В. В. Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков издание третье допущено Министерством высшего и среднего специального образования СССР в качестве учебник

Вид материала

Учебник

Содержание И не за что; так как-то пелось! А только кинь им кость, так что твои собаки. Так Драка не по нем. По царству Флорину рассыпало лучи Феб лучезарный Юпитер рек И взором алчным пожирал На литературную речь широких Национально-языковой культуры От фонетико-морфологических архаизмов

Подобный материал:

• Г. Г. Почепцов Теоретическая грамматика современного английского языка Допущено Министерством, 6142.76kb.
• В. Г. Атаманюк л. Г. Ширшев н. И. Акимов гражданская оборона под ред. Д. И. Михаилика, 5139.16kb.
• A. A. Sankin a course in modern english lexicology second edition revised and Enlarged, 3317.48kb.
• Автоматизация, 5864.91kb.
• А. М. Дымков расчет и конструирование трансформаторов допущено Министерством высшего, 3708.79kb.
• В. И. Кузищина издание третье, переработанное и дополненное рекомендовано Министерством, 5438.98kb.
• Н. Ф. Колесницкого Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебник, 9117.6kb.
• А. Б. Долгопольский пособие по устному переводу с испанского языка для институтов, 1733.75kb.
• В. К. Чернышева, Э. Я. Левина, Г. Г. Джанполадян,, 563.03kb.
• В. И. Королева Москва Магистр 2007 Допущено Министерством образования Российской Федерации, 4142.55kb.

Ср. приговор лисы:

Не принимать никак резонов от овцы: Понеже хоронить концы, Все плуты, ведомо, искусны.

(Крестьянин и овиа) — 240 —

Крылов, переплавив разнородные элементы устной народной речи, создал из них «общерусский» поэтический стиль басни, близкий к народной словесности. П. А. Плетнев так характеризовал эту сторо­ну языка Крылова: «Искусственный подбор простонародных слов так же далек от простонародного языка, как словарь от книги... Чтобы заимствованный простонародный язык сохранил в сочинении все при­надлежности органической своей природы, сочинителю надобно преж­де принять в душу свою и в сердце ясный образ самого народа... Крылов обладал неизъяснимым искусством сливать этот язык с об­щею нашею поэтическою речью. Все подобные оттенки у него не раз­делялись заметно, а составляли одно целое. Можно подумать, что... он в уме своем представлял только Россию, одним духом движимую, поражающую воображение своею огромностию. величиною частей своих, красками своими, и действующую как одно существо в гигант­ских размерах»¹.

2. Крылов свободно и широко вводит в строй литературного («ав­торского») повествования синтаксические формы устной речи с ее эллипсисами, подразумеваниями и с ее идиоматическими своеобра­зиями.

Например:

Уединение любя,

Чиж робкий на заре чирикал про себя, Не для того, чтобы похвал ему хотелось, И не за что; так как-то пелось!

(Чиж и еж)

Когда перенимать с умом, тогда не чудо

И пользу от того сыскать;

А без ума перенимать,

И боже сохрани, как худо.

(Обезьяны)

Оне — чтоб на утек,

Да уж никто распутаться не мог.

(Обезьяны)

С лакеем в два кнута тиранит с двух сторон; А легче нет...

(Муха и дорожные)

Не тут-то: море не горит.

Кипит ли хоть? — И не кипит.

И чем же кончились затеи величавы?

Синица со стыдом в свояси уплыла.

(Синица)

Послушать — кажется одна у них душа,

А только кинь им кость, так что твои собаки.

(Собачья дружба)

¹ Плетнев П. А. Жизнь и сочинения И. А. Крылова.— В кн.: Плетнев П. А. Соч. и переписка. СПб., 1885, т. 2, с. 34.

9-1081

- 241 —

Окончили торги н делят барыши. Но в дележе когда без сг.ору?

(Раздел)

И подлинно, весь город знает, Что у него ни за собой. Ни за женой.

(Лисица и сурок)

Велеть молчать: так власти нет. Просил: так просьба не берет.

