В. В. Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков издание третье допущено Министерством высшего и среднего специального образования СССР в качестве учебник

Вид материала

Учебник

Содержание Влиял мне ныне в грудь; В стихотворении «Дельвигу» (1817): ...и мне богини песнопенья Еще в младенческую грудь Влияли Хоть христианин православный. (В альбом Илличевскому, 1817); И с Соломоном восклицаю: Мундир Во прах бросает Взяв барышню пол свой покров. И семантике пушкинского языка А. С. Пушкин.

Подобный материал:

• Г. Г. Почепцов Теоретическая грамматика современного английского языка Допущено Министерством, 6142.76kb.
• В. Г. Атаманюк л. Г. Ширшев н. И. Акимов гражданская оборона под ред. Д. И. Михаилика, 5139.16kb.
• A. A. Sankin a course in modern english lexicology second edition revised and Enlarged, 3317.48kb.
• Автоматизация, 5864.91kb.
• А. М. Дымков расчет и конструирование трансформаторов допущено Министерством высшего, 3708.79kb.
• В. И. Кузищина издание третье, переработанное и дополненное рекомендовано Министерством, 5438.98kb.
• Н. Ф. Колесницкого Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебник, 9117.6kb.
• А. Б. Долгопольский пособие по устному переводу с испанского языка для институтов, 1733.75kb.
• В. К. Чернышева, Э. Я. Левина, Г. Г. Джанполадян,, 563.03kb.
• В. И. Королева Москва Магистр 2007 Допущено Министерством образования Российской Федерации, 4142.55kb.

1814);

влиять — в прямом значении — вливать: в стихотворении «К Ба­тюшкову» (1814):

...пепсц тинсский

В тебя влиял свой нежный дух.

R стихотворении «Воспоминания в Царском Селе» (1814):

О если . б Аполлон пиитов дар чудесный Влиял мне ныне в грудь;

В стихотворении «Дельвигу» (1817):

...и мне богини песнопенья Еще в младенческую грудь Влияли искру вдохновенья...

Исключение архаических церковнославянизмов из языка Пушкина сопровождалось постепенным сокращением и устранением таких фо­нетических и морфологических примет церковпокнижной речи, кото­рые были типичны для «высокого» славянского слога. Например, церковнославянское е в ударяемом слоге перед твердым согласным на месте русского о в ряде грамматических категорий к концу 10-х го­дов или вовсе исчезает из стихов Пушкина, или остается в единич­ных примерах, вытесняясь ё. Так, рифмы показывают, что употреб­ление церковнославянской огласовки в конечном ударном слоге 3-го лица ед. ч. настоящего и будущего времени глаголов 1-го спря­жения (с тематическим гласным е, например льет, взойдет, стрежет):

Их гробы черный вран отрежет. Гряди — и там, где их не. стало, Воздвигни памятник побед!

(Кельна, 1814);

в начале 20-х годов прекращается.

Последний по времени пример такого употребления падает на 1821 г. в стихотворении «Наполеон»:

Исчез властитель осужденный, Могучий баловень побед, И для изгнанника вселенной Уже потомство настает.

Точно так же, за исключением одного примера в высоком слоге «Полтавы» (вознесен — измен), 1817 годом заканчивается употребле­ние им. пад. муж. р. нечленной формы причастия страдательного за­лога прошедшего времени в церковнославянской огласовке. Ср., на­пример, в стихотворении «Городок» (1814):

— 254 —

О добрый Лафонтен. С тобой он смел сразиться... Коль можешь ты дивиться, Дивись: ты побежден.

Церковнославянская огласовка здесь решительно вытесняется рус­ской (на это указывают рифмы типа удивлен — он; «Евгений Оне­гин», VI, 8)¹. Характерно также, что в огласовке ударяемых оконча­ний твор. пад. ед. ч. мягкого склонения -ем (алтарем — шлем) и -ею (чешуею — над нею, в «Гавриилиаде») у Пушкина сохраняются лишь единичные отражения церковнославянского произношения, между тем как в стихах Батюшкова случаи церковнославянской огла­совки нередки, например:

И ты, Амур, меня в жилища безмятежны, В Элизий приведешь таинственной стезей Туда, где вечный май меж рощей и полей.

