- 49 —

современном состоянии истории русского языка — очень затрудни­тельно. Достаточно сопоставить язык писем и посланий царя Алексея Михайловича с языком писем и бумаг Петра I 80—90-х годов XVII в,, чтобы увидеть резкие изменения в составе русского разго­ворно-бытового и письменно-делового языка, обусловленные эволю­цией литературной речи. Лексический состав, фразеология и синтак­сис писем Петра I — иные. Например, в языке Петра I нередки син­таксические полонизмы (вроде которая несравненною прибылью нам есть и т. п.); господствует латинская конструкция с глаголом на кон­це предложения; чаще заимствованные слова; больше технических выражений. Хотя Петр I свободно владел формами высокого «сла­вянского диалекта» (ср., например, письмо к патриарху Адриану в 1696 г.)*¹, но он допускал такое шутливо-ироническое смешение цер­ковнославянизмов с мифологическими образами, которое не свойст­венно языку Алексея Михайловича. Например: Корабълъ совсем от­делан и окрещен во имя Павъла апостола и Марсовым ладоном да-волно курен в том же курении и Бахус припочьтен был довольно '.

Все это не только свидетельствует об изменении литературно-язы­ковой формы в одной и той же социальной среде на протяжении по­лувека, но и говорит об увеличивающейся близости национально-бы­тового просторечия и стилей светско-делового языка к системе лите­ратурной речи. Особенный интерес представляют наблюдения над общественно-бытовым языком тех социальных слоев, для которых и сфера употребления церковнославянского языка и самый объем цер-ковнокнижиой культуры были ограничены. Конечно, отчасти этот критерий можно применить и к дворянству, особенно мелкому и сред­нему, бытовая речь которого была близка к крестьянскому языку. Но в кругу городского населения по преимуществу такой обществен­ной группой, которой были чужды высокие стили церковнославянско­го языка, заключавшие в себе квинтэссенцию литературности, были посадские люди, ремесленники, торговцы и т. п.

Кое-какие сведения о разговорном языке московского общества в конце XVII в. можно извлечь из Grammatica Russica H. Wilhelm'a Ludolf'a (1696). В диалогах, приведенных Лудольфом, есть отраже­ния речи высшего общества. «Но в диалогах да и в фразеологических иллюстрациях грамматики Лудольфа,— правильно замечает Б. А. Ла­рин,— гораздо больше таких записей, которые своим содержанием ясно указывают на среду высшего и среднего купечества и тогдашней «технической интеллигенции»—крупнейших мастеров, специалистов. Трактат о богатствах и торговле России, заключающий книгу, не мог быть написан без широких связей с этой средой.В диалогах Лудольф упоминает о соседе докторе, о приятеле великом художнике — часов­щике (37). Можно думать, что из этой социальной среды выхваче­ны Лудольфом такие, например, фразы:

Надобе купит только что нужно (64).

Много я издержал на етую работу, а жаль мне, что деньги не в мошне держал (64).

Письма и бумаги Петра Великого, т. 1, с. 22, письмо 1694 г.

— 50 -

Есть такие, которые в одном пиру пропиют что во всем году на­жили (66).

Отнеси бушмаки к сапожнику и вели их починит (56).

Луче дурачествоват неже /срост (58) и др. под.

