Параллели

Вид материала

Документы

Содержание 3 января 1826года

Подобный материал:

• Урок №3 «Глобус модель Земли. Параллели и меридианы. Градусная сеть», 10.08kb.
• Учащимся и осуществления быстрого поиска нужного учащегося в определенном объекте обучения:, 5328.05kb.
• Положение о поощрениях учащихся цель, 55.17kb.
• Рождественские чтения 2012, 34.74kb.
• Чарльз Тарт Пробуждение. Преодоление препятствий к реализации возможностей человека, 17526.86kb.
• План лекций параллели «С» лкш 2006, 20.22kb.
• Самостоятельная работа с учебником Цель: Уточнить представления о модели Земли глобусе, 40.96kb.
• Учебникам линии мгу, 62.81kb.
• Байбосунов К. С. Единое. Сознание. Творчество: духовные параллели физической эволюции, 2446.17kb.
• Л. Н. Толстого Содержание: Введение Глава I. Роман С. В. Максимова "Сибирь и каторга", 287.94kb.

Следствие и казнь

3 января 1826года Пестель был заключен в 13-й «нумер» Алексеевского равелина Петропавловской крепости. И эту камеру он покинул только 12 июля, в день, когда ему был объявлен смерт­ный приговор. Последнюю ночь перед исполнением «сентен­ции» осужденные провели в Кронверкской куртине крепости²⁴².

Ситуация, в которую попал Пестель с самого начала след­ствия, оказалась критической. «Запираться» было бесполезно: когда Пестеля доставили в Петербург, царь и те, кто исполнял его волю в Следственной комиссии, уже прекрасно понимали, что имеют дело с руководителем заговора. Следствие распола­гало множеством уличающих полковника показаний — в част­ности, «откровениями» князя Трубецкого.

Но показания против Пестеля дал не только Трубецкой. Поли­тические противники полковника — Рылеев, Оболенский, Никита Муравьев — согласно обвиняли его в «личных видах», аморализме и «диктаторских намерениях». Не менее откровенными в том, что касалось Пестеля, оказались и многие члены общества Южного.

«Я клянусь всем, что драгоценно для человека, клянусь сча­стием моего семейства, что Пестель, который большею частию действовал без моего ведома и совещания, который лично со всеми знаком, который знает все связи, имена действующих лиц и все обстоятельства — один может дать всему удовлетво­рительное объяснение», — заявлял Юшневский²⁴³.

«Мы виноваты только в том, что слушали его (Пестеля. — О. К.) и не имели довольно твердости явно объявить наше нежелание оставаться в обществе»; «получив от природы способности ума, употребленные им во зло, он вовлек и нас с собою в погибель. Поздно мы узнали его, но возвратиться уже было невозможно... В летах первой молодости мы не размышляли о том, что вверя­ем ему. Но теперь видим, что им все отнято у нас — существо­вание наше и, что более, честь»; «он один был основанием, на коем все здание было устроено», — показывал Басаргин²⁴⁴. // С 295

А Александр Поджио подробно поведал следователям о том, как Пестель «по пальцам» считал обрекаемых на смерть членов императорской фамилии²⁴⁵ - и впоследствии этот эпизод стал одним из главных пунктов обвинения против полковника.

Однако главный вопрос, на который предстоит ответить в связи со следственными действиями в отношении руководите­ля Южного общества, — вопрос о поведении самого Пестеля на следствии.

Позже в декабристских и околодекабристских кругах стали циркулировать слухи о том, что к Пестелю — единственному среди всех заключенных — на следствии применялась пытка. Так, в своей книге «Россия и русские» Н. И. Тургенев (приятель Пестеля, участник заговора, в 1824 году уехавший за границу, не захотевший вернуться в Россию на следствие и суд и заочно осужденный по 1-му разряду) утверждал: «Из заслуживающего доверия источника я узнал еще кое-что об обращении с неко­торыми обвиняемыми. Когда военному министру сообщили, что в Петербург только что доставили полковника Пестеля, то первыми его словами был приказ подвергнуть арестованного пытке. Я употребляю здесь лишь общее название сей омерзи­тельной процедуры, не желая вдаваться в гнусные подробнос­ти»²⁴⁶.

«Подробности» же сообщил в мемуарах декабрист Н. Р. Цебриков, имевший возможность видеть Пестеля перед казнью: «Пестель говорил очень тихо. Он был после болезни, испытав­ши все возможные истязания и пытки времен первого христи­анства! Два кровавые рубца на голове были свидетелями этих пыток! Полагать должно, что железный обруч, крепко свинчен­ный на голове, с двумя вдавленными глубокими желобами, ос­тавил на голове его свои глубокие два кровавые рубца». В свиде­тели мемуарист призывал Федора Глинку - «который был на очной ставке с Пестелем перед его смертию, видел эти два кро­вавые рубца на голове Пестеля»²⁴⁷.

Однако Тургенев не назвал свой «заслуживающий доверия источник», а Глинка, действительно вызывавшийся на очную ставку с Пестелем 10 апреля 1826 года²⁴⁸, никаких свидетельств о «кровавых рубцах» не оставил. Кроме того, как только арес­тованного Пестеля доставили 3 января 1826 года в Петербург, // С 296 он был сразу же представлен царю — а вовсе не военному ми­нистру.

Нет сведений о том, что к Пестелю применялась пытка, ни в официальных документах, ни в подавляющей части воспомина­ний следователей и подследственных. Кроме того, полковник недаром отмечал в показаниях, что «перенесению» пытки пред­почитает смерть. В случае, если бы его действительно пытали, он, скорее всего, нашел бы способ прервать свою жизнь — даже после того, как у него отобрали яд. Ясно, что все показания Пестеля - добровольные.