(Элегия из Тибулла);

Напрасно я спешил от северных степей,

Холодным солнцем освещенных,

В страну, где Тирас бьет излучистой струей...

(Разлука) и др.

Тот же принцип постепенного освобождения пушкинского языка от церковнославянских грамматических форм можно установить, наб­людая употребление церковнокнижных окончаний род. пад. жен. р. имен прилагательных -ыя, -ия:

С рассветом алыя денницы...

(Кольна, 1814);

Когда под скипетром оеликия мены Венчалась славою счастливая Россия...

(Воспоминания в Царском Селе, 1814);

Подруги тайные моей весны алатыя...

(Погасло дневное светило, 1S20) и др. под.

Большая часть примеров приходится на ранние годы поэтической деятельности Пушкина, кончая 1820 г. В позднейшую эпоху встреча­ются немногочисленные примеры употребления окончания род. пад. •ыя, -ия и притом всегда со специальной стилистической мотивиров­кой. Например: в «Сказке о мертвой царевне» (1833) — иеленыя; в церковнобиблейском стиле «Пророка» — жало мудрыя змеи и др. под.<sup>?

1</sup> Ср. примеры из Пушкина и из других поэтов пушкинской н допушкинской поры в ст.: Бернштейн С. И. О методологическом значении фонетического изу­чения рифмы (к вопросу о пушкинской орфоэпии).— В сб.: Пушкинист. М—Л.,

1922, т. 4.

^s См.: Будде Е. Ф. Опыт грамматики языка А. С. Пушкина. СПб., 1904, вып. 2, с. 30- ср. его статью: О повтическом языке Пушкина.— В кн.: Пуш­кин А. С. Соч. СПб., 1911, т. 5. с. 240.

- 255 -

Таким образом, в языке Пушкина (правда, с некоторыми ограни­чениями) торжествует принцип сближения фонетико-морфологическо-го строя литературного языка с живой разговорной речью образован­ного общества.

§ 4. КУЛЬТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОГО ЯЗЫКА В ЯЗЫКЕ ПУШКИНА

Вопрос о литературно-книжных элементах в составе пушкинского языка — это вопрос об отношении Пушкина к предшествующей книж­ной, преимущественно церковнославянской традиции. До начала 20-х годов Пушкин разделял карамзинскую точку зрения на необхо­димость сближения книжного языка с разговорным языком образо­ванного общества и боролся с церковнокнижнои культурой речи. Церковнобиблейские выражения и образы смешиваются в ранних стихотворениях Пушкина с условно-литературными отражениями ан­тичной, классической мифологии.

Например:

Тогда, клянусь богами... Я с сельскими попами Молебен отслужу.

(Городок. 1814);

Послушай, муз невинных Лукавый духовник...

(К Дельвигу, 1815);

Христос воскрес, питомец Феба!

(Из письма к В. Л. Пушкину, 1816);

...Святую библию харит... Да сохранят тебя в чужбине Христос и верный Купидон!

(Когда сожмешь ты снова руку, 1818);

В Меркурии архангела избрал...

(Гаврии.чиада, 1821)

Церковнославянизмы не только сокращаются в числе, не только лишаются церковнобиблейской окраски, но употребляются каламбур­но, с иронией. Например:

Дай бог, чтоб милостию неба Рассудок на Руси воскрес... Чтоб в Академии почтенной Воскресли члены ото сна... Но да не будет воскресенья Усопшей прозы и стихов.

(Из письма к В. Л. Пушкину, 1816):

- 256 —

Мой друг! иеславный я поэт, Хоть христианин православный.

(В альбом Илличевскому, 1817);

И с Соломоном восклицаю: Мундир и сабля — суеты!

(Орлову, 1819)

Употребление церковнославянизмов в переносном значении также сопровождается их «светским» переосмыслением. Например:

Апостол неги и прохлад...

(Пирующие студенты, 1814);

Октавию — в слепой надежде — Молебнов лести ие пою.