(Откупщик и сапожник)

Покрал бессовестно, что мог: И то сказать, какая совесть в воре! Ну так, что наш мужик, бедняк, Богатым лег, а с голью встал такою, Хоть по миру поди с сумою.

(Крестьянин в беде)

Потоплено скота, что и нг счесть.

(Крестьяне и река)

Ан смотришь: тут же сам запутался в силок,

И дело: Вперед чужой беде не смейся, голубок!

(Чиж и голубь)

Он к ней, она вперед: он шагу прибавлять, Она туда ж; он, наконец, бежать.

(Тень и человек)

Не отказался бы мой Мишка и от драки, Да весь опутан сетью он, А на него со всех сторон Рогатины и ружья, и собаки: Так Драка не по нем.

(Медведь в сетях)

Плутовка, кажется, над рыбаком смеется, Сорвет приманку, увернется, И хоть ты что, обманет рыбака.

(Плотичка)

Но в дружбе что за счет? Котел горой за свата, Горшок с котлсм за панибрата.

(Котел и горшок)

Не то бы в Питере, да не о том уж речь.

(Три мужика)

Таким образом, Крылов противопоставил симметрическому одно­образию синтаксической системы салонно-европейских стилей экс­прессивное разнообразие, красочную идиоматичность и выразитель­ный лаконизм живого устно-народного русского синтаксиса.

— 242 —

3. Крылов с необыкновенным искусством смешивает архаические и литературно-книжные формы выражения с разговорными и просто­речными. В его стиле литературная лексика и фразеология — даже в ее стиховых, условно-поэтических вариациях — глубоко проникает в систему устно-бытового просторечия. Стиль варьируется в зависи­мости от темы, сюжета, от экспрессивного тона повествования и при­нимает яркий отпечаток национально-русского своеобразия.

Например:

В каком-то капище был деревянный бог: И стал он говорить пророчески ответы...

(Оракул)

Но солнышко взошло, природу осветило, По царству Флорину рассыпало лучи И бедный Василек, завянувший в ночи, Небесным взором оживило.

' (Василек)

Вот дело слажено; уж в роще огонек Становится огнем; огонь не дремлет: Бежит по ветвям, по сучкам, Клубами черный дым несется к облакам, И пламя лютое всю рощу вдруг объемлет. Погибло все вконец.

(Роща и огонь)

Чиж робкий на заре чирикал про себя.

Не для того, чтобы похвал ему хотелось,

И не за что; так как-то пелось!

Вот в блеске и во славе всей

Феб лучезарный из морей

Поднялся.

Казалось, что с собой он жизнь принес всему.

И в сретенье ему Хор громких соловьев в густых лесах раздался.

(Чиж и еж)

И даже, говорят, на слух молзы крылатой

Охотники таскаться по пирам

Из первых с ложками явились к берегам...

( Синица)

Тучегонитель оплошал... Что мой ушастый Геркулес...

(Осел)

Ребенок, черепком наметя в голубка,— Сей возраст жалости не знает — Швырнул н раскроил висок у бедняка.

(Два голубя) Пождем, Юпитер рек: «а если не смирятся И в буйстве, прекоснят, бессмертных не боясь, Они от дел своих казнятся».

(Безбожники)

9*

- 243 -

Спустившись, наконец, из облачных вершин, Царь-птица отдыхать садится на овин. Хоть это для орла насесток незавидный, Но у царей свои прнчуды есть.

(Орел и куры)

На сей, однакож, раз послушал их Зевес.

Дал им царя. Летит к ним с шумим царь с небес.

И плотно так он треснулся на царство,

Что ходенем пошло трясинно государство.

(Лягушки, просящие царя)

Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор;

Везде разметаны ее свирепства жертвы.

Неумолимая, как сено, косит их:

А те, которые в живых,

Смерть видя на носу, чуть бродят полумертвы.

(Мор зверей)

Вздурился лев. Престрашный поднял рев, Скрежещет в ярости зубами, И землю он дерет когтями. От рыка грозного окружный лес дрожнт.

