Киев Издательство «Київська правда»

Вид материала

Документы

Содержание 19. У деда лукьяна

Подобный материал:

• Виагра Киев "Київська правда", 3556.58kb.
• Тема 31. 10, 212.38kb.
• Відкритий кубок губернатора київської області, 143.85kb.
• Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
• По фінансовій звітності товариства з обмеженою відповідальністю “Київська фондова компанія”, 175.99kb.
• Перел І к інформації, що підлягає оприлюдненню в газеті „Київська правда” І на офіційному, 63.86kb.
• Київська міська рада IV сесія XXIV скликання, 1714.14kb.
• Материалы к урокам по литературе в 11 классе Из цикла «Ф. М. Достоевский. Преступление, 74.26kb.
• Лозинского Издательство "Правда", 7796.41kb.
• Київська міська рада V сесія V скликання, 1952.91kb.

19. У ДЕДА ЛУКЬЯНА

Федор думал, что его отвезут в следственный изолятор СБУ, где, как он слышал, условия получше, и потому таких, как он, арестантов содержат там. Некоторых, например, депутатов, банкиров, чиновников министерского уровня содержали именно в этом изоляторе до суда. В особых, люксовых камерах — так говорили. На самом деле, конечно, ничего такого и в помине не было. Одна болтовня.

Привезли в Лукьяновскую тюрьму, он понял это, когда выходил из «Жигулей», когда остановились, чтобы открыть ворота, узнал знакомые места — Лукьяновка, в начале Пархоменко, теперь Дегтяревской. Так ясно все вспомнилось, под ложечкой что-то заныло, он даже про руки в браслетах забыл, защелкнули неосторожно, в кровь содрали запястья. Как давно он здесь не был! Частенько по молодости захаживал в шестой дом, что напротив. Здесь когда-то получил квартиру, а дом считался престижным — хороший проект, с улучшенной планировкой, в центре города, его товарищ, футболист киевского «дубля» Мишка Савицкий.

Когда переезжал, Федор помогал перевозить мебель, начало ноября, снег так рано выпал, стояла киевская промозглая стужа, а они в красных майках, почище грузчиков с мебельного магазина справлялись. Отдельные квартиры тогда оставались редкостью, он завидовал Мишке, сам-то у тетки жил. Здорово посидели тогда, выпили, хоккей в тот день транслировали — «Сокол» — ЦСКА. Киевляне выиграли 2:1, Женя Шастин две шайбы загнал всем на радость. Всегда удивлялся своей памяти — всякую ерунду схватывал до мельчайших деталей — хоккей вот, то, что в красной майке был. А вот что нужно — никогда так не запоминается. Избирательность памяти. Где-то он читал когда-то… Вот именно: где-то и когда-то.

Они тогда пошутили: раньше жил напротив тюрьмы, а теперь переселился напротив своего дома. Потом пошли на маленькую новенькую площадку играли в дыр-дыр. Мог ли он тогда подумать, что через почти пятнадцать лет судьба как раз и забросит его напротив Мишкиного дома. Да и Мишка давно здесь не живет, потерял совсем его следы, играл в Харькове, потом в Одессе, Турции, даже Израиле. Кто-то оттуда приезжал, приветы передавал.

Угловая камера, куда его привели после санмедобработки, явно рассчитана на двоих. Повезло? Что значит угловая — только одна стена ее (тщательно изолированная) была смежная с другой комнатой. Опытный человек сразу бы заметил, что таким образом практически исключено наладить связь с соседями, невозможно перестукиваться. Когда его вели, заметил, что кроме основного, коридорного поста, есть еще один, перед его камерой.

Камера практически не отапливалась, дохнуло сразу же затхлым и сырым погребальным воздухом, дышать стало трудно. Дверь захлопнулась с диким грохотом, казалось, перепонки вот-вот лопнут, так в самолете при посадках бывает. И сразу же погас свет. «Все, приехали, конец!» — он чуть не закричал, не знал — что это испытание такое специальное для новичков. Если кто орать начинает, надзиратели сразу понимают, что этот быстро сломается, их клиент.