(В стране, где Юлией венчанный, 1821);

Он сочинял любовные псалмы... (Гавриилиада)

Ср. в письме кн. П. А. Вяземскому: «...вся трагедия написана по всем правилам парнасского православия»; в письме к А. И. Тургене­ву: «...не знаю, пустят ли этого бедного Онегина в небесное царствие печати»¹ и т. п.

Приспособляя слова, выражения, обороты церковнославянского языка к стилям художественной литературы и к бытовому русскому языку, Пушкин вкладывает в церковнославянизмы новое содержание, нередко атеистическое или вольнодумное. Например, призыв к рево­люционной борьбе, к народному восстанию выражен поэтом в таких словах:

Ужель надежды луч исчез? Но нет! — мы счастьем насладимся, Кровавой чаши причастимся — И я скажу—Христос воскрес.

(В. Л. Давыдову. 1821)

Поэма «Гавриилиада» переполнена атеистически перевернутыми выражениями церковного языка. Например:

И ты пылал, о боже, как и мы. И громко пел: Люблю, люблю Ма-

Создателю постыло все творенье, рию,

Наскучило небесное моленье, В унынии бессмертие влачу...

Он сочинял любовные псалмы Где крылия] К Марии полечу

И на груди красавицы почию!..

Эта борьба с церковнокнижной культурой, опиравшаяся на идео­логию атеистически настроенного вольтерьянца, выражалась также в своеобразных приемах смешения церковнославянских и русских вы­ражений, в приемах морфологического и семантического их взаимо­действия. Например, в «Руслане и Людмиле»:

¹ Пушкин А. С. Переписка. СПб., 1906, т. 1, с. 67, 124*'.

— 257 —

Как ястреб, богатырь летит С подъятой, грозною десницей И в щеку тяжкой рукавицей С размаха голову разит.

(Песнь Ш)

В «Братьях разбойниках»:

Уже мы знали нужды глас... Душа рвалась к лесам и к воле, Алкала воздуха полей... Потом на прежнюю ловитву Пошел один...

Ср. в отрывке (1822):

Свод неба мраком обложился..,

И пламя яркое костров,

И трубный звук, и лай ловитвы.

Современная поэту критика настойчиво упрекала его в неумест­ном смешении церковнославянизмов с «чисто русскими словами, взя­тыми из обыкновенного общественного быта». Эта общая тенденция к ассимиляции церковнокнижных и архаически-славянских выраже­ний с общеупотребительными формами речи сохраняется до конца в пушкинском языке. Но само отношение к церковнославянскому языку у Пушкина начинает меняться с 20-х годов. Причины этого явления очень сложны. Тут сказывалось и влияние на поэта славянофильски настроенных групп передовой интеллигенции, к которым принадлежа­ли, между прочим, и декабристы, и люди, близкие к ним, например В. К. Кюхельбекер и П. А. Катенин. В церковнославянской тради­ции, в выработанной ею системе оборотов и отвлеченных значений Пушкин видел опору в борьбе с засилием французских стилей. Вмес­те с тем церковнокнижная культура представлялась поэту более де­мократической, национальной, более близкой к «коренным» основам народного русского языка... Слияние «книжного славянского языка» с простонародным выдвигается как основной принцип творчества русской литературы. «Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей» («О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» )*^?. Правда, в церковнославянском языке поэт ценит не идеологию христианской морали и не религиозную мифологию, а его стилистические достоинства— простоту, краткость, первобытную свежесть и свободу от европейского жеманства. «Я желал бы оста­вить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке,— пишет Пушкин Вяземскому в 1823 г.,— следы европейского жеманства и французской утончен­ности. Грубость и простота более ему пристали»'. Этот возврат к традициям церковнокнижной культуры налагал на пушкинский язык,

¹ Пушкин А. С. Переписка, т. 1, с. 85*³.

— 258-

на некоторые его стили, отпечаток известной архаичности, который в отдельных жанрах усиливался в 30-е годы.