(Лев и комар)

Младая лань, своих лишась любезных чад, Еше сосцы млеком имея отягченны, Нашла в лесу двух малых волченят И стала выполнять долг матери священный, Своим питая их млеком.

(Лань и дервиш)

Едва лишь иа себе собака испытала Совет разумный сей — Шалить собака перестала.

(Собака)

Однако же Зевес не внял мольбе, пустой, И дождь себе прошел своею полосой.

(Цветы)

Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь: Но если помолчать во время не умеешь И ближнего ушей ты не жалеешь, То ведай, что твои и проза и стихи Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

(Демьянова уха)

От стужи малого прошибли слезы,

И ласточку свою, предтечу теплых дней,

Он видит на снегу замерзшую...

(Мот и ласточка) — 244 —

По дебрям гнался лев за серной: Уже ее он настигал И взором алчным пожирал Обед себе в ней сытный верный.

(Лев, серна и /lutuj

Какой-то в древности вельможа ""

С богато убранного ложа

Отправился в страну, где царствует Плутон.

Скаьать простее — умер он.

(Вкльмима)

Ср. в первоначальной редакции басни «Парнас» («Драматиче­ский Вестник» 1808):

Как в Греции богам пришли минуты грозны,

И стал их колебаться трон,

Иль так сказать простее взявши тон,

Как боги выходить из моды стали вон,

То начали 6oi ам прижимки делась ра*ны.

Так, Крылов еще до Пушкина намечает приемы нового синтеза живой народни-разговорной и литературно-книжной стихий. По сло­вам Плетнева, «отличия речи, выставляющиеся в стихах его, броса­ются в глаза не так, как что-то оторванное от целого, а как красивые части, природой утверждаемые на своем месте, здоровые, сильные, и привлекающие к себе внимание крепким организмом, связывающим их с другими» Л

Диалог в стиле Крылова достигает предельной лаконичности, дра­матической быстроты и реалистической естественности, приспособля­ясь к социальному облику басенных персонажей. Например, в басне «Лягушка и вол»:

— «Смотри-ка, квакушка, что, буду ль я с него?» —

Подруге говорит.— «Нет, кумушка, далеко!»

— «Гляди же, как теперь раздуюсь я широко.

Ну, каково?

Пополнилась ли я?» — «Почти что ничего».

— «Ну, как теперь?» — «Все то ж».

В басне «Фортуна и нищий»:

Сума становится уж тяжеленька.

• «Довольно ль?» — «Нет, еще».— «Не треснула б?»
  
• «Не бойсь».
  
• «Смотри, ты крезом стал».— «Еще, еще маленько:
  

Хоть горсточку прибрось»,

• «Эй, по\но! Посмотри, сума ползет уж врозь».
  
• «Еще щепоточку». Но тут кошель прорвался...
  

Вместе с тем реплики басенных персонажей имеют характер не­принужденной и грубой бытовой фамильярности, далекой от всяких салонных приличий. Это — разговор «площади», в котором нивели­руются резкие социальные различия между речью разных слоев об­щества. И в этом национально-демократическом стиле Крылов «об­нял собственною мыслию русскую жизнь в главных ее оттенках и красках, изобразил ее резко и верно, наполнил создания свои фило-

- 245 —

ссфиею, сатирою и поэзиею того народа, которого был представите­лем» (Плетнев). Басни Крылова — это художественная галерея ярких национальных портретов. По словам Белинского, «басни Кры­лова, кроме поэзии, имеют еще другое достоинство, которое вместе с первым заставляет забыть, что они — басни, и делает его великим русским поэтом: мы говорим о народности его басен.

Он вполне исчерпал в них и вполне выразил ими целую сторону русского национального духа; в его баснях, как в чистом, полирован­ном зеркале, отражается русский практический ум, с его кажущеюся неповоротливостью, но и с острыми зубами, которые больно кусают­ся; с его сметливостью, остротою и добродушно-саркастическою нас­мешливостью; с его природнэю верностию взгляда на предметы и способностию коротко, ясно и вместе кудряво выражаться»¹.