В камере — койка с панцирной сеткой, на нее он бросил матрац и войлочное одеяло, которое выдали в каптерке, по дороге сюда. Впрочем, лежать на койке заключенному разрешалось только ночью, днем не полагалось, светлое время проводишь на ногах. Что значит светлое? Условно, конечно, как и все в тюрьме: тусклая лампочка под потолком горела сутки напролет, надзирателю удобнее за тобой наблюдать.. А он сечет и день, и ночь. Была, правда, табуретка, но первое время заедали клопы, так что Федор почти бегал по камере, спасаясь от противных насекомых, которые в первые двое суток должны были обглодать его до самых костей.

С клопами он никогда в жизни не сталкивался, никак сладить не мог, в первую ночь, думал, сойдет с ума. Чуть не расплакался, так жалко себя стало, от бессилия, от всего, что с ним произошло. Длинному он никогда не простит предательства. Надо же, сука, когда деньги нужны — добрый такой, к ране прикладывай, лимонадом писает, а дошло до дела — кинул его, как последний фраер. На его, Федора бабки поднялся, сколько он выручал его, вносил залогов, чтобы вот так, в решающий момент… Нет, об этом лучше не думать, держаться, не дать себя подмять, и во что бы то ни стало изменить меру подсудности.

Через день ему обещана встреча с адвокатом. Опять же — кого брать? Славку Комарницкого, Комара, которого Кулак на зарплате держит? Он в курсе всего, и если бы не Длинного художества, вопросов не возникало — конечно, Славку, кого же еще? А теперь? Да если бы не подстава, кто бы сейчас в тюряге сидел? И посоветоваться не с кем, мобильный телефон отобрали, в тюрьме нельзя. Телек, правда, обещали, если кто из своих принесет, можно, разрешают. Радио есть, только первую программу ловит. Вообще, порядки здесь стремные. В первый день про него говорили радио часто. Потом, когда ребята телек передали — тоже. Показывали, давние кадры из архива. Вот они с Длинным стоят у окна в здании Верховной Рады, выходящего на Грушевского, о чем-то разговаривают, Длинный сует ему газеты. Да ведь это же после той статьи Невиноватого, которую Федор не успел тогда прочесть, все только начиналось. Мирно, как бы, беседуют, улыбаются — счастливые, ничего не подозревают, спокойные, уверенные в себе.

На экране мелькнуло лицо Невиноватого, и диктор зачитал, должно быть, заранее заготовленный текст о том, что прокуратурой рассматривается версия о причастности Бурщака к убийству журналиста Невиноватого. Это уже слишком! Да что ж такое происходит, в какую яму он попал, кто его сбросил туда? Длинный? Значит, шьют убийство! Хватит сидеть, сложа руки, немедленно самого лучшего адвоката, гонорар будет, какой сам назначит, здесь Комар из компашки Кулака не поможет. Но организацию на себя взять может, пусть порекомендует, кого следует.

Всю ночь, конечно, не спал. И от клопов, и от дурных мыслей. Кто-то вяжет лапти, ясно. Но кто и за что? Несколько раз, спасаясь от клопов, убегал за перегородку, где прицеплен допотопный кран с умывальником, да тошнотворный позорный унитаз, захезанный со всех сторон. Обливался водой, не помогало. Под утро стало невыносимо холодно, замотался в куценькое одеяло, зуб на зуб не попадал, наверное, заболел. Сморило, когда рассвело, только уснул, пришли за матрасом. Как здесь люди живут годами, если одну ночь нельзя выдержать?

Кстати, ловивший только одну программу — УТ-1, новости смотрел.

