Киев Издательство «Київська правда»
| Вид материала | Документы |
- Виагра Киев "Київська правда", 3556.58kb.
- Тема 31. 10, 212.38kb.
- Відкритий кубок губернатора київської області, 143.85kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
- По фінансовій звітності товариства з обмеженою відповідальністю “Київська фондова компанія”, 175.99kb.
- Перел І к інформації, що підлягає оприлюдненню в газеті „Київська правда” І на офіційному, 63.86kb.
- Київська міська рада IV сесія XXIV скликання, 1714.14kb.
- Материалы к урокам по литературе в 11 классе Из цикла «Ф. М. Достоевский. Преступление, 74.26kb.
- Лозинского Издательство "Правда", 7796.41kb.
- Київська міська рада V сесія V скликання, 1952.91kb.
10. ФУФЛО
Вот и настал самый главный в жизни Федора день, 1 ноября, среда. Он подумал об этом сразу же, как проснулся, а проснулся, как обычно, в половину седьмого. Приготовил завтрак, постоял под душем, побрился, уложил голову феном. Без четверти восемь разбудил Костика, позавтракали, и он отвез его в школу. Костик ничего не знал. Ну как — по телеку смотрел, и в газетах читал, но не догадывался, насколько это серьезно. Его больше интересовало, как Федор вмазал тому журналисту, и не останется ли он калекой на всю жизнь. Костик хотел, чтобы остался, в таком случае, он считал, справедливость восторжествует. В противном случае, каждый может писать про другого всякие гадости, и за это ему ничего не будет. Прославил Федора на весь Киев — теперь пусть на лекарства работает. Ведь его никто не трогал. Какого залупался, из-за той газеты нельзя на улицу никуда выйти. Хамство да еще такое, считал Костик, должно быть наказано.
Федор до последней минуты не знал, как быть — может, все-таки сказать ему? А если сказать, то что? Что с него, Федора сегодня будут иммунитет депутатский снимать? Хорошенькое дело! Парень и так эмоциональный, с обостренным чувством справедливости, будет всю ночь не спать и в школе думать не о том, что надо. А если, дай Бог, пронесет и все закончится нормально? Зачем зря паниковать? Вон и Длинный, и все ребята из фракции говорят, что голосов не хватит, не соберут, не отдадут депутаты своего товарища прокурору на расправу. И то сказать: многие понимают: незачем такой опасный прецедент создавать, так можно половину парламента пересажать. Длинный все связи задействовал, да и Федор подходил к мужикам, пришлось даже бабки снимать, занимать у коммерсантов, пока его дойдут с оффшорки в Украину. Полтора лимона баксов не знал, как пристроить, кому и за что отдать, так будьте мне любезны. Влип он, конечно, капитально.
До Федора в истории украинского парламентаризма вопрос о лишении депутатского иммунитета прокуратура инициировала шесть раз. Федор стал седьмым. Но если в тех случаях, он смутно припоминал, резина тянулась довольно долго, все обсасывалось и перемывалось не только в кулуарах, но и на различных комитетах — депутатской этики, правопорядка и законности, профильных, долго дебатитровали, голосовали и переголосовывали, подключали прессу и ТВ, словом, вопрос успевал не то что дозреть,— перезреть. Ситуация с Федором поражала стремительностью и впечатляла напором — ребенку ясно, кто-то могущественный буквально продавливает, сметает все процедуры, шутя перепрыгивая через условные барьеры.
Да если бы так поступали с другими, то вряд ли кто из них успел бы удрать за бугор в надежде пересидеть опалу. Некоторые одиозные депутаты успели даже вернуться, чудом сохранив мандат, и теперь, вальяжно расположившись в кресле, готовились обсуждать вопрос о снятии неприкосновенности со своего коллеги. В свое время их образы послужили политическим пугалом для других, теперь они, нет сомнения, отплатят той же монетой. Он вспомнил одного не в меру ретивого банкира, амбициозного и уверенного в себе. Жадность фраера сгубила, когда запахло жаренным, и надо было прятать концы в воду, он распихал все бабки по оффшорам, оставалось только где-то в Германии случайных пятьдесят тысяч. А фото его уже повесили во всех компьютерах Интерпола. И этот жлоб решил: была-небыла! И сунулся за своими копейками, и куда — к немцам, где порядок железный действует с покон веков. И это при том, что в оффшорке на Гонконге у него лежало больше восьми миллионов.
Приходит внаглую так в банк: хочу, мол, со своего счета снять пятьдесят тысяч баксов. Очень хорошо,— говорят ему, как пожелаете — долларами и марками? — Давайте долларами,— говорит. Те вежливо так попросили подождать, а сами в полицию: опознали, мол, опасного преступника по фотографии в компьютере. Решили отпустить до завтрашнего утра, мол, сейчас поздно, такой суммы наличными нет, не будете ли так любезны, завтра утром получить изволите, аккурат в одиннадцть часов, устроит вас? Переночевал в отеле, без задних мыслей, а те все тщательно проверили еще раз, чтобы задержание оформить, как положено, процедуры соблюсти, уж очень громкое дело. Так у кассы, не отходя от нее, этого простофилю и взял. До сих пор немецкие нары греет. А неприкосновенность с него задним числом снимали.