Продолжая по разным направлениям разрабатывать «неистощи­мый рудник языка славянского», Пушкин, однако, освобождал рус­ский литературный язык от оков архаической церковной идеологии. Он воскрешал старинные выражения с ярким колоритом националь­ной характерности, смешивал и сливал слова и обороты церковносла­вянского языка с живою русской речью и на таком соединении соз­дал поразительное разнообразие литературных стилей и жанров. Но Пушкин всегда проводил отчетливую грань между широкою воз­можностью художественного или риторического использования цер­ковнославянизмов и узким кругом их общественно-бытового употреб­ления. «Давно ли мы стали писать языком общепонятным?» — спра­шивал Пушкин.— «Убедились ли мы, что славянский язык не есть язык русский, и что мы не можем смешивать их своенравно, что если многие слова, многие обороты счастливо могут быть заимствованы из церковных книг в нашу литературу, то из сего еще не следует, чтобы мы могли писать: да /юбжет мя лобзанием, вместо иелуй меня» (Чер­новые наброски к так называемым «Мыслям па дороге», см. «Путе­шествие из Москвы в Петербург»)*⁴. Таким образом, в общенацио­нальной системе литературного языка Пушкин подчиняет церковно­славянские формы выражения особенностям живой русской речи.

§ 5. ПРИЕМЫ И ПРИНЦИПЫ ПУШКИНСКОГО УПОТРЕБЛЕНИЯ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНИЗМОВ

Все особенности, касающиеся употреб\ения церковнославянизмов в пушкинском языке с середины 20-х годов, можно разбить на три основные группы явлений. Прежде всего романтический интерес к русскому средневековью заставляет Пушкина оценить значение цер­ковнославянского языка как основной формы литературного выраже­ния в ту эпоху. Отсюда — сложные приемы пользования церковно­славянским языком как средством воспроизведения культуры, быта и мировоззрения изображаемой эпохи в «Борисе Годунове»¹ и «Полта­ве». Высокая оценка национально-исторической роли церковнославян­ского языка побуждает поэта переносить его формы из стиля исто­рического повествования в общую систему современного Пушкину литературного языка. Историзм Пушкина помогает ему извлечь на­ционально-характерное и художественно ценное содержание из музей­ных сокровищ старой книжной культуры. Архаические церковносла­вянизмы и выражения древнерусского летописного и приказного язы­ка проникают в гражданскую поэзию Пушкина, например:

Но днесь, когда мы вновь со славой К Стамбулу грозно притекли...

(Олеюо щит, 1829);

См.: Винокур Г. О. Язык «Бориса Годунова».— В сб.: «Борис Годунов» А. С. Пушкина, 1936; ср. также мою рецензию на этот сборник во «Временнике Пушкинской Комиссии Академии наук». М.—Л., 1936, выи. 2.

— 259 —

И тут же древнерусские историзмы: славянская дружина; победы стяг; во славу Руси ратной; строптиву греку в стыд и страх; щит бу­латный и др. В стихотворении «Моя родословная» (1830):

Мой предок Рача мышцей бранной Святому Невскому служил...

В стихотворении «Бородинская годовщина» (1831):

И Польша, как бегущий полк, Во прах бросает стяг кровавы й... Но вы, мцтитсли палат, Легкоязычные витии...

Вместе с тем романтическое увлечение Пушкина «восточным пест­рым слогом» (ср. «Подражания Корану», переложения «Песни пес­ней») влечет за собой признание художественных красот церковно-библейского языка.

Другая категория явлений, связанных с употреблением церковно­славянизмов, подводит к вопросу о патетических, торжественных сти­лях пушкинского языка. Церковнославянская стихия здесь в стихо­вом языке разбивается на три основные стилистические струи. Она об­разует главный фонд религиозной лирики. Она является источником, откуда черпаются формы гражданской риторики и лирической пате­тики. Из сферы церковнославянского языка, наконец, берутся краски для высоких эпических картин и для литературной стилизации на­родной поэзии. Достаточно привести лишь некоторые, наиболее ар­хаические примеры из разных жанров. Из религиозной лирики: «сердцем возлетать во области заочны»; «владыко дней моих»; «дух праздности... любоначалия... и празднословия»; «дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья» («Отцы пустынники и жены непорочны», 1836); «гортань геенны хладной»; «с веселием на лике» («Как с дре­ва сорвался», 1836); «даль указуя перстом», «я оком стал глядеть болезненно-отверстым» («Странник», 1835); «препоясалась высота» и ми. др.; из стихотворений лирико-эпических: «нимфа плод понес­ла»; «ее прияла сама Мнемозина» («Рифма», 1830); «творить возли-янья, вещать благовещие речи»; «да сподобят нас чистой душою правду блюсти» («Подражания древним», 1833); «се ярый мученик»; «древеса»; «исторженные пни» («Из А. Шенье». 1835) и т. п.: из «Песен западных славян»: «...грех велик христианское имя нарещи такой поганой твари» («Феодор и Елена»); «и мертвые уста отвори­лись, голова Елены провещала» (там же) и др. под.