Кормили три раза в день. Как потом узнал Федор, тюремный рацион — две гривни на человека. Легко представить ассортимент и качество этой, с позволения сказать, пищи. Утром он получал кусок черного хлеба и чай. В обед вчера дали борщ и кашу, но это только так называется — борщ. На самом деле… Эх, влип! На ужин тоже кусок хлеба и чай. После завтрака надзиратель разяснил его права. Как и другим, ему положены две передачи в месяц весом до 8 килограммов и такую же передачу с предметами первой необходимости. Продукты в стеклянной и металлической упаковке передавать запрещено. Заключенным не полагается иметь при себе зажигалки, только спички. Сигареты — только в полиэтиленовом пакете, чтобы дежурный на приемном пункте мог убедиться, что ничего в пачке постороннего не спрятано. Разрешена подписка на газеты и журналы. Родственникам можно передавать деньги, на них арестанты покупают сигареты и булочки в расположенном на тюремном дворе ларьке.

Кто придет к нему, разве Кулак, так его не пустят ни свои, ни чужие. Костик? Кулак, когда ехал в машине, попросил сделать последний звонок перед тем, как сдать мобильный телефон. Костик был дома. «Я не приеду теперь долго. Позвони дяде Славе (имелось ввиду Кулаку) и тете Лене, телефон в блокноте на тумбочке. Они тебе все объяснят. С кем теперь Костик? Хорошо Кулак догадался бы забрать к себе. Тоже перспективочка, на воспитании у киевского авторитета. От таких мыслей выть хотелось. Вдруг промелькнуло: неужели все это кончится, и они с Костиком будут ловить рыбу на даче?

На следующий день по телевизору о нем упомянули раза три, а по радио — ни разу. А через день — уже ни разу ни там, ни там. Другие новости захлестывали эфир, это понятно, но что так быстро о нем забудут, Федор не ожидал. Его судьба расстворилась в потоке ежедневных новостей, и помнили о нем теперь считанные люди, которым, в принципе, кроме Костика, он был не нужен. Ночью — опять коррида с клопами. Ждал допроса, вызова к следователю, бесчисленное количество раз представлял в лицах вопросы и ответы, но его никто не вызывал. Не было и адвоката. И выяснить ничего не возможно. Может, раз нет следственных действий, нет и необходимости в защите? Единственный источник информации — телевизор и радио, которые у него работали от звонка до звонка. Поначалу Федор эдорово нервничал, передавал надзирателю, что хочет встретиться со следователем. Результат — ему принесли несколько листов бумаги и карандаш, — пишите, мол, все, что считаете нужным. Федор, понятно, ничего писать не стал, откуда он знает, что ему будут предъявлять следователи. Больше всего раздражали неизвестность и ожидание, даже сильнее клопов, которые, как ему казалось, стали меньше кусаться, они привыкли друг к другу.

В камере было очень сыро, к ночи температура падала до пяти-семи градусов. Худенькое, рваное, короткое одеяло, огрызок когда-то белой материи, который он поначалу принял за простынь, матрац — вырванные годы… И еще здорово не хватало воздуха. При том, что он был один в камере, а если бы было человек семь-десять на такую площадь? Окно под самым потолком предусмотрительно залито металлом и зарешечено. Федор где-то читал, что узники подолгу стояли у окна, смотрели на небо, дышали воздухом. Об этом можно только мечтать! Он не догадывался, что его поместили в одну из лучших камер, такую же недавно показывали по телевидению и водили журналистов. Позже он узнал, что эти три камеры — две показушные и та, где он сидел, держали в резерве круглый год, не заполняя. Камера Федора отличалась от тех двух только тем, что линолеум там был целехонький. А здесь — жалкие остатки, под которым прятались от справедливой расплаты огромные черные тараканы.