Из языка Крылова вошло в литературный оборот множество пос­ловиц, поговорок, афоризмов. Например: «А ларчик просто откры­вался» («Ларчик»); «Если голова пуста, то голове ума не придадут места» («Парнас»); «Наделала синица славы, а моря не зажгла» («Синица»); «Ай, моська, знать она сильна, что лает на слона» («Слон и моська»); «А философ без огурцов» («Огородник и фило­соф»); «Чтоб гусей не раздразнить» («Гуси»); «А Васька слушает да ест («Кот и повар»); «Услужливый дурак опаснее врага» («Пустын­ник и медведь»); «Полают, да отстанут» («Прохожие и собаки»); «Слона-то я и не приметил» («Любопытный»); «Да эта крыса мне кума» («Совет мышей»); «Пускай ослиные копыта знают» («Лисица и осел»); «Худые песни соловью в когтях у кошки» («Кошка и со­ловей»); «От ворон она отстала, а к павам не пристала» («Ворона»); «Как белка в колесе» («Белка»); и другие подобные².

Таким образом, Крылов своим басенным языком указал новые пути синтеза литературно-книжной традиции с живой русской уст­ной речью, создав художественные образы глубокого и обобщающего реализма и подготовив Пушкину путь к народности*⁴.

§ 10. ДВОРЯНСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК И ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ДИАЛЕКТЫ

Во второй половине XVIII и в начале XIX в. художественные стили русского литературного языка чуждались слов профессиональ­ной окраски. Поэтому с середины XVIII в. до тридцатых годов XIX в., когда в русском литературном языке организующая роль принадлежала стилям «изящной словесности» — стиховым и прозаи­ческим, профессиональные диалекты и жаргоны (стили канцелярско­го, официального языка не относились к профессиональной диалекто­логии, а имели общее политическое значение) оставались почти за­предельными литературному языку. Их литературное употребление было очень стеснено, а в салонно-литературных стилях даже вовсе

' Отечественные записки, 1840, т. 10, отд. 6, с. 5³*.

" См. статью Б. И. Коплана «Басни Крылова». — В кн.: Крылов И. А. Поли. coop, стихотворений. Л., 1935, т. 1.

— 246 -

запрещено. В поле литературной жизни находилось ограниченное ко­личество слов и выражений с отпечатком профессионального проис­хождения вроде: загнуть словечко, обдернуться (ср. у Пушкина в «Пиковой даме»), срезать и т. п. (из картежного арго), зарубить на носу, без сучка — без задоринки (из лесного дела), животрепещу­щий — технический термин рыбных торговцев, употреблявшийся в переносном значении — ср. в «Мнемозине»: животрепящих новостей литературы, и т. п.¹

Несомненно, что в столичном просторечии высшего общества пре­обладающее значение имели диалекты и жаргоны, связанные с свет­ской кружковой жизнью, с военной профессией (ср. язык Дениса Да­выдова: ср. слова офицерского арго в «Горе от ума» Грибоедова: хрипун, удавленник, фагот — о Скалозубе, хрипун в «Домике в Ко­ломне» Пушкина»²; рябчик: у Гоголя сенатский рябчик в статье о «Борисе Годунове» Пушкина; ср. у Марлинского в «Испытании»: «...фрачные, которых военная каста называет обыкновенно рябчика­ми»), с играми в карты и шулерскими ухищрениями.

Интересно свидетельство Вяземского об одном офицере-«линги-висте» Раевском, «обогатившем гсардейский язык многими новыми словами и выражениями, которые долго были в ходу и в общем упо­треблении,— например^- пропустить за галстук, немного подшефе (chauffe), фрамбуаз (framboise — малиновый) и пр. Все это по сло­вотолкованию его значило, что человек лишнее выпил, подгулял»*¹.