Прозаический язык Пушкина менее богат церковнославянскими выражениями, особенно язык художественной прозы. Но и он не чуждается церковнославянизмов. Таковы, например, союзы: дабы, ибо; наречие токмо; местоимения кои, сей, оный; церковнобиблей-ская фразеология: «положить... непреодолимую преграду» («Ме­тель»); «кто не почитает их извергами человеческого рода» («Стан­ционный смотритель»); «сердце наше исполнится искренним состра­данием» (там же); «сие да будет сказано не в суд и не во осужде­ние» («Барышня-крестьянка») и мн. др.

Более архаична лексика и фразеология «метафизического», отвле-

— 260 —

ченного, критико-публицистического языка Пушкина: «...поэзия... кольми паче не должна унижаться»; «поприще жизни»¹; «восстав ог сна» (36); «писателей, подвизающихся во мраке» (52); «стать в притчу и посмеяние» (108); «наскуча звуками кимвала звенящего» (52) и мн. др.

Со второй половины 20-х годов в пушкинском стиле обнаружива­ются тенденции к синтезу самых разнородных форм выражения. Ос­новное ядро системы национальной русской поэтической речи пред­ставляется Пушкину более или менее установленным. Пушкин теперь стремится расширить круг литературных стилей, сочетая «крайнос­ти», воскрешая и пополняя новым жизненным и образно-художест­венным содержанием старые выражения. Снимаются все преграды на пути движения в литературу для всех тех элементов русского языка, которые могли претендовать на общенациональное значение и кото­рые могли бы содействовать развитию индивидуально-художествен­ных композиций. Вместе с тем старинные образы получают яркий от­печаток живой народной общерусской речи.

В «Родословной моего героя»*² поразительны приемы перевода церковнославянизмов, старинных летописных формул, древнерусиз-мов, исторических терминов и книжно-поэтических образов в фамиль­ярно-народный стиль, блещущий всей непринужденностью и просто­той бытового рассказа. Например:

Одульф, его начальник рода, Вельми бс грозен воевода (Гласит Софийский Хронограф). При Ольге, сын его Варлаф Приял крещенье в Цареграде

Ср.:

При Калке Один из них был схвачен в свалке, А там раздавлен, как комар, Задами тяжкими татар. Зато со славой, хоть с уроном, Другой Езерский, Елизар, Упился кровию татар,

Или:

...Геральдического льва Демократическим копытом У нас лягает и осел: Дух века вот куда зашел.

Ср. в «Медном всаднике»:

Да умирится же с тобой И побежденная стихия.

И у Карамзина в «Истории Государства Российского» (т. 1, 136),

¹ Пушкин А. С. Соч. Л., 1928, т. 9, ч. 1, с. 38. В дальнейшем ссылки на это же издание*'.

— 261 —

в летописной цитате: «Первым словом да умиримся с вами, греки»'. Третья категория стилистических особенностей в употреблении церковнославянизмов характеризует основную тенденцию пушкинско­го языка к взаимодействию и смешению церковнославянизмов и рус­ских литературных и разговорно-бытовых выражений. Церковносла­вянизмы сталкиваются с русскими словами, обрастают «светскими» переносными значениями, заменяются русскими синонимами, слива­ются с ними, передавая им свои значения. Этот процесс литератур­ной ассимиляции церковнославянизмов вызвал у современников поэ­та больше всего откликов и недоумений.

Зима. Крестьянин, торжествуя, На дровнях обновляет путь...