Весь пафос грамматических и лексических наблюдений Лудольфа клонится к убеждению, что и при посредстве «просторечия», на на­родном языке (in vulgari dialecto) можно выразить много полезных и славных для русской нации вещей, если только русские попытаются по примеру других народностей, развивать свой собственный язык и издавать на нем хорошие книги. Грамматика Лудольфа — призыв к переносу форм национально-бытовой речи в письменность и литера­туру. Не чужды агитационным отголоскам и те «разговоры» (in forma dialogorum modi loquendi communiores), которые приложены к грамма­тике. Они направлены иногда против узкой церковности и отстаива­ют религиозную свободу. Происходит, например, такая беседа о «службе божией». «Споры о божественных делех до смерти не люб­лю... Примечал, что меньше по христианскому живут которие болши с вере бранятся» (74) '. «Безумно сердится на человека, что он не самым обычием воспитан был, как мы. Прогневатся на человека что мысли ево не сходятся с моими мыслями равно как бы я хотел сер­дится что лице ево розличное от моево» (70). «Когда я найду доб­рого человека, его люблю и почестю, хотя он иной веры, и когда я вижу бездельника, ево не во что ставлю, хотя он мой средня» (69— 70). Присматриваясь к «идиоматизмам» грамматики Лудольфа (additi sunt dialogi et idiotismi nonnulli qui continent phrases in quotidiana vita occurrentes), исследователь должен признать, что в сво­их лексических и экспрессивных формах городское просторечие XVII в. несколько напоминает (конечно, при условии выделения грамматических и лексических архаизмов) язык дореволюционного «мещанства», мелкой буржуазии, впрочем, с двумя очень существен­ными оговорками: 1) если исключить категорию бытовых архаизмов и 2) если отвлечься от той идеологии, которая облекала язык обра­зованного человека XVII в. довольно густым слоем славянизмов — при обращении к «высоким» темам разговора. Это свидетельствует об устойчивости и исторической преемственности «просторечия», по крайней мере некоторого фонда его фамильярно-бытовых шаблонов, в тех социальных слоях, которые не тронуты были западной цивили­зацией. Вот «розличние речи простие», связанные с обрядностью «угощения»'': «Завтракал ли ты? — Я поздно ужинал вчерас, сверх тово я редко ем прежде обеда. — Изволиш с нами хлеба кушит?- — Челом бью, дело мне. — Тотчас обед готов будет, девка, стели ска-терт... — Мы не дожидалися гости, не суди, что я смел запрост тебя Держат здес. — Болши приготовлено, неже надобе. — Пожалуй куши, не побрезгуй нашим кушением. — Я дожидаюся твою семью, жену. —

¹ В скобках ссылки на страницы грамматики.

² См. о грамматике Лудольфа статью Б. А. Ларина «О Генрихе Лудольфе и
его книге».— В ки.: Лудольф Г. В. Русская грамматика, с. 9—40 .

— 51 -

Она еще в поварне. — Право, я не стану есть, покамест она не при­шла.— Барен (т. е. парень), малец, поди в поварну и позови Иванов­ну...» и т. п.

Несмотря на то что диалог несколько искажен передачей ино­странца, легко восстановить подлинную беседу. Любопытны в грам­матике Лудольфа указания на отличия разговорного русского языка от церковнослааянского. Тут отмечаются, кроме полногласия, ч вместо щ, о вместо е в начале слова, ё (о) вместо е «в последнем слоге»: pijosch, bijosch и т. п. Описываются некоторые морфологические при­меры русской разговорной речи: 1) местный падеж ед. ч. на -у от имен существительных муж. р.; 2) род. пад. прилагательных муж. и ср. р. на -во вместо церковнославянского -го; 3) отсутствие в просто­речии превосходной степени (superlativus) на -ейший; эти формы на­званы «славянскими»; 4) формы прошедшего времени на -л: любил вместо аориста любых. Показательно полное отсутствие во фразеоло­гии форм аориста и имперфекта. Приводятся лексические параллели между русским и церковнославянским языком:

истина — правда;

рекл — сказал;

выну — всегда, вселди и т. п.

Вообще, в «Русской грамматике» Лудольфа приведено значитель­ное количество синонимических серий слова — русских и церковно­славянских.