Видимо, свидетельства Тургенева и Цебрикова — отголосок крайне жесткого и враждебного отношения следствия к южно­му лидеру. Если другим подследственным позволяли серьезно нарушать правила одиночного заключения, разрешали еже­дневную переписку и постоянные встречи с родными, то в от­ношении Пестеля режим полной изоляции соблюдался прак­тически без исключений. Только после окончания следствия полковнику разрешили увидеться с отцом. Переписка же доз­волялась редко и в качестве особой «милости»: до нас дошло всего одно его письмо к родителям, написанное в крепости²⁴⁹.

При этом, по свидетельству знаменитого духовника право­славных арестантов, П. Н. Мысловского, «никто из подсуди­мых не был спрашивай в Комиссии более его (Пестеля. — О. К); никто не выдержал столько очных ставок, как опять он же»²⁵⁰. «Вопросники», которые следствие адресовало Пестелю, были самыми объемными среди подобного рода документов. Изве­стно, что, например, 22 апреля полковнику было предложено подряд 11 очных ставок с бывшими единомышленниками²⁵¹.

О том, как Пестель вел себя на допросах и очных ставках, существует несколько мемуарных свидетельств, прямо проти­воречащих друг другу.

Обобщая устные рассказы многих заговорщиков, сын де­кабриста И. Д. Якушкина Евгений писал: «В следственной ко­миссии он (Пестель. — О. К.) указал прямо на всех участвовав­ших в обществе, и ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал все, что мог». Причину такого поведения Евгений // С 297 Якушкин усматривал в убежденности южного лидера в том, что «чем больше будет жертв, тем больше будет пользы»²⁵².

Есть свидетельства и из, так сказать, противоположного ла­геря. Главное из них принадлежит императору Николаю I: «Пе­стель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раска­яния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется подобный из­верг»²⁵³. «Везде и всегда был равен себе самому. Ничто не коле­бало твердости его. Казалось, он один готов был на раменах своих выдержать тяжесть двух альпийских гор. В Комиссии всегда отвечал с видимой гордостью и каким-то самонадеянн­ей», — писал о Пестеле Мысловский²⁵⁴.

Парадоксально, но факт: историки советских лет, рассуждая о Пестеле на следствии, пользовались в основном мнением его политических оппонентов — и писали о «личном героизме» южного руководителя²⁵⁵. Современные же исследователи боль­ше склонны верить, так сказать, коллективной точке зрения декабристов, выраженной Евгением Якушкиным.

В сегодняшнем декабристоведении прочно закрепилась идея, высказанная Н. Я. Эйдельманом — в развитие утвержде­ния Якушкина. На следствии, по мнению Эйдельмана, Пестель пытался реализовать идею, высказанную в ноябре 1825 года майору Лореру, идею сознательно выдать тайное общество пра­вительству. Согласно представлениям историка, руководитель южного заговора стремился назвать «больше отраслей обще­ства, больше людей» — «для того, чтобы создать впечатляющую картину: едва ли не вся Россия в заговоре и так мыслит... Аре­стовать и наказать всю Россию невозможно, лучше даровать ей «уложение прав», то самое, которое подсказывает полковник Пестель, рисуя российские неустройства»²⁵⁶.

Подобная трактовка, как и уверенность в том, что на след­ствии Пестель «ничего не сказал», представляется крайне упро­щенной. Для того, чтобы правильно понять, как же на самом деле вел себя Пестель на следствии, какую линию самозащиты избрал, следует обратиться к анализу документов — и прежде всего следственного дела полковника, опубликованного в 1927 году в многотомной серии «Восстание декабристов»²⁵⁷. // С 298

Судя по материалам этого дела, основой «подследственной» тактики Пестеля стала идея о «разности» намерений и реаль­ных дел. Он пытался внушить следователям, что «подлинно большая разница между понятием о необходимости поступка и решимостью оный совершить», «от намерения до исполнения весьма далеко», «слово и дело не одно и то же»²⁵⁸.

Эту идею — о разнице «слова» и «дела» — проводил на след­ствии не только Пестель. Ее разделяли и некоторые другие ли­деры заговора, особенно те, кто участвовал в реальных восста­ниях. Так, Рылеев сообщал следователям, что сожалеет о кровопролитии в столице, но при этом полагает «конституци­онное правление самым наивыгоднейшим» для России²⁵⁹. А Сергей Муравьев-Апостол заявлял, что «раскаивается толь­ко в том, что вовлек других, особенно нижних чинов, в бед­ствие, но намерение свое почитает благим и чистым, в чем один бог его судить может и что составляет единственное его утеше­ние в теперешнем положении»²⁶⁰.

Однако если для Рылеева или Сергея Муравьева были, по выражению Н. Я. Эйдельмана, свойственны «уверенность в целях, сомнение в средствах», то из показаний Пестеля не вид­но сомнений ни в своих целях, ни в избранных для их достиже­ния средствах²⁶¹. Просто в этих показаниях «теория» заговора получает явный перевес над «практикой». О «словах» он пишет охотно, много и подробно, о «делах» — практически ничего.

Особенно распространенными были знаменитые показания Пестеля о «духе преобразований» — о том, как и почему укоре­нялись и развивались революционные идеи в умах российских дворян и, в частности, в его собственном уме. «Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и после­довавших времен, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтожен­ных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять из­гнанных, столько революций совершенных, столько переворо­тов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные произ­водить. К тому же имеет каждый век свою отличительную чер­ту. Нынешний ознаменовался революционными мыслями. От // С 299 одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противоположностей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух преобразова­ний заставляет, так сказать, везде умы клокотать», — писал он 13 января 1826 года²⁶².

Главный пример, подтверждающий идею всеобщности и неизбежности распространения революционных мыслей, — это, по Пестелю, он сам. В одном из самых первых своих петер­бургских показаний он подробно рассказывает о собственных революционных идеях. Без всякого страха он сознается, что под воздействием «духа времени» «сделался в душе республиканец и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блажен­ства для России, как в республиканском правлении»²⁶³.