«В первый раз, я думаю, дровни в завидном соседстве с торжест­вом»,— писал «Атеней» (1812, № 4, ч. 1). Этот процесс можно наб­людать в таких явлениях стилистического преобразования церковнос-славянизмов:

В том совести, в том смысла нет, На всех различные вериги...

(Евгений Онегин, 1, XIV);

Вот бегает дворовый мальчик, В салазки жучку посадив, Себя в ксня преобразив.

(5. И):

Мальчишки разогнали псов, Взяв барышню пол свой покров.

(7, XVI);

Старушка очень полюбила Совет разумный и благой...

(7, XXVII);

И, заварив пиры да балы, Восславим царствие чумы...

(Пир во время чумы)

Характерны такие приемы переносного употребления церковно­славянских слов и выражений:

Как утеснительного сана Приемы скоро приняла.

(Евгении Онегин, 8, XXVIII);

И Страсбурга пирог нетленный... (1, XVI);

¹ Ср указания в кн.: Буслаев Ф. И. О преподавании отечественвого языка. М, 1844, ч. 1, с. 286.

— 262 —

Высокопарный, но голодный Для виду прейскурант висит...

(7. XXXIV)¹

Нередко русские слова вбирают в себя значения семантически или этимологически близких церковнославянизмов. Таково, например, употребление слова зевать, возникшее на основе этимологических связей с глаголом зиять:

И всех вас гроб левая ждет, Зевай и ты...

(Сцена из «Фауста») Могилы склизкие, которы также тут, Зезаючи жильцов к себе на утро ждут².

Любопытно также применение церковнославянизмов в простореч­ном значении или уравнение церковнославянизмов с просторечными дублетами. Например, в «Медном всаднике» — параллелизм форм обуянный («обуянный силой черной») и обуялый («спасать и стра­хом обуялый и дома тонущий народ»).

§ 6. «ЕВРОПЕИЗМЫ» В ЛЕКСИКЕ, ФРАЗЕОЛОГИИ

И СЕМАНТИКЕ ПУШКИНСКОГО ЯЗЫКА

И ИХ НАЦИОНАЛЬНОЕ ОПРАВДАНИЕ

Гораздо более изменчивы были в пушкинском стиле принципы лексического и фразеологического отражения «европеизмов» в рус­ском литературном языке. От метода копирования европейской фра­зеологии, характерного для стиля карамзинистов, Пушкин отрекается уже в начале 20 -х годов, вступив на путь борьбы с шаблонными пе­рифразами и беспредметными метафорами русско-французских сти­лей конца XVIII — начала XIX в. Правда, Пушкин в сфере отвле­ченных понятий всегда признавал образцом французский язык. Одобряя «галлицизмы понятий, галлицизмы умозрительные, потому что они уже европеизмы», поэт писал Вяземскому: «Ты хорошо сде­лал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться на подобие французского (ясного, точного языка прозы — т. е. языка мыслей)»³. Отсюда у Пушкина нередки пояснения значений русских слов французскими. Отвлеченные понятия, выработанные западноев-

¹ См. статью Л. Е. Случевской и М. А. Рыбниковой «Лексика „Евгения Онегина" как отражение борьбы за реализм». — В сб.: А. С. Пушкин. 1837—1937. М., 1937; см. также: Бродский И. Л. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». 2-е изд. М.. 1937*³.

Ср. отражения пушкинского образа у Н. В. Гоголя: «Зевота видна была на строениях, крыши также зевали» («Мертвые души», т. 2): v И. С. Тургенева: «Внизу дверь на балкон широко зевала, раскрытая настежь» («Дворянское гнездо»).

³ Пушкин А. С. Переписка, т. 1, с. 236*'.