Вспомнилось, как в армии у них в образцово-показательном полку один из батальонов специализировался на заправке коек и чистоте в казарме. Солдаты спали под кроватями на вещмешках, так как койки заправлены и наглажены прямыми стрелками, каких в жизни не бывает. Их здесь никто никогда не расстилал и не застилал, чистота стерильная, в тапочках и то ходить страшно, сапоги снимали, как в буддистском храме. Батальон, как и полк в целом, гремел на всю армию, проверяющих из Москвы возили толпами. И вот когда пожаловала очередная комиссия, и гостям в который раз втирали очки, в решающий момент, когда приезжие генералы уже начинали цокать языками от предвкушения близкого обеда, на центр казармы выполз огромный темно-коричневый таракан, величиной с хорошее яйцо, намазанное дегтем. Таракан постоял в полной тишине секунд пять-десять и юркнул под кровать. Скандал разразился грандиозный, их отличный образцово-показательный полк был обгажен с ног до головы, раз и навсегда. «Тараканов развели, так вашу перетак!» — орал на разборе комдив. А командующий армией при младших офицерах размазал по щекам командира полка жирную дулю. Командующий округом плюнул демонстративно ему на сапоги.

А какой был полк! Федор служил в другом батальоне, боевом, день и ночь гнил на полигонах, как раз «доводили» новый курс стрельб и вождения. Он-то отвечал за автоматное направление, и вел стрельбу прицельно — что днем, что ночью и по стоящим, и по движущимся целям. Что не поразили бойцы командира отделения Федора Бурщака, «ложили» по договоренности операторы на вышке. Рядом такую же успешную стрельбу вел из гранатомета его товарищ и земеля Витька Буценко, а на центральной «директрисе» из боевых машин пехоты крушил мишени взводный лейтенант Запорожченко.

Только после таракана проверяющие генералы взбеленились. Кто-то, не поверив отличным результатам, предложил поменять отделения местами. Пришлось Федору, никогда не стрелявшему из гранатомета, в ужасе бежать в чужой окоп. «Жопу убирайте, оторвать может, товарищ сержант!»-шепнул какой-то солдатик. Федор не раз слышал рассказы, как из заднего сопла гранатомета отработанными газами сносило пол заднего места. Хорошо, Витька Буценко додумался оставить гранатометчика своего в окопе, он и производил стрельбу. Федор рядом лежал, завязав шапку на уши, и то чуть не оглох. Да и в окопе еле поместились вдвоем. Ну и его оператор молоток, все мишени повалил, когда Витек стрелял.

Прошла первая неделя. От мыслей о Костике и вообще легко тронуться мозгами. Его никто не трогал, на все запросы надзиратель, он же по современному — контролер, отвечал одно и тоже: подавайте жалобу в письменном виде, бумага и карандаши у вас есть. Писать ничего не стал. Каждый день Федора выводили на прогулку в тюремный круглый дворик, накрытый сверху колючей проволокой, предупредили, что проволока под напряжением. Да и как до нее добраться, если на стенах ни одного выступа не видно? Хотя бы увидеть кого-нибудь на прогулке! Но его выгуливали одного. Ни свиданий, ни передач, ни объяснений, ни допросов. Так и умом тронуться можно. Часы отобрали, но ведь было радио и телевизор, так что он ориентировался, но что толку? Федор понял, что если не будет здесь заниматься собой, ему крышка. Он стал по три раза в день делать гимнастику. Попросил тазик и постирал вещи. В тот же день его сводили в баню. В средней по размерам камере из высоко подвешенного крана лилась вода. Он, было, ринулся к ней, стал размазывать по телу, пока не разобрал, какая она ржавая и грязная. После бани все тело зудело и чесалось. Пожаловался тюремному врачу, тот раз в неделю заглядывал в камеру. «Это вы с непривычки, — товарищ народный депутат, — или господин, я извиняюсь, — у всех такое бывает, особенно первый год».

На следующий день произошло два события, повлиявших на тюремную жизнь Федора. Его впервые вызвали на допрос. Следователь Гарницкий, заполнив все анкеты, спросил, согласен ли он с тем, чтобы его защищал адвокат Николай Мурадян.