Интересны также сведения о сосуществовании в разговорной речи форм двойств, и мн. ч.—своема глазама и своими глазами — при преобладании форм мн. ч., об употреблении им. пад. числительных — лять, шесть — и т. п. в функции количественного определения — без управления род. пад.: пять попы '; о господстве окончаний тв. пад. мн. ч. -ами в существительных муж. и ср. р.: городами, древами — при дат. и местн. пад. городол(, древом, городех, древех ²; об исключи­тельном употреблении в просторечии русских (нецерковнославянских) форм склонения имен прилагательных; о сравнительной степени на -и: моложи, болыии, лутчи и т. п.; о частном применении в быту лас­кательных и уничижительных слов и мн. др. «Русская грамматика» Генриха Лудольфа, отражая грамматический строй живой русской разговорной речи XVII в., эмпирична и свободна от предвзятого доктринерства, свойственного прежним церковнославянским грамма-

¹ Двойственность конструкций при им. — вин. числительных пять, шесть,
седмь и т. п. допускается и грамматикой Мелетия Смотрицкого. Там, наряду с
конструкциями пять хлеб, седмь светильник влатых и т. п. (т. е. в сочетании с
род. пад. существительного) те же слова «миогажды и прилагательных правилом
существительных сочиняются», т. е. согласуются в падеже с именем существи­
тельным: прием пять хлебы, седмь светильники, седмь мужи и т. п. (с. 306 об.
по москов. изд., 1648 г.)

² Ср. в парадигмах грамматики Мелетия Смотрицкого (московского издания
1648 г.) формы твор. пад. множ. ч. клевретами и клевреты (при дат. клевретом
и мести. — -<сказательиом» — клевретех), ярмами и ярмы (при дат. ярмом и ска-
зательном ярмех); воинами и воины и т. п. (при твор. двойств, ч. ярмама, клев­
ретами, воинама и т. п.).

— 52 —

тикам, например «Славенской грамматике» Мелетия Смотрицкого. Примеры на употребление грамматических форм и категорий (напри­мер, типы союзов, наречий и т. д.) берутся Лудольфом из устной речи. Лудольф внес свежую струю в анализ форм русского глагола, опираясь на ту же живую грамматику разговорного русского языка. Он отметил важную роль глагольных приставок, установил близкую к школьным грамматикам XVIII и XIX вв.¹ схему наклонений и времен.

Таким образом, в «Русской грамматике» Лудольфа довольно рель­ефно выступает в своих морфологических, лексических и фразеологи­ческих особенностях система бытового просторечия как будущая структурная основа «природного», национально-литературного языка.

§ 12. СТИЛИ ГОРОДСКОГО ОБИХОДНОГО ЯЗЫКА

Эволюция быта, зарождение в нем новых форм этикета, влияние европейских обычаев — все это осложняет жанры русского обиходно­го языка и создает новые условия его стилистической дифференциа­ции. Интересно для характеристики стилей городского письменного языка и городского просторечия сопоставить язык любовных писем подьячего приказной избы города 1 отьмы Арефы Малевинского к сестре тотемского дьякона девке Аннице² (1688) и язык любовного послания, сочиненного денщиком полковника Цея (1698). Тут отчет­ливо выступает социальное расслоение бытовой речи. Подьячий пи­шет на мещанском просторечии, окрашенном диалектизмами (напри­мер в фонетике: и вместо Ъ перед мягкими согласными, ассимиляция б следующему м: омани; сравнительная степень на -яе и т. п.; в лек­сике: чмутам), почти совершенно лишенном церковнославянизмов и только отражающем влияние приказного слога (например, в прими­тивных формах присоединительных сцеплений с помощью союзов а, да; в употреблении условного союза буде и др.).