«Когда с прочими членами, разделяющими мой образ мыс­лей, рассуждал я о сем предмете, то, представляя себе живую картину всего счастия, коим бы Россия, по нашим понятиям тогда, пользовалась, входили мы в такое восхищение и, сказать можно, восторг, что я и прочие готовы были не только согла­ситься, но и предложить все то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению и утвержде­нию сего порядка вещей», — показывал он²⁶⁴. Охотно Пестель давал показания и о своих конституционных воззрениях, о пла­нах установить диктатуру Временного верховного правления.

Искреннее убеждение в том, что «революция, видно, не так дурна, как говорят»²⁶⁵, сквозит во многих показаниях полков­ника. «Самонадеянней» проникнуты его рассказы о собствен­ной роли в заговоре, без принуждения он признает тот факт, что был «деятельнейшим директором» Южного общества²⁶⁶.

При этом, несмотря ни на какое давление со стороны сле­дователей, Пестель сам решал, когда и в чем сознаться, какую информацию предоставить. Так, в январе 1826 года, в самом начале следствия, он решил дать показания о судьбе «Русской Правды», и вскоре она была найдена и представлена комите­ту²⁶⁷. Примечательна и история с признанием Пестелем соб­ственного участия в «цареубийственных планах». До апреля он отрицал это участие, отрицал его и на допросе в Следственной комиссии 1 апреля. Однако в ответах на полученные в тот же // С 300 день письменные вопросы признал, что был сторонником ца­реубийства и с самого начала своего пребывания в заговоре об­суждал его возможность²⁶⁸.

Никакого раскаяния — искреннего или мнимого — в пока­заниях южного лидера нет. Анализируя их, трудно не согла­ситься с мнением С. А. Экштута, что в Пестеле следователи «увидели не подсудимого, желающего уменьшить свою вину и цепляющегося за жизнь, а политического деятеля, вещающего от лица Истории». «Следственное дело Пестеля и его «Русская Правда» содержат огромное количество уникальных фактов и удивительных прозрений, трезвых предложений и утопических проектов». Пестель «оставил потомкам трагический рассказ о людях, стремившихся найти ответы на загадки, заданные чело­вечеству революцией», — пишет Экштут²⁶⁹.

Правда, не пытаясь преуменьшить свою вину, Пестель не был склонен и к преуменьшению вины других — тех, кто, сле­дуя «духу преобразований», состоял в одном с ним политичес­ком заговоре. Он без тени сомнения называл все известные ему тайные организации — от возглавлявшегося им Южного обще­ства до мифического общества Свободных садовников. Имен­но от Пестеля следователи впервые узнали о существовании Общества соединенных славян²⁷⁰. Совершенно бестрепетно называл полковник и известные ему имена членов всех этих обществ. Так, уже из первых его показаний от 3 января след­ствие узнало 16 фамилий заговорщиков, «коих прежде в виду не было»²⁷¹.

«Откровения» Пестеля стали роковыми для его давнего при­ятеля М. С. Лунина. В ответах на вопросы от 1 апреля полков­ник — опять же без всяких «улик» со стороны следствия — по­ведал о плане Лунина времен Союза спасения: с «партиею в масках совершить цареубийство на царскосельской дороге, когда время придет к действию приступить»²⁷². 8 апреля он под­твердил свои показания²⁷³. В результате Лунин был арестован в Варшаве и осужден впоследствии на 20 лет каторжных работ²⁷⁴.

Именно Пестель первым воспроизвел на следствии царе­убийственные проекты Васильковской управы и лично Сергея Муравьева-Апостола. // С 301

Однако как только Пестелю казалось, что следствие может выйти на его «канцелярию непроницаемой тьмы», на те его действия или на тех людей, с помощью которых он хотел реаль­но взять власть, его откровенность прекращалась. И он - на­сколько это было в его силах — пытался проводить тактику от­рицания и «запирательства».

Еще в Тульчине Пестель дал показания о своем масонском прошлом: «В начале 1812 года вступил я в масонство и принадле­жал к ложе в Петербурге под названием Amis Reunis (Соединен­ных друзей— О. К.). В 1816 году перешел я в ложу Трех Доброде­телей потому, что в оной употреблялся русский язык, а в первой французский»²⁷⁵. По справедливому замечанию Н. М. Дружини­на, здесь Пестель «сознательно умолчал о наиболее интересной странице своей масонской биографии» — принадлежности к ложе Сфинкса, действовавшей в рамках шведской системы и подчи­нявшейся Капитулу Феникса²⁷⁶. Узнавшие об этом следователи, многие из которых сами еще недавно были масонами, могли при желании докопаться до принципов, которые Пестель стремился положить в основу деятельности тайных политических обществ.

Столь же немногословен Пестель был и при ответах на воп­росы о «статуте» Союза спасения. 13 января ему был задан пря­мой вопрос о содержании этого документа. Но полковник как будто не понял смысл вопроса и о содержании документа ниче­го не сказал. И настаивал только на том, что этот документ был написан не им одним, а «комиссией, обществом назначен­ной»²⁷⁷. Вообще, единственное сведение, которое комиссия полу­чила от Пестеля о содержании устава первого тайного общества, заключалось в том, что он «имел много клятв и форм, потому что был составлен в духе масонских учреждений, форм и клятв»²⁷⁸.