— Почему именно он? — спросил Федор. Он хорошо знал Мурадяна, бывшего нардепа, не в меру скандального. Поговаривали, он нечист на руку, да кто же из них чист, все взяточники! Мурадян считался записным защитником народных депутатов, видимо, был своим человеком здесь, у деда Лукьяна. Слышал он про дрессированных ментами адвокатов. Такие при каждом суде, при тюрьмах присосались, и бабки снимают как с заключенных, так и с оперов, на которых работают. Входят в доверие, выуживает нужную информацию, а потом вместе с ментами сажают за решетку. Не говоря о том, что деньги с подследственного, как пылесос высасывают. «Ну еще «десяточку», еще, в последний раз «петушок» заслать нужному человеку» — и так до бесконечности. А отказать — нельзя, потом всю жизнь казниться будешь. Как врачу, когда тяжело заболел, гони и гони бабки. Вот поустраивались, суки! Нет, адвокат должен быть свой, а не ментовский.

— У вас отвод? Ваше право. Тогда позаботьтесь об адвокате сами.

— Я хочу, чтобы мне дали свидание с Еленой Широковой и приемным сыном.

— Кем вам приходится гражданка Широкова?

— Помощник народного депутата.

— Проверим, если не оформлена как положено, откажем.

— Что значит «не оформлена»? Да, ее трудовая книжка не находится в отделе кадров Верховной Рады, но это ничего не значит. Она помогает мне на постоянной основе.

— Ваше право выбрать, а мое — предупредить. Еще вопросы к нам есть? Запишите адрес и телефон гражданки Широковой.

— В чем меня обвиняют?

— Обвинение вам будет предъявлено в присутствии адвоката. Не для протокола могу вам сообщить, что кроме того, что прозвучало в сессионном зале, вы подозреваетесь в убийстве журналиста Невиноватого.

— Нет, этого не может быть, не убивал я его, все на меня повесить хотят…

— Кто, если не секрет?

— Если бы я знал! Но то, что это провокация — однозначно.

— Послушайте, господин Бурщак, я вам не желаю плохого, и следствие будет объективным, обещаю. Я все готов для этого сделать. Но только и вы мне помогайте, иначе у нас ничего не получится. Нет-нет, не отвечайте сейчас, хорошо подумайте, у нас есть время, немного…

— Спасибо за хорошее отношение, давно уже слов человеческих не слышал. Я постараюсь. И свидание с Широковой мне надо, чтобы, во-первых, она Костика привела, во-вторых, адвоката взяла нашего, ну и посоветоваться.

— Значит, так. Я ничего не слышал, вы не говорили. Постараюсь помочь. Теперь для протокола: жалобы, заявления есть?

— Нет, то есть, да. Кормежка очень плохая, печень болит, она у меня после гепатита, в 1986 перенес… И вода в бане ржавая, тело воспалилось, а доктор не лечит.

— Этого не надо, любой вам ответит: это же тюрьма, а не санаторий ЦК партии. Нет, серьезно, Федор Романович, давайте напишем: жалоб нет, ладно? Не настаиваете?

— Настаиваю!

— Да послушайте, же! Не надо дразнить гусей, ну что это за жалобы — вода ржавая! Вы бы еще на клопов пожаловались.

— Точно! Клопы в камере.

— Вы «Кавказскую пленницу» смотрели? Помните, там: «Семен Семенович!»

— Это не «Кавказская пленница», а «Бриллиантовая рука».

— Перепутал! Вы правы. Вот здесь правы. Прошу вас, нам же вместе работать, причем здесь доктор тюремный, да у таких ничего, кроме пургена отродясь в аптечке не было. Ну так как?

— Нет, я настаиваю.