— 263 —

ропейской культурой, еще не находили точного выражения в системе значений, свойственных русскому языку. Русское слово, Фраза кажут­ся Пушкину семантически зыбкими, текучими, и он в скобках уточня­ет их значение. Например: семейная неприкосновенность (inviolabilite de la famille)¹; презирать (braver), судить людей не трудно²; чрезвы­чайная известность (extreme popularite)³; Он невольно увлекает не-обыкновенном силою рассуждения (discussion)*⁵ во всех отношениях самый народный (le plus national et le plus populaire)⁴ и др. под. Же­лая в повести «Барышня-крестьянка» точнее обозначить смысл слова самобытность, Пушкин ставит в скобках (individualite). Таким обра­зом, семантическая система русского языка приспособляется к выра­жению понятий, выработанных западноевропейскими языками. Оце­нивая и определяя значение слова, Пушкин прибегал почти всегда к сопоставлению с французским языком. Критикуя стихотворение Вя­земского «Нарвский водопад», поэт увидел в выражении междоусоб­ные волны искажение прямого значения слова междоусобный и сопо­ставил его с французским mutuel: «междоусобный значит mutuel, но не заключает в себе идеи брани, спора — должно непременно тут дополнить смысл»⁵. Задумавшись над употреблением слова случай в стихах Батюшкова:

Колен пред случаем во век не преклоняет И в хижине своей с фортуной обитает.

Пушкин приписал: «faveur» — «не то»⁶. Но, обогащая семантику русского литературного языка новыми понятиями, уже нашедшими себе выражение в западноевропейских языках, Пушкин вслед за Шишковым отвергает прием калькирования французских слов, уко­ренившийся в русской западнической традиции XVIII в.: «Множе­ство слов и выражений, насильственным образом введенных в упо­требление, остались и укоренились в нашем языке, например трога­тельный, от слова touchant (смотри справедливое о том рассуждение г. Шишкова). Хладнокровие — это слово не только перевод букваль­ный, но еще и ошибочный. Настоящее выражение французское есть sens froid — хладномыслие, а не sang froid. Так писали это слово до самого XVIII столетия. Dans son assiette ordinaire. Assiette значит положение от слова assoir, но мы перевели каламбуром — в своей та­релке: «Любезнейший, ты не в своей тарелке» («Горе от ума»)»*⁷.

Таким образом, Пушкин вносит существенные ограничения в прин­ципы смешения русского и французского языков. Он протестует про­тив буквальности перевода, против калькирования французских (или

¹ Пушкин А. С. Переписка, т. 3, с. 122*².

² Там же, т. 1, с. 287*³.

³ Там же, с. 235*⁴.

⁴ «Критические заметки» (1830).— В ки.: А. С. Пушкин. Соч., т. 9. ч. 1,
с. 112; ср. в «Дневнике» И. М. Снегирева под 16 мая 1823 г.: «Думали, как пе­
ревести originalite — естественность, подлинность, особенность; вместо нацио­
нальность— народность» (М., 1904, с. 25).

⁵ Пушкин А. С. Переписка, т. 1, с. 284*⁶.

⁶ Цит. по: Майков Л. Н. Пушкин. Биографические материалы и историко-ли­
тературные очерки. СПб., 1899, с. 301.

— 264 —

немецких) слов. «Каждый язык имеет свои обороты, свои условлен­ные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык соответствующими словами. Возьмем первые фразы: Comment vous portez vous? How do you do? Попробуйте перевести их слово в слово на русский язык. Если уж русский язык столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам, не способен к переводу подстрочному, к переложению слова в слово, то каким образом язык французский, столь осторожный в своих привычках, столь пристрастный к своим преданиям, столь не­приязненный к языкам, даже ему единоплеменным, выдержит тако-' вой опыт?» (О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая, 1836)*^s. Принцип смысловой ассимиляции «европеизмов» с рус-кой национально-бытовой сферой значений, принцип соответствия заимствованных западноевропейских понятий и форм их выражения национальному стилю речи и, как следствие, вытекающее отсюда, строгий отбор «галлицизмов» в зависимости от их согласия с русской национально-языковой структурой лексики и семантики, ограничение заимствований, искание соответствующих оттенков мысли в формах церковнославянской речи и народного языка — вот те стеснительные нормы, которыми Пушкин постепенно (особенно рельефно — с сере­дины 20-х годов) стал руководствоваться в отношении галлицизмов. Устанавливая пределы и функции применения французской системы связи понятий в русском литературном языке, Пушкин исходит из семантических закономерностей русского языка; он вовлекает в структуру литературной речи и стили устного просторечия, и просто­народные диалекты, и еще понятные, хотя и несколько архаические, формы церковнославянского языка. Но такие предметы и понятия, для которых нельзя найти равнозначного выражения среди «сокро­вищ родного слова», естественно, притягивают к себе иностранные названия. Поэтому Пушкин признает законным употребление «ино­племенных слов», если они обозначают предметы или понятия, для которых нет подходящего выражения в самом русском языке:

Но панталоны, фрак, жилет, Пестреть гораздо меньше б мог

Всех этих слов на русском нет. Иноплеменными словами,

А вижу я, винюсь пред вами, Хоть и заглядывал я встарь

Что уж и так мой бедный слог В Академический словарь.