Вот примеры:

«Дождись меня в бане, а я к тебЪ на вечер от воеводы приду из гостей рано, а домой не иду спать. А мн* говорить много с тобою, а при людях нельзя, да не стану. Да послушай — добро будет. Да от­пиши мн1> ныне скоряе, я буду. Да повидайся, друг мой, нужно мнЪ. Ономнясь было еще хотЪл говорить, да позабыл, а се испугался... Я ждал долъго. ДоспЪла ты надо мною хорошо, уж я головы своей не щажу, был я у вас ночесь и в ызбЪ, а у вас никово не было, не пов-бришь ты — смотри: против окошка под росадником доска, по той и в окошко лазил в переднее, а отворял косью, а воткнена кость про­тив окошка тово, смотри в щнлЪ. А ты надо мною д-блаешь, я бы хоща, скажи, на нож к тебе шел, столь мн* легъко стало».

Совсем иным стилем написано послание денщика, илн дядьки

¹ Ср., например: Anfangs-GrQnde der Russischen Sprache в приложении к
«Немецко-латинско-русскому лексикону» Эренрейха Вейсмана. St. Petersburg, 1731.

² См.: Журнал «Начала», 1922, № 1.

- 53 -

полковничьих детей. Язык этого письма явно ориентируется на дво­рянские вкусы, подражая рифмованным внршам:

Очей моих иреславиому свету, И не лестному нашему совету, Здрава буди, душа моя, многия лета И не забывай праведного твоего обета.

В языке письма очевидны следы книжных влияний. Лексика и фразеология колеблются между церковнославянизмами и просторечи­ем. Ср. златые, во дни мимошедшие, наипаче, милости пресветлые, пресветлые очи, благоугодно и др., а рядом: как было бы мошно, и я бы отселя полетел; и тако мне по тебе тошно; лазоревой мой цвето-чик; животочик и т.д. Встречаются украинизмы и полонизмы: наими­лейший, наимиличку тебе... обачил и радость твою и свою... от фра-су нка того отклонился (польское frasunek — огорчение, хлопоты) и др. Характерны формулы галантно-книжного прощания: Потом тебе лю-бителъное поздравленье и нижайшее поклонение '.

Недаром этим любовным письмом воспользовался полковничий сын Федор Цей, «с того письма писав от себя советную грамоту к не­весте своей».

Таким образом, стили национально-бытовой разговорной и дело­вой речи, сближаясь с литературным языком, все сильней и сильней заявляют свои притязания на литературность''.

§ 13. ОТСУТСТВИЕ ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНЫХ

ФОНЕТИЧЕСКИХ (ОРФОЭПИЧЕСКИХ)

ОРФОГРАФИЧЕСКИХ НОРМ ЛИТЕРАТУРНОГО

ВЫРАЖЕНИЯ

Орфоэпические и орфографические нормы светско-делового и раз­говорного языка высших кругов общества еще не вполне установи­лись. Традиции церковного произношения и церковнославянской гра­фики ломались, подвергаясь напору со стороны других языков (например украинского) и более решительному натиску со стороны диалектов русской устной речи. Фонетическая система речи господ­ствующего класса носила ярко выраженный отпечаток смешанного говора. Правда, укреплялась ориентация на произношение московских служилых людей, на выговор московского дворянства, близкий к язы­ку окружавшей Москву этнографической массы. Но в самом москов-

¹ См.: Майков Л. Н. Очерки из истории русской литературы XVII и
XVIII столетий, с. 229—230.

² Для мещанских стилей литературной речи как XVII, так и XVIII вв. ха­
рактерно рядом с широким употреблением форм городского просторечия стрем­
ление к архаической книжности, однако без соблюдения стилистических норм ли­
тературного языка высших кругов общества. Таково, например, пристрастие к
формам аориста и имперфекта и их неправильное употребление. Возникает свое­
образный книжно-вульгарный стиль с разрывом употребления и значе­
ния форм. Ср. в «Повести о Карпе Сутулове»: аз... 6и челом ему; рекох мне
он; он же ... глаголаша к ней; и аз ... вопроси о сем отца моего; она же ... сня-
ше с него и вложиша к себе в сундук; что, госпоже, вельми радостна одержима
бысть? (в значении настоящего времени); поаелсша воевода их отпустить н т.д.