Если бы у Федора когда-нибудь спросили, зачем он настаивал на занесении в протокол этих, в общем-то, по тюремным меркам пустячных недостатков, он бы вряд ли ответил связно. Просто характер такой упертый, как что-то втемяшет — хоть молотом по голове лупи, не отступится. По всему выходило, не стоит этого следователя, его ровесника, неплохого, по-видимому, парня, подводить, вон как из кожи лезет, чтобы не нажаловался. Но для себя решил твердо: будет стоять на своем! И не потому, что кто-то рассмотрит его жалобы, ими даже и в туалете подтереться побрезгую, бумага второсортная, пальцами захватанная. Но он решил твердо, будь что будет,— ни на какие компромиссы не пойдет. Потом всю жизнь уважать себя не будет. Этот следователь тоже относился к ним, к системе, которая сейчас переламывала Федора.

Больше следователь Гарницкий вопросов к нардепу Бурщаку не имел.

И в этот же день, как обухом по голове: по радио, а потом уже по телевизору: народный депутат Игорь Игоревич Длинный скоропостижно скончался в Венеции от разрыва сердца при невыясненных обстоятельствах. Федора как током перемкнуло. Первая реакция: «Не может быть! Длинный — от разрыва сердца? Ошибочка! У Игорька Длинного сердце, как у быка. И сам он непробиваемый, Федор пробовал на спор — со всей силы кулачищем своим в живот — мышцы, как стальные, не поддаются. Когда они где-нибудь раздевались, Федору стыдно было, кабанчик жирный и неуклюжий по сравнению с Игорем, спортивным и длинноногим. В молодости, когда баб вертели по две-три за ночь, кликуха была «Аполлон». Да и сейчас — Красавчик. Каждый день гимнастика по часу, три раза в неделю бассейн, два часа в день в зале, не то, что он тюфяк-тюфяком. В футбол хоть, в баскет или в регби — когда-то за юношей «Авиатор» катил. И чтобы он — от сердца? Мура на постном масле.

Вечером по телеку наконец подробности: находился в составе парламентской делегации, которую возглавлял вице-спикер Толя Безуглый, выступил в Милане на конференции по экологическим проблемам. Доклад Длинного вызвал дискуссию. Программой визита предусматривалась экскурсия в Венецию. Там и случилась трагедия. Подробности пока неизвестны, делегация возвращается домой, в самолете в закрытом гробу везут тело Длинного.

Дальше — кадры из биографии, на некоторых они — рядом, а вот и про него: « В последнее время Игорь Длинный тесно сотрудничал с коммерческой группой Федора Бурщака, недавно лишенного депутатского иммунитета и помещенного в изолятор предварительного заключения. Обвинение Борщаку пока не предъявлено. Как нам стало известно из достоверных источников, Федор Бурщак подозревается в причастности к убийству известного журналиста Невиноватого».

Ну что за фигня! Кто распускает эту мразь? Да он также причастен к смерти Невиноватого, как и к жизни на Марсе. Кому-то это выгодно! Кому? Да тому, кто убил журналиста и посадил его, Федора, в тюрягу! А может быть, и убил Длинного! Нет, это уже слишком. Фантазия разгулялась. Еще несколько часов назад он ненавидел этого подонка Длинного за подлую измену. Грешил на него, что он раздеребанит теперь его, Федора, бизнес на двоих с Кулаком. Было три друга, осталось двое, им и карты в руки. Теперь на свободе только Кулак. Ты уже поставил, было, на себе крест, а оказывается, у тебя положение теперь лучше, чем у Длинного. Самая хреновая тюрьма лучше самой хорошей смерти. Кто же знал, что все так обернется?