Вместе с тем характерен для стиля эпохи подбор тех профессио­нальных диалектов, из которых приводятся (хотя и в очень ограни­ченном количестве) слова и выражения в словарях XVIII — начала XIX в. Это — прежде всего диалекты приказно-канцелярские (ср. го-ги — перечни в счете; иск — в приказном наречии,— «Словарь Ака­демии Российской» XVIII в., 3, 325; говорить суд — речение при­казное: доказывать иск или оправдаться, 5,950; подбирать законы— речение приказное. Деяние ябедников и крючкотворцев, которые соб­ранием множества законов запутывают дело, 3, 10 и др. под.), море­ходное и военное «наречия» (ср. пометы слов: базанитъ, взвод, верс­тать; предавать огню и мечу и т. п.) и карточное арго (ср. словари­ки при изданиях вроде «Новейший карточный игрок»... 1809, ч. 1 — 2; ср. происхождение слов и выражений, проникших в литературную речь из карточного жаргона; под сюркуп, наверное — наверную, в ру-^КУ, под мухой, идти в гору и т. п.), т. е. диалекты и жаргоны, свя­занные с служебно-деловыми отношениями и общественно-бытовыми занятиями дворянства и буржуазии. Далее идут профессиональные диалекты, которые преимущественно относятся к поместному или

Мнемозина. 1824, № 2, с. 105. ² Хрипун — фронтовик, фанфарон, щеголяющий французским языком и свет­ской ловкостью обращения. Ср. у П. А. Вяземского в «Старой записной книж­ке»: «Слово хрип... означало какое-то хватовство, соединенное с высокомерием и выражаемое насильственною хриплостью голоса» (с. 110). Ср. также характе­ристику хрипунов у Булгарина в рассказе «Приключения квартального надзира­теля» (1834). Ср. позднее у И. С. Тургенева в «Старых портретах»: «Военные... шею затянули туго-на-туго... хрипят, глаза таращат, да и как не хрипеть?».

- 247 —

крестьянскому быту, к сфере помещичьего дворового хозяйства или к общим потребностям домашнего хозяйственного обихода: охотни­чий (называть — в наречии охотничьем: скликать собак, 3, 118; ото­зваться в наречии охотничьем: дать знать о затраве зверя, 3, 120; плоха — в наречии охотничьем: просека в лесу, прорубленная для охоты на уток, 4, 913 и др. под.), пивоваренный (как вороново кры­ло — речение пивоварное, употребляемое к означению густого и креп­кого пива, 1, 855), плотнический (в лапу сдирать — соскабливать), диалект гранильщиков (наждак), каменщиков (кружало), портных (ворсить), гончаров (мостница), сапожников (липка, варовик), ко­жевников (бухтарма — мясистые волокна на коже животных), сто­ляров, печников и, наконец, торговый (харчи, заваль, жилец — товар, который скоро сходит с рук и т. п.) с его областными и арготически­ми разновидностями.

Следовательно, в словарях не представлена масса диалектальных разновидностей языка города, которые находились во взаимодейст­вии с демократическими стилями городского просторечия,— напри­мер язык мелких чиновников, мелких торговцев, рабочих и т. п. Эти профессиональные диалекты ждали литературной канонизации. Иона приходит для некоторых из них в 30—40-е годы.

Таким образом, и с этой стороны преобладающие литературные стили конца XVIII — начала XIX в. обнаруживали социально-диа­лектальную узость и должны были подвергнуться напору новых язы­ковых пластов, которые поднимались на уровень литературной жиз­ни вместе с культурно-политическим ростом демократических кругов общества.

§ 11. ВЛИЯНИЕ САЛОННЫХ СТИЛЕЙ

НА ЛИТЕРАТУРНУЮ РЕЧЬ ШИРОКИХ

ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ КРУГОВ ОБЩЕСТВА

Несмотря на ту борьбу и противодействие, которые были направ­лены на салонно-литературпые стили, их нормирующая роль была ве­лика. Они укрепились в системе национально-литературного языка как одна из социально ограниченных разновидностей литературного выражения. В 20—40-х годах на нормы литературной речи карам-зинской школы в той или иной степени ориентировалась едва ли не большая часть стилей художественной литературы (ср. влияние А. А. Бестужева-Марлйнского или Кукольника и др.). Пушкин иро­низировал над искусственным «великосветским» тоном писателей, которые проявляли жеманство и чопорность «уездной заседательни-цы», «деревенской просвирни-дьячихи, пришедшей в--тости к петер­бургской барыне», «поминутно находя одно выражение бурлацким», другое мужицким, третье неприличным для дамских ушей и т. п.¹ Но разночинец Н. А. Полевой писал: «Автор обязан выражаться язы­ком хорошего общества»² и отрицал «нагую простоту народной речи».