(Евгений Онегин, 1, XXVI)

Но Пушкин решительно протестовал против загромождения рус­ского книжного языка иностранными словами. Он убеждал избегать по возможности даже ученых терминов. «Избегайте ученых терми­нов,— писал он И. В. Киреевскому (от 4 февраля 1832 г.), — и ста­райтесь их переводить, т.е. перефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку»*⁹.

Точно так же Пушкин, вопреки славянофилам, санкционирует Те «европейские» значения русских слов, которые уже укоренились

— 265 —

в литературном языке', и те простейшие фразы и идиомы, которые пошли в русский язык путем перевода с западноевропейских языков, преимущественно с языка французского (например: носить отпеча-ток— porter l'emreinte; во цвете лет — dans la fleur de jour; бросить тень на что-нибудь — jetter les ombres sur quelque chose; завести дале­ко (в переносном значении) — mener loin и т.п.).

Но стремясь к сближению русского литературного языка с запад­ноевропейскими языками в общем строе мысли, в характере связи понятий, Пушкин борется с теми формами фразообразования, кото­рые являлись кальками, копиями манерных французских метафор, были отражением перифрастических стилей французского языка. В пушкинском языке только дс конца 10-х годов еще встречаются такие условные перифразы французско-карамзинского типа, в кото­рых слова утрачивают прямое предметное значение, в которых смыс­ловая связь составных элементов не может быть выведена из семан­тики русского языка, а непосредственно возводится к французской фразеологии. Эти застывшие перифразы выступали как замены про­стых обозначений. Сам Пушкин иронически выстраивает такие па­раллели, противопоставляя длинным и вялым выражениям простые и короткие обозначения:

Дружба, сие священное чувство, коего бла- попросту: дружба.

городный пламень и пр..

Едва первые лучи восходящего солнца оза- вместо: рано по утру.

рили восточные края лазурного неба

Сия юная питомица Талии и Мельпомены, эта молодая актриса.

щедро одаренная Аполлоном

И совсем поглотила его бездиа забвения н совсем его забыли

(проще и лучше*¹⁰).

Поэтому к началу 20-х годов из пушкинского языка исчезают пе­рифразы такого типа"

Небес сокрылся вечный житель (т. е. солнце). (Кол,.на, 1814);

¹ Например:

В ней сердце, полное мучений, Хранит надежды темный сон...

(Евгений Онегин, 3, XXXIX);

Тебе — но голос музы темной Коснется ль уха твоего?

(Полтава, посвящение);

Кончину ль темную судил мие жребий боев? (Война, 1821);

И жертва темная, умрет мой слабый геиий. (К Овидию, 1821) и др. Ср. значения французского obscure.

— 266 —

Челнок свой весело направил

По влаге бурной глубины (т. е. по волнам).

(К Н. Г. Ломоносову, 1814);

И светлые цари

Смеркающейся ночи

Плывут по небесам (т. е. звезды)... и др. под.

Чтобы вникнуть в процесс национально-бытового усвоения, в процесс «русификации» тех значений и образов, которые шли из французского языка, достаточно сопоставить такие параллели аб­страктных метафор из пушкинского языка ранней поры и близких к ним по значению конкретных, живых, вещественных образов в пушкинском языке со второй половины 20-х годов:

В последний раз, на груди снежной Упьюсь отрадой юных дней...

(Мое завещание, 1S15) и в стихотворении «Подъезжая под Ижоры» (1829):

Упиваясь неприятно Хмелем светской суеты, Позабуду, вероятно, Ваши милые черты.

В стихотворении «Как ваше сердце своенравно»