Федор уснул, через часа два вскочил не то от клопов и тараканов, не то от дурного сна. Снилось, будто они с Длинным ведут петрушить одну телку, подцепили на Крещатике у почтамта, как в молодые годы. Идут на склоны трахаться, чтобы закомпостировать девке мозги, несут всякую ахинею. Это у них отработано до автоматизма, козлиными голосами начинали петь первую строчку старой песни: «В Москве в отдаленном районе, — запевал один, другой тут же поправлял: «Ля, ля, ля… Слушай: в Москве в отдаленном районе… Тут же другой перехватывал: «Ля— ля, ля, ты слушай, чувак, В Москве в отдаленном районе…» — «Ля, ля-ля!» — и так до бесконечности. Ведут они ее, значит, ведут, по старому еще Киеву, по аллеям, вверх к кинотеатру «Днепр», а потом на Владимирскую горку, где нет еще музея Ленина, или, как он теперь называется, Украинского дома. И кафе «Лада», или, они называли, «Лажа», и дальше — круто вверх, еще один подъем, еще холм, пока не доходят до того кафе, где праздновали день рождения Федора, то самое роковое место. И Длинный опять говорит про него тост, дескать, они ближе родных братьев, как близнецы из одного яйца… Федор просыпается с мыслью, что Длинного больше нет, скончался в Венеции «при загадочных обстоятельствах».

Ну да! Почему же Федор вчера не обратил внимания на эту фразу? Постой, там не так было. «При невыясненных», кажется. Не один хрен. Все равно какая-то тайна есть, умысел. Вот вчера подумалось: неспроста все, кто-то управляет этим процессом, сначала он, Федор, потом вот Длинный. Теперь выходит очередь Кулака. Вот это да! Грохнут Кулака, и весь бизнес их накроется. Так это все и делается, чтобы их от бизнеса отсечь, загрести их бабки. Ну конечно же! Кому они как политики нужны? Да и какие они политики? Разве за политику когда-нибудь кого убивали? Бред собачий, предупредить, напугать, как следует, но стрелять за это никто не станет. Уж он-то воровские законы знает. Блин, а если это все не так? Посоветоваться бы с кем. В тюрьме не посоветуешься. Такое нагородить можно. Ни на одни уши не налезет. Будь Длинный рядом, они обязательно докопалисьбы. Или Кулак, а еще лучше, если втроем…

Да, Длинный башковитый мужик. Это он Федора в большую коммерцию ввел. Правда, к тому времени у него старт неплохой образовался. Ученик токаря, потом водитель пирожка «Овощи, фрукты — доставка домой». После армии попал в один кооператив охранником, и пошло-поехало! Через полтора года уже свою частную фирму открыл, видеокассеты продавали, сигареты там, джинсы. Вскоре заводик выкупили у евреев, началась эра металла. Два рынка, три заводика. С голландцами насчет сыров начал работать.

Тогда-то и свела его судьба с Длинным, лицензии потребовались на внешнеэкономическую деятельность, другие бумаги. Он сразу понял: чтобы двигаться дальше, надо своего человека иметь вверху, иначе ничего не склеится, без связей. Чтобы цепочку выстроить, — таможня — налоговая — конвертация — валюта на бирже — диллеры-шмиллеры всякие. Оказывается, Длинный к нему тоже давно присматривался — что за чувяк такой, без стартового капитала сам выплыл, на макроуровень поднялся из низов. Без мохнатой руки, не считая, правда, Кулака с его бойцами. Поначалу, конечно, Кулак здорово помогал, но сейчас, когда пошли цифры с шестью нулями, превратился скорее в дополнительную поклажу, которую надо везти вгору. Тем более, что менты после шока от разгула демократии и бандитизма стали постепенно приходить в себя. Но Длинный сказал: нет, Федя, Кулак Славка — мой товарищ, в школе занимались, да и прикрытие в любой момент понадобиться может… Бывают же совпадения — они все трое чоколовские, и школу одну окончили.

Федор все ходил и ходил по камере. Так что надзиратель несколько раз недовольно заглядывал, ты что, мол, среди ночи устраиваешь, сука! Сколько времени прошло, может, уже утро? Радио на первой программе молчало, значит, шести еще нет. Обессиленный, упал на сетку. . От всего передуманного осталась в голове одна мысль, тупо бившаяся в голове: «Длинного больше нет, Длинного больше нет, Длинного больше…»