¹ Пушкин А. С. Соч. Л., 1928, т. 9, ч. 1, с. 106.

² Московский телеграф, 1829, № 15, с. 323.

— 248 —

[«Благородный» стиль светского обихода не терпит вульгаризмов, простой, но грубой лексики демократического просторечия. Путем та­кого соскабливания несветских шероховатостей русский язык сокра­щается, приобретая внешнюю декоративную гладкость и нарядность. Устраняются слишком резкие или слишком простые, грубые и низкие идеи и формы их выражения. Действительность облекается риториче­ским покровом «цветов слога», полувуалем описательных выражений и метафор западноевропейского галантного стиля. Русский язык ка-рамзинской школы риторически схематизирует и логически класси­фицирует общие впечатления от действительности и основанные на ней абстрактные идеи. Идеалом светского этикета предопредлены словесные соедства эмоционального выражения. Устанавливается фонд приличных и красивых светских выражений, обобщенных и ли­шенных индивидуального колорита. Из поэзии изгнано множество прямых обозначений бытовых вещей и действий: они заменены пери­фразами. Поэт имеет в своем распоряжении меньше одной трети об­щерусского словаря. В этом же направлении преобразуется и грам­матика.]¹

Однако, имея направляющее, регулятивное значение для некото­рых стилей последующей литературы, эти книжно манерные стили быстро стали консервироваться и превращаться в кружковой искус­ственно-литературный «диалект». Передовая литература первой трети XIX в. стремилась к выработке такой системы общего национально-литературного языка, которая объединила бы по возможности боль­шую часть книжных и разговорных стилей русского языка. В этой работе по созданию новой структуры демократического национально-литературного языка особенное значение имеет литературно-языко­вая деятельность великого русского поэта А. С. Пушкина.

' Текст, заключенный в квадратные скобки, взят из рукописи В. В.' Вино­градова для полноты изложения материала.

VI. Язык Пушкина и его значение

в истории русского

литературного языка

§ 1. ПРОБЛЕМА СИНТЕЗА

НАЦИОНАЛЬНО-ЯЗЫКОВОЙ КУЛЬТУРЫ

В ЯЗЫКЕ ПУШКИНА

В языке Пушкина вся предшествующая культура русского худо­жественного слова не только достигла своего высшего расцвета, но и нашла решительное преобразование. Язык Пушкина, отразив прямо или косвенно всю историю русского литературного языка, начиная с XVII в. до конца 30-х годов XIX в., вместе с тем определил во мно­гих направлениях пути последующего развития русской литературной речи и продолжает служить живым источником и непревзойденным образцом художественного слова для современного читателя. Стре­мясь к концентрации живых сил русской национальной культуры ре­чи, Пушкин прежде всего произвел новый, оригинальный синтез тех разных социально-языковых стихий, из которых исторически склады­вается система русской литературной речи и которые вступали в про­тиворечивые отношения в разнообразных диалектологических и сти' листических столкновениях и смешениях до начала XIX в. Это были: 1) церковнославянизмы, являвшиеся не только пережитком феодаль­ного языка, но и приспособлявшиеся к выражению сложных явлений и понятий в разных стилях современной Пушкину литературной (в том числе и поэтической) речи; 2) европеизмы (преимущественно во французском обличье) и 3) элементы живой русской речи, широким потоком хлынувшие в стиль Пушкина с середины 20-х годов. Правда, Пушкин несколько ограничил литературные права русского просторе­чия и простонародного языка, в особенности разных областных гово­ров и наречий, а также профессиональных диалектов и жаргонов, рас­сматривая их с точки зрения глубоко и своеобразно понимаемой им «исторической характерности» и «народности», подчинив их идеаль­ному представлению об общепонятном языке «хорошего общества»¹. Однако «хорошее общество», по мнению Пушкина, не пугается ни «живой странности» простонародного слога, восходящего главным об-

Подробпее см. в моей книге «Язык Пушкина». М.—Л., 1935.