Весьма лаконично повествовал он и о знаменитом голосо­вании о цареубийстве на квартире И. П. Шипова в 1820 году. Признав, что на этом совещании действительно обсуждалось цареубийство, Пестель стремился доказать, что разговор был случайным: «У полковника Шипова происходило не собрание Коренной Думы, но только съехались некоторые члены для разговора об обществе, не в виде Думы, но как частные члены Союза. Нас было очень мало, и даже председатель Думы не находился при том»²⁷⁹. С трудом, с помощью «уличающих» по- // С 302 казаний северян, следствию удалось заставить его дать инфор­мацию об «объединительных совещаниях» 1824 года; в основ­ном свидетельства Пестеля повторяли то, что уже и так было известно²⁸⁰.

На следствии Пестель пытался обойти молчанием и конкрет­ные приготовления к началу восстания, весь свой «план 1-го генваря». Однако сделать это он не смог: слишком много людей знали об этих приготовлениях. И 1 апреля, на основании пока­заний Волконского, Давыдова, Заикина и многих других под­следственных, полковнику был задан прямой вопрос о содер­жании этого плана. Понимая, что и здесь «запираться» беспо­лезно, Пестель отвечал. Правда, отвечал очень уклончиво, утверждая, что четкого плана не было, а были одни лишь «пред­положения»²⁸¹. «Сие намерение было не решительное предпо­ложение непременно действия начать, но было предположение условное», — показывал он 20 апреля²⁸².

Из тех людей, кто, формально не входя в заговор, был не­посредственно связан с революционной «практикой» Пестеля, наибольшая опасность угрожала, конечно, Киселеву. Есте­ственно, что после разгрома «гнезда заговорщиков» в главной квартире 2-й армии у начальника штаба начались большие не­приятности.

В отношении Киселева началось особое тайное расследова­ние — об этом известно из мемуаров правителя дел Следствен­ной комиссии А. Д. Боровкова²⁸³. В начале 1826 года начальник штаба приехал в Петербург, чтобы на месте разобраться в ситу­ации и попытаться лично объясниться с новым императором. Воспользовавшись этим случаем, его, очевидно, подвергли сек­ретному, но весьма строгому допросу. Этот факт устанавлива­ется на основании письма Киселева Витгенштейну от 4 марта 1826 года. В письме начальник штаба подробно рассказывает о сделанных против него показаниях, которые стали ему извест­ны «по прибытии в С.-Петербург». И повествует о собственных ответах, данных в опровержение этих показаний²⁸⁴.

Киселев не был арестован, но в принципе вполне мог быть осужден: генерал-майорский чин не гарантировал ему безопас­ности. Конечно, Следственной комиссии вряд ли удалось бы доказать формальную принадлежность начальника штаба к // С 303 заговору. Но даже за «знание» об «умыслах» тайного общества и «недонесение» об этом полагалось лишение чинов и дворян­ства и разжалование в солдаты²⁸⁵.

Впервые расследование, предпринятое в отношении началь­ника штаба 2-й армии, проанализировала А В. Семенова²⁸⁶. И из материалов, которые ей удалось собрать, выясняется: судьба Киселева оказалась в руках троих арестованных заговорщиков: его бывшего адъютанта полковника Бурцова, генерал-майора Волконского и, конечно же, полковника Пестеля.

Еще на допросе в Тульчине капитан Майборода, со слов Пестеля, рассказал о том, каким образом тайное общество в 1822 году избежало полного разгрома. Рассказ сводился к тому, что Киселев, к которому попал обнаруженный в бумагах арес­тованного майора Раевского список членов Союза благоден­ствия, «нечаянно» уронил его на пол. Присутствовавший при этом Бурцов поднял бумагу и уничтожил ее²⁸⁷.

Следствие заинтересовалось этим свидетельством и стало выяснять, не было ли со стороны начальника штаба какого-либо «злого умысла». Пестель, которому вопрос об этом задали 13 января, подтвердил показание Майбороды о неумышленно­сти поступка Киселева и роли Бурцова в уничтожении списка²⁸⁸.

Согласно объяснениям самого Киселева, список был в его руках — он получил его от генерал-лейтенанта Сабанеева. Но, доверившись показаниям майора Раевского, начальник штаба посчитал, что «записка сия включает всех его (Раевского. — О. К.) в главной квартире знакомых». Куда в конце концов исчезла злополучная «бумажка», начальник штаба «не упомнил»²⁸⁹.

Однако Бурцов, понимая щекотливость ситуации, в кото­рую попал его бывший начальник, вообще отверг все эти сви­детельства. Он утверждал, что «маленькая бумажка, на которой было написано несколько имен», вовсе не была списком уча­стников тайного общества. И что эта «бумажка» попала к нему не от Киселева, а от дежурного генерала Байкова. Начальник штаба же не имел практически никакого отношения ко всей этой истории²⁹⁰.

Ясности в этом деле Следственная комиссия так и не до­билась. // С 304

Правда, мемуары декабристов, и в том числе самого Вла­димира Раевского, опровергают как показания Бурцова, так и свидетельство Киселева. Раевский утверждает, что список чле­нов Союза благоденствия действительно был обнаружен у него при обыске в 1822 году. И Киселев сознательно дал Бурцову возможность его уничтожить²⁹¹. Свидетельство Раевского, весь­ма точного мемуариста, не ставится историками под сомнение.

16 февраля 1826 года следствие получило другое компроме­тирующее Киселева показание. Его дал Александр Поджио. Подокно, ссылаясь на слова члена Каменской управы В. Н. Ли­харева, заявил: начальник штаба говорил своему близкому дру­гу Сергею Волконскому: «Напрасно ты запутался в худое дело, советую тебе вынуть булавку из игры»²⁹². Беседа эта происходи­ла летом 1825 года — тогда, когда генерал-лейтенант И. О. Витт предложил Киселеву «захватить» заговорщиков.

И Лихарев, и Василий Давыдов подтвердили, что слышали эти слова от самого Волконского²⁹³. Выходило, что начальник штаба знал о существовании заговора.