- 250 —

разом к крестьянскому языку, ни нагой простоты выражения, сво­бодного от всякого «щегольства», от мещанской чопорности и про­винциального жеманства. Пушкин стремится к созданию демократи­ческого национально-литературного языка на основе синтеза книжной культуры литературного слова с живой русской речью, с формами народно-поэтического творчества. С этой точки зрения представляет глубокий социально-исторический интерес оценка Пушкиным басен­ного языка Крылова, признанного в передовой критике 20-х годов XIX в. квинтэссенцией русской народности. Когда князь Вяземский с аристократических позиций отрицал национальное представительст­во Крылова, Пушкин возражал Вяземскому: «Ты уморительно кри­тикуешь Крылова, молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума» (Пушкин А. С. Переписка. СПб., 1906, т. 1. с. 301)*'.

Здесь Пушкин с необыкновенным остроумием и с политической свободой от узкодворянской догмы применил к Крылову образ бес­хвостой крысы из басни Крылова «Совет Мышей». Известно, что в этой басне мыши, вздумавшие себя прославить, решили составить совет из одних длиннохвостых мышей.

Примета у Мышей, что тот, чей хвост длиннее,

Всегда умнее

И расторопнее везде.

Умно-ли то, теперь мы спрашивать не будем;

Притом же об уме мы сами часто судим

По платью, иль по бороде.

Но на совете мышей оказалась среди длиннохвостых мышей и крыса без хвоста.

Мышонок молодой возмущен ее обществом и говорит:

«Какой судьбой

Бесхвостая здесь с нами заседает?

И где же делся наш закон?..

И можно ль, чтоб она полезна нам была,

Когда и своего хвоста не сберегла?

Она не только нас, иодполицу всю сгубит»,

А Мышь в ответ: «Молчи, все знаю я сама;

Да эта крыса мне кума».

Так Пушкин объявил Крылова бесхвостой «кумой» своего стиля и тем самым демонстрировал свой выход за пределы классовой, арис­тократической культуры литературного слова. Это было свободное признание демократических основ новой системы русского литератур­ного языка. Народная поэзия была для Пушкина наиболее ярким вы­ражением «духа» русского языка, его основных свойств. «Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка»,— писал Пушкин '. «Читайте простонарод­ные сказки, молодые писатели, чтоб видеть свойства русского языка»².

' Полемические и грамматические заметки, связанные с рецензиями на «Ев­гения Онегина»-*².

² Ответ на статью в «Атенее» об «Евгении Онегине»*³,

— 251 —

Обращение «к свежим вымыслам народным и к странному прос­торечью», по мысли Пушкина, является одним из наиболее сущест­венных признаков «зрелой словесности»*⁴. Период «зрелости» рус­ской литературы открывается творчеством Пушкина в 20—30-е годы XIX в.

Синтез разных речевых стихий, которые были строго разграниче­ны ломоносово-шишковской теорией трех стилей и которые подверг­лись решительной .переоценке и стеснительным ограничениям в сти­листических канонах русских «европеистов» (особенно в стилях карамзинской школы и ее ответвлений), обусловливал полноту и без­мерную экспрессивно-смысловую емкость пушкинского стиля. Тради­ционное деление русского литературного языка на три слога было окончательно разрушено Пушкиным. Пушкин утверждает многообра­зие стилей в пределах единой общенациональной нормы литературно­го выражения. Этот процесс был неотделим от реформы литератур­ного синтаксиса и семантики. Расширяются границы литературного языка в сторону устной речи и народной поэзии. В слове, в его смысловой глубине происходит скрещение разных социально-языко­вых и литературно-стилистических контекстов. Те значения слова, которые прежде были разъединены употреблением, принадлежали разным стилям языка художественной литературы, разным диалек­там и жаргонам письменной речи или устно-бытового просторечья, сочетаются Пушкиным в новые единства. В слово вкладывается за­ряд из таких значений, которые раньше представлялись стилистичес­ки или диалектологически разобщенными.

Эта стилистическая многогранность слова прежде всего подготов­ляется постепенным перемещением границ между литературой и бы­том, реалистическим их сближением, которое начинается в творчестве Пушкина уже на рубеже 10—20-х годов, но особенно ярко обнаружи­вается около середины 20-х годов (в период работы над «Евгением Онегиным», «Цыганами» и «Борисом Годуновым»).

§ 2. ЗАВИСИМОСТЬ РАННЕГО ПУШКИНСКОГО ЯЗЫКА ОТ СТИЛЕЙ КАРАМЗИНСКОЙ ШКОЛЫ

Пушкин вступил в атмосферу языковой борьбы своего времени как «француз», как сторонник европейской культуры художественно­го слова, но понял эту борьбу по-своему. Он сначала воспринял ее в свете романтико-философских категорий исторического процесса, и она постепенно изменила для него свое назначение и содержание. Вступив на путь национального реализма, Пушкин придал ей широ­кий демократический характер. Для предшествующего поколения рус­ских «европейцев» (карамзинистов) в центре литературной политики стоял вопрос об ограничении состава и форм русского письменного и литературного языка, о частичном приближении его к устной речи образованного общества. Одним из средств этой реформы был пере­вод, перевоплощение «европейской, преимущественно французской, семантики в формы национального русского языка, сближение рус­ского языка с системами западноевропейских языков. На роль руко-

- 252 —

водителя художественного вкуса претендовал великосветский салон-Салон — царство женщины. И идеальный образ дамы-читательницы и эстетической законодательницы определял стилистическое построе­ние, идейное содержание и экспрессию манерного, жеманного свет­ского стиля карамзинской школы, этого, по определению Пушкина, «нежного и разборчивого языка». Язык Пушкина до конца 10-х — начала 20-х годов движется в русле «западнических» традиций ка-рамзинского течения. Сфера употребления церковнославянизмов ог­раничена. Народная струя в раннем пушкинском языке еще не очень широка.

§ 3. ОСВОБОЖДЕНИЕ ПУШКИНСКОГО ЯЗЫКА

ОТ ФОНЕТИКО-МОРФОЛОГИЧЕСКИХ АРХАИЗМОВ

ЦЕРКОВНОКНИЖНОЙ РЕЧИ

Не отказываясь совсем от культурного наследия церковнославян­ского языка, от скрытых в нем возможностей поэтического выраже­ния и экспрессивного воздействия, Пушкин постепенно освобождает литературный язык от груза излишних и потерявших выразитель­ность церковнославянизмов. К началу 20-х годов исчезают из пуш­кинского употребления такие устарелые церковнославянские слова, как

расточить (в значении разогнать, рассеять):

Там с верной, храброю дружиной Полки врагов я расточил...

(Кельна, 1814);

вседержитель:

Но сильного в боях небесный вседержитель Лучом последним увенчал...

(Воспоминания в Царском Селе, 1814);

светать:

Бегут—и в тьме ночной их глад и смерть сретают...

(Там же);

воитель (в последний раз это слово употребляется в «Песни о ве­щем Олеге», 1822)':

Воителю слава—отрада...

куща:

Повесит меч войны средь отческия кущи... (Эпиграмма, 1815);

затем это слово встречается у Пушкина только дважды: в пародиче­ской «Оде его сиятельству графу Дм. Ив. Хвостову» (1825) и в «Ц,ыганах»:

¹ Ср. в стихотворениях 1814 г.: «Кольна», «Воспоминания в Царском Селе».

- 253 -

Скажи мие, что такое слава? Могильный гул, хвалебный глас, Из рода в роды звук бегущий? Или под сенью дымной кущи Цыгана дикого рассказ?

(Ср. у Н. М. Карамзина статью «Посвящение кущи»)*';

поносный — в значении постыдный (ср. «Воспоминания в Цар­ском Селе»,