Волконскому предъявили эти показания 5 марта. Опровер­гая их, генерал написал взволнованный и сбивчивый ответ, смысл которого сводился к тому, что ничего подобного ему Киселев никогда не говорил. Кроме того, Волконский убеждал следствие: «Служба же и образ мнений г[енерал]-а[дъютанта] Киселева порукою, что буде хоть мала была польза для службы государственная, он бы пожертвовал дружбою для оной»²⁹⁴. На невиновности своего друга Волконский настаивал и позже, на допросе 13 апреля²⁹⁵.

Тем не менее, впоследствии, проведя тридцать лет в Сиби­ри и после отбытия наказания написав мемуары, князь при­знал, что предупреждение со стороны Киселева действительно имело место²⁹⁶.

22 марта 1826 года член Васильковской управы, командир Полтавского пехотного полка В. К. Тизенгаузен заявил на доп­росе: «В исходе 1824 или в начале 1825 года Бестужев-Рюмин при Сергее Муравьеве мне говорил, что полковник Пестель объявил начальнику главного штаба второй армии господину] генерал-адъютанту Киселеву о всех намерениях, связях и дей­ствиях тайного общества со всеми возможными подробностя- // С 305 ми; что сей генерал поблагодарил Пестеля за его доверенность и просил только быть поосторожнее»²⁹⁷.

Пестеля спросили об этом 1 апреля — в весьма обтекаемой форме: «Некоторым членам общества вы рассказывали, что многие из лиц, ближайших к государю, думают и желают дру­гого образования в государстве, хотя они и не члены общества... Кто именно из лиц, близких к государю, думал и желал друго­го образования в государстве и каким образом сделался вам из­вестным образ мыслей их?»

Пестель отвечал не менее обтекаемо: «Я не знаю никого из лиц, близких к государю, и ничей образ мыслей мне не извес­тен. Я никогда никого из них и не называл. А рассуждал, и не я один, но многие и почти все, что когда революция возьмет свой ход, тогда, верно, много найдется людей, которые присо­единятся к революции, особенно при хорошем успехе, а может быть, и из высших чиновников. Сие было одно только гада­тельное предположение, при коем никого не называли и нико­го не имели в виду»²⁹⁸.

Конечно, если бы тактика Пестеля на следствии состояла в том, чтобы сознательно преувеличить силы заговора и предать его правительству, то он вряд ли остановился бы перед раскры­тием реальной роли Киселева в жизни тайных обществ. Одна­ко Пестель, идя в разрез со множеством «антикиселевских» показаний, убеждал следователей, что начальник штаба ниче­го о заговоре не знал, а военное восстание на юге должно было начаться с его ареста — и предположение это «всегда входило яко подробность в общее начертание революции»²⁹⁹. И ни сло­вом не обмолвился ни о собственных дружеских и служебных контактах с Киселевым, ни о знакомстве начальника штаба с «Русской Правдой».

В конце концов, благодаря стойкости Бурцова, Волконского и Пестеля, Киселев уцелел. По справедливому мнению А. В. Се­меновой, расследование о нем «было оборвано»: «правительство из политических соображений не желало публичного обличения в связях с бунтовщиками высших гражданских и военных чи­нов»³⁰⁰. Следует добавить, что никакого особенного «компрома­та» против начальника штаба следователям собрать так и не уда­лось. // С 306

13 января Пестелю предъявили очередное показание «одно­го из членов» общества — А. И. Майбороды. Майборода, на основании слов самого Пестеля, утверждал, что к обществу принадлежит сын генерал-кригс-комиссара Путяты, Н. В. Пу­тята. Ответ на этот вопрос мог навести следствие на финансо­вые связи председателя Директории.

Пестель, не зная, чье показание ему цитировали и какими сведениями о Путяте-младшем следствие располагает, отвечал осторожно: «О принятии в Петербурге в общество молодого Путяты, находившегося, если я не ошибаюсь, адъютантом при генерал-адъютанте Закревском, слышал я от одного из членов, прибывших из Петербурга, но сие приобретение столь мне ка­залось маловажным, что я на оное весьма мало обратил внима­ние; и потому в точности никак определить не могу, кто мне о том сказывал»³⁰¹.

Однако если о двусмысленной позиции Киселева или о членстве в тайном обществе Николая Путяты знал не только Пестель, и эти сведения всплыли на следствии, то о тех людях, с которыми был связан только он один, следствие так ничего и не узнало. Его отношения с корпусным генералом Рудзевичем, дивизионным генералом Сибирским, бригадным генералом Кладищевым, генерал-кригс-комиссаром Путятой-старшим и многими другими должностными лицами остались для петер­бургского следствия тайной.

В 1826 году не пострадал ни один офицер Вятского полка -за исключением майора Лорера, давнего, активного заговорщи­ка, известного многим членам Северного и Южного обществ. Не пожелал полковник рассказать о растратах Майбороды, несмот­ря даже на то, что капитан все же сообщил следователям о фи­нансовой деятельности своего командира. Не выдал Пестель и тех, кто по его приказанию осуществлял слежку за Майборо­дой - торговцев Лошака и Альперона, прапорщика Ледоховс­кого и подпоручика Хоменко.

Однако среди материалов, относящихся к следственным действиям в отношении Пестеля, сохранились документы, спо­собные поставить в тупик любого исследователя: его письма, адресованные некоему анонимному «генералу». Всего извест­но три таких письма. Первое из них, от 12 января, сохранилось // С 307 в семейном архиве Левашовых и было опубликовано в 1922 году³⁰². Второе, от 19 января, не дошло до нас - но о нем есть упоминание в третьем письме, от 31 января, которое вошло в состав следственного дела полковника³⁰³.

В написанных по-французски посланиях узник сообщает о собственной «жгучей и глубокой скорби» по поводу того, что «принадлежал к тайному обществу». Желая, чтобы его «раска­яние» было доведено до сведения императора, полковник про­сит согласия Николая I на собственное освобождение из тюрь­мы. «После амнистии мое существование будет даром его великодушия и, следовательно, должно будет состоять толь­ко из верности, усердия и полной и исключительной преданно­сти личности и семейству Его Величества. Это математически верно», - пишет он³⁰⁴.

Историки трактуют эти письма однозначно: как свидетель­ство нравственного падения декабриста. «Пестель в них пада­ет со ступеньки на ступеньку», он «умоляет о помиловании, стоя на коленях перед Николаем, и, что всего ужаснее, даже не перед ним самим, а перед одним из его холопов» — утверждал М. Н. Покровский³⁰⁵. С. Н. Чернов пришел к выводу, что пись­ма Пестеля означают его «крах, и крах в области не только по­литических и общественных взглядов, но и, так сказать, обще­ственно-политической подпочвы, то есть решительное возоб­ладание в Пестеле старой, родовой, служило немецкой идеи государя и личных с ним связей»³⁰⁶.

Н. Я. Эйдельман был убежден, что эти «униженные посла­ния» — закономерный итог сознательного предательства юж­ным лидером своей организации. «Зайдя в своей логической расчетливой откровенности очень далеко, Пестель уже не мог остановиться», — писал он³⁰⁷. И даже С. А. Экштут (явно враз­рез со своим же утверждением, что Пестель на следствии — это исторический деятель, вещающий от лица Истории) считает, что у полковника были «минуты уныния», когда он «умолял о пощаде»³⁰⁸.

И все же в истории с этими письмами весьма много неясного.

Прежде всего, не известно точно, кому Пестель их писал. С. Я. Штрайх был убежден, что первое из этих писем адресова­но члену Следственной комиссии, генералу В. В. Левашову — // С 308 возможно, потому, что письмо это сохранилось в его архиве, а второе и третье — генералу Чернышеву³⁰⁹. Это убеждение раз­делял и С. Н. Чернов³¹⁰. М. Н. Покровский и Н. Я. Эйдельман предполагали, что Левашову адресованы все три письма³¹¹, При этом ни один из историков не аргументировал свою точ­ку зрения.

Но из того, что одно из писем найдено в семейном архиве Левашовых, не следует, что все или часть этих писем адресова­ны генералу Левашову. Левашов был активным участником следствия, его почерком написан протокол первого допроса Пестеля в Петербурге. А позже Левашов к делу Пестеля прямо­го отношения не имел. Следствие по этому делу с самого начала курировал Чернышев; и поэтому логично предположить, что именно он — адресат всех трех писем. Только Чернышев мог в полной мере оценить ту «откровенность» в показаниях, на ко­торую ссылается Пестель.

Другая загадка — вопрос о том, почему два из трех писем полковника не были приобщены к его следственному делу. Письма к следователям и к императору писали многие заклю­ченные, и в принципе подобные документы являлись важней­шим следственным материалом. За крайне редким исключени­ем, все они подшивались к делам и в составе этих дел дошли до нас. Пестель же был одним из главных подследственных, и со­знательное утаивание или изъятие его писем было занятием в общем небезопасным. Для того, чтобы попытаться понять при­чины отсутствия писем в деле, необходимо обратиться к анали­зу их содержания.

Содержание же это свидетельствует вовсе не о «нравствен­ном падении» южного лидера, а об «особых отношениях», сло­жившихся между ним и его следователем — генералом Черны­шевым.

Из текстов обоих посланий видно, что император Николай I, допрашивавший арестованного заговорщика 3 января, обещал ему свободу в обмен на откровенность. И поэтому естественна попытка Пестеля убедить следователей, что он пребывает в «полной и совершенной искренности» и «ничего не скрыл, ре­шительно ничего»³¹².

Однако подобные утверждения узника никак не соответ­ствовали действительности: на следствии, как уже было сказа- // С 309 но, ему удалось скрыть множество фактов. И следователи это сразу же почувствовали. 13 января, через день после написания первого письма, Пестелю был доставлен большой «вопросник». Он начинался следующими словами: «В начальном объясне­нии, данном в Тульчине 22-го декабря минувшего 1825 года, вы сделали решительное отрицание на все предложенные вам воп­росы, отзываясь совершенным неведением о тайном обществе, которому принадлежали; а потом хотя во взятых здесь ответах по многим предметам и учинили сознание, но или недостаточ­но объяснили, или вовсе умалчиваете о таких обстоятельствах, которые непременно должны быть вам известны, и которые, по собственному вашему желанию доказать искреннее чистосерде­чие (курсив в тексте. — О. К.), вы обязаны объяснить с полной откровенностью»³¹³.

Вряд ли стоит верить и покаянному тону этих писем: он рез­ко отличается от тона официальных показаний полковника. В ответах на тот же самый «вопросник» от 13 января Пестель написал знаменитое рассуждение о «духе преобразований», ко­торый заставляет «умы клокотать», попытался выгородить Ни­колая Путяту и не ответил на недвусмысленный вопрос о со­держании «статута» Союза спасения. Тогда же, отвечая на тра­диционные вопросы о воспитании и образовании, он сообщил следователям, что революция, в сущности, дело неплохое.

Между тем из текста третьего, последнего письма, датиро­ванного 31 января, открывается любопытная подробность. «Ваше превосходительство! Вот уже восемнадцать дней прошло с тех пор, как я имел честь видеть вас в последний раз», - так начинает свое послание Пестель. Однако, согласно «Журналам» Следственной комиссии, полковник был вызван на устный доп­рос 12 января, за 19 дней до написания этого письма³¹⁴.

Не исключено, что 13 января «вопросные пункты» в каме­ру к узнику принес лично Чернышев: только в этом случае от момента их последнего свидания до момента написания пись­ма действительно прошло 18 дней. Естественно, что при подоб­ном свидании должна была состояться их беседа с глазу на глаз — что, в общем, было достаточно большой редкостью в ус­ловиях следствия. // С 310

Это обстоятельство, как и странное исчезновение писем пол­ковника из следственного дела, действительно позволяет запо­дозрить некие «особые отношения» следователя и подследствен­ного, сложившиеся в начале 1826 года. Очевидно, Пестель не предполагал, что его письма вообще сохранятся и станут кому-нибудь известны - и именно отсюда их «покаянный» тон. Воз­можно также, что одно из писем попало в официальные доку­менты лишь по случайному недосмотру Чернышева.

В письме от 31 января Пестель просил Чернышева: «Не от­кажите... сообщить мне что-нибудь, что вывело бы меня из той томительной неизвестности, которая, клянусь вам, в тысячу раз хуже смерти; ведь я совершенно ничего не знаю о ходе нашего дела, и сие до бесконечности увеличивает все естественные тревоги гибельного моего положения»³¹⁵. Если никаких неофи­циальных отношений между Пестелем и Чернышевым не было, то просьбу эту нельзя не признать крайне нелогичной. Об уме Пестеля среди современников ходили легенды, и он не мог, конечно, не понимать, что просто так с «ходом дела» его не познакомят.

Личной договоренностью Пестеля и Чернышева можно объяснить и тот факт, что руководителю Южного общества все же удалось скрыть свою «канцелярию непроницаемой тьмы». Если бы Чернышев был заинтересован в раскрытии всех тайн полковника, то ему, опытному разведчику, ничего не стоило бы выведать их. Но, например, о прапорщике Ледоховском, кото­рый сам признался, что был политическим сторонником сво­его командира, Пестелю вообще не задавали вопроса. Возможно, частью этой договоренности могла быть искренность Пестеля в раскрытии замыслов заговорщиков, их «теории».

Слухи об этих «особых отношениях» проникли и за стены Петропавловской крепости. Так, глубоко сочувствовавший юж­ному лидеру декабрист А. Е. Розен написал в своих мемуарах: «Пестеля до того замучили вопросными пунктами, различными обвинениями, частыми очными ставками, что он, страдая сверх того от болезни, сделал упрек комиссии, выпросил лист бумаги и в самой комиссии написал для себя вопросные пункты: «Вот, господа, каким образом логически следует вести и раскрыть дело, по таким вопросам получите удовлетворительный ответ»³¹⁶. // С 311

Аналогичные сведения имел в своем распоряжении и хоро­шо информированный А. И. Тургенев - родной брат полити­ческого эмигранта Николая Тургенева, приятель Пушкина, из­вестный своими придворными связями. А. И. Тургенев не сочувствовал Пестелю, подобно императору, считал его «извер­гом». И отмечал в письме к брату, что в период следствия «слы­шал» о том, как «Пестель, играя совестию своею и судьбою людей, предлагал составлять вопросы, на кои ему же отвечать надлежало»³¹⁷.

Вообще же и письма полковника, и его показания объеди­няет одно: ощущение близкой смерти. «Если я умру, все кон­чено, и один лишь Господь будет знать, что я не был таким, каким меня, быть может, представили», — эта фраза, сказанная в первом «покаянном» письме, потом будет дословно повторе­на в показаниях³¹⁸.

Очевидно также, что к концу следствия полковник потерял желание жить. Это хорошо видно из его последнего письма до­мой, написанного 1 мая 1826 года, когда о смертном приговоре еще ничего не было известно. Успокаивая родителей надеждой на «милость» императора, уговаривая их «умерить» «огорчение», он в то же время признается: «Не знаю, какова будет моя участь; ежели смерть, то приму ее с радостию, с наслаждением: я утом­лен жизнью, утомлен существованием». И добавляет: «Смерть содержит для меня восхитительные надежды»³¹⁹.

30 июня 1826 года Верховный уголовный суд большинством голосов вынес Павлу Пестелю и еще четверым заговорщикам -Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаилу Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому — смертный приговор. Согласно приговору, «за преступления, сими лицами соделан­ные, на основании воинского устава (1716 года) артикула 19 казнить их смертию, четвертовать»³²⁰.

5 июля вина Пестеля была конкретизирована. «Главные виды» его преступлений состояли в том, что он, «по собствен­ному его признанию, имел умысел на цареубийство, изыскивал к тому средства, избирал и назначал лица к совершению оно­го, умышлял на истребление императорской фамилии и с хлад­нокровием исчислял всех ее членов, на жертву обреченных, и возбуждал к тому других, учреждал и с неограниченною влас- // С 312 тию управлял Южным тайным обществом, имевшим целию бунт и введение республиканского правления, составлял пла­ны, уставы, конституцию, возбуждал и приуготовлял к бунту, участвовал в умысле отторжения областей от империи и прини­мал деятельнейшие меры к распространению общества привле­чением других»³²¹.

Давно замечено, что приговор руководителю южан, состав­ленный М. М. Сперанским — своеобразным «злым гением» семьи Пестелей, - был неадекватно жесток. Конечно, состав­ляя его, Сперанский исполнял «высочайшую» волю. Однако, исполняя эту волю, он проявил немалую изобретательность: в отличие от четверых казненных вместе с ним, Пестель не уча­ствовал ни в подготовке, ни в ходе реальных восстаний. По мнению Андрея Розена, «осуждение Пестеля» было «противно правосудию»³²². А Николай Тургенев утверждал, что «прави­тельство» осудило руководителя южан «не потому, что он со­вершил некое политическое преступление, а потому, что его считали самым влиятельным из тех, кто, по мнению властей, должен был принимать участие в тайных обществах»³²³.

«Чтобы возместить недостаток важного обвинения в непос­редственном участии в мятеже, Сперанский, составляя обвини­тельный акт, постарался оттенить сугубую виновность Песте­ля по другим пунктам обвинения. Он утверждал, что Пестель не только «умышлял на истребление императорской фамилии», но и «с хладнокровием исчислял всех ее членов, на жертву об­реченных». Он утверждал далее, сознательно допуская преуве­личение, что Пестель управлял Южным тайным обществом с неограниченной властью», — писал в начале XX века Н. П. Пав­лов-Сильванский, первый биограф Пестеля³²⁴.

При этом ни одно смягчающее вину обстоятельство в тексте приговора не было учтено. Возможно, императору был нужен «главный изверг», человек, отвечающий за оба восстания, за идеи политических преобразований, за цареубийственные про­екты - словом, за все преступления тайных обществ с самого начала их существования. И Пестель, по своей значимости в за­говоре, на эту роль годился больше, чем кто-либо другой.

Как известно, Николай I с четвертованием не согласился. 10 июля генерал Дибич сообщил председателю суда князю // С 313 П. В. Лопухину, что «его величество никак не соизволяет не толь­ко на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреля­ние, как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную»³²⁵. 11 июля четвертование заменяется повешением³²⁶.

В полдень 12 июля приговор объявляется осужденным. В тот же день последовал «Высочайший приказ о чинах военных», согласно которому полковник Вятского пехотного полка Пес­тель, в ряду других приговоренных «к разным казням и наказа­ниям», был «исключен из списков» военнослужащих³²⁷.

Согласно воспоминаниям православного священника Мыс­ловского, от предсмертной исповеди Пестель отказался. И при­шедший напутствовать его лютеранский пастор был вынужден «оставить жестокосердного»³²⁸. В отличие от Мысловского, па­стор не присутствовал и на самой казни.

Казнь состоялась утром 13 июля на валу Петропавловской крепости.

Источники, в которых описана процедура исполнения смертного приговора, достаточно многочисленны. В основном это мемуарные рассказы свидетелей, и в том числе 23-летнего прапорщика Николая Путяты, а также разного рода официаль­ные документы. Источники эти были достаточно полно про­анализированы Г. А. Невелевым. На основе этого анализа Не­велев составил самую полную на сегодняшний день реконст­рукцию событий 13 июля³²⁹.

Согласно реконструкции, еще с ночи к крепости начали сте­каться люди: жители окрестных домов, случайные прохожие, специально приглашенные зрители — сотрудники иностранных посольств. С ночи на месте казни были собраны и войска: «ба­тальоны и эскадроны, составленные из взводов от всех полков гвардии, в которых проходили службу осужденные по делу 14 декабря. На эспланаду Петропавловской крепости были вы­ведены сводный кирасирский эскадрон из взводов л[ейб]-гв[ардии] Кавалергардского, Уланского, Гусарского полков и 1-го конно-пионерного эскадрона; два сводных пехотных бата­льона из взводов л[ейб]-гв[ардии] Преображенского, Москов­ского, Семеновского, Гренадерского, Измайловского, Павлов- // С 314 ского, Егерского и Финляндского полков; сводная батарея от гвардейской артиллерии из шести орудий»³³⁰.

Выводя на место казни такое количество войск, император Николай I вряд ли преследовал только лишь цель наказать ви­новных и обеспечить должные «тишину и порядок». В войсках, стоявших перед крепостью, было много друзей и знакомых осужденных. Пестеля хорошо знали в двух гвардейских полках: Московском и Кавалергардском. В первом из них, который в 1812 году назывался Литовским, он начинал свою офицерскую карьеру, во втором служил с 1813 по 1821 год. Кавалергардским полковником был в 1826 году Владимир Пестель; точных све­дений о его присутствии на казни не обнаружено.

Знали Пестеля и многие из генералов, командовавших в то утро войсками. Согласно Невелеву, в процедуре казни участво­вали И. И. Дибич, А. Л. Воинов, А. X. Бенкендорф, А. И. Черны­шев, В. В. Левашов, К. И. Бистром, И. О. Сухозанет, С. Ф. Ап­раксин, А. А. Чичерин, Г. Б. Кравстрем, Е. А. Головин, Н. Д. Дур­ново, В. Д. Вольховский³³¹. К этому перечню следует добавить и генерал-майора С. П. Шипова. Судя по документам, в непосред­ственном ведении Шипова находился сопровождавший осуж­денных конвой лейб-гвардии Павловского полка³³².

Для тех, кто был близок с осужденными, и в частности с Пестелем, кто разделал их взгляды, эта казнь была тоже свое­го рода наказанием. Наказанием прежде всего морального свойства. Они становились палачами своих друзей. И теряли, таким образом, моральное право на какие бы то ни было оппо­зиционные действия в дальнейшем.

Казнь совершилась около пяти часов утра. Мысловский, находившийся рядом со смертниками до самого конца, отме­тил в своих мемуарах две сказанные Пестелем фразы. Первая из них касалась способа казни и была произнесена «с большим присутствием духа»: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отворачивали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно было нас и расстрелять».

Вторую фразу Пестель произнес, «бывши уже на эшафоте», под петлей. Обращена она была к самому православному свя­щеннику: «Отец святой! Я не принадлежу вашей церкви, но был некогда христианином и наиболее желаю быть им теперь. // С 315 Я впал в заблуждение, но кому оно не свойственно? От чисто­го сердца прошу вас: простите меня в моих грехах и благосло­вите меня в путь дальний и ужасный!»³³³. Очевидно, это дей­ствительно были последние сказанные им слова.

Большинство источников сходятся в том, что Павел Пестель умер сразу. Ему, в отличие от Рылеева, Сергея Муравьева-Апо­стола и Каховского, не пришлось пережить падение с висели­цы и вторую смерть.