Может, быть, все и обошлось бы, да парень уж очень многим насолил здесь, перебегал дорогу, не ко времени вмешивался в те или иные проекты, сконструированные без его участия. Короче, путался под ногами и всем мешал. Так его депутаты и сдали. Был еще один провинциал, пожлобился заплатить кому надо, ну так его и кинули. До сих пор на нарах, хотя, если по-честному, то садить раньше надо добрых полсотни депутатов, вершивших дела покруче, а провинциалу кругом-бегом с трудом миллион долларов еле собрали. Тем не менее, сидел человек, и сидел крепко.
Федор сидеть не хотел. Потому-то и переводил, не жалея деньги из-за бугра, и совсем задолбал Длинного в последние дни. Тот от него уже просто бегал. «Да пойми ты, голова садовая, все, что только можно было включить, запущено и крутится, со всеми переговорено. Вот если бы ты еще журналиста этого придурочного не трогал, вообще волноваться нечего было бы». Федор даже ездил в больницу к Славку Невиноватому. Длинный, конечно, надоумил. Тот лежал в Феофании, где на учете были приписаны все депутаты. Такое ему сделали исключение. Два охранника долго не пускали Федора в палату, куда-то звонили, выясняли. Невиноватый лежал с корсетом на лице, говорить не мог, сломана переносица, сотрясение мозга средней степени. Увидев Федора, стал ворочаться, стонать. Свидание разрешили только в присутствии врача.
— Извиниться хочу за все,— сказал Федор.— Не подумай, что по злому умыслу, или там за статьи твои. В мыслях не было. Как так вышло — до сих пор себя корю. Сам понимаешь, сглупил, столько проблем себе на ровном месте создал. Так что расчета никакого не было. Выйдешь отсюда, я тебя найду, хочу компенсировать, как говорят, ущерб.
Длинный был вне себя:
— Тебя зачем посылали туда, чтоб сопли распускал? Расписку надо было с него взять, что претензий к тебе не имеет, мы бы ее с трибуны зачитали...
Да какую расписку, как ее возьмешь, если… Федор заметил, что его начинало трясти, так что уже и зубы стучали. Последняя стадия начиналась волнения. Он еще в школе отличался этим, перед экзаменом там или какой-нибудь четвертной контрольной всегда в дрожь бросало. Когда маленьким совсем был, писался часто на нервной почве, потом переросло с возрастом, так появилась дрожь. Одно время мешала жить, он ненавидел это состояние, потом как-то сама собой исчезла.
Вчера, в последний день октября, Ленка — он задержался у нее почти до двух — заметила эту дрожь, спросила, не заболел ли? Она вчера показалась совсем другой, какой-то тихой, покорной, молчаливой. Нет, было классно, как всегда у них в постели, диван еле выдерживал, но чувствовали оба — будто в последний раз.
— Ты ничего мне сказать не хочешь? — спросила Лена, когда они обессиленные лежали поверх простыней.
— Все должно быть нормально.
— А если нет? Какие у тебя гарантии?
— Какие могут быть гарантии? Сделали просто все, что могли.
— Конечно, не мое дело, но мне кажется, ведешь ты себя очень бесшабашно, как-то несерьезно. Это же твоя судьба, все решается, а ты и думать о будущем не хочешь. Я, конечно, человек маленький, многого не знаю, только, думаю, неплохо было бы все варианты предусмотреть, самый худший тоже, не дай Бог, конечно.
— Что ты имеешь ввиду?
— А то, во-первых, что с твоим Костиком будет, почему ты со мной не говоришь об этом, не доверяешь?
— Ну причем здесь?
— А притом, я же могу, опять же, не дай Бог, присмотреть за ним.
— Да выбрось ты из головы! Все образуется.
— Если так, скажи мне, пожалуйста, и я больше не буду спрашивать, — почему же тогда комитет, первичное звено, проголосовал за то, чтобы вынести на сессию представление прокуратуры? Почему сразу не отклонил к едреней фене?
Признаться, этот вопрос и самому Федору не давал покоя. Когда он задал его Длинному, тот только отмахнулся: нельзя, мол, иначе было, так карта легла, и потом ты же знаешь — комитет этот левый, не расформировали, во время бархатной революции, оставили козла этого Ставского, теперь боком вылазит всем. Но их решение мы скоро будем иметь в крупном ввиду, так что не дрейфь раньше времени!» Как-то он доверился Длинному, прошел, проскочил мимо, пропустил, а теперь вот даже Ленка, и та сомневается. Уж не делают ли все вокруг из него болванчика? Свое нынешнее состояние он ненавидел, терпеть не мог от кого-то в жизни зависеть, все сам делал, добивался, ни у кого не просил, чтобы за ним его хвост заносили. Теперь же — самое противное, что ничего от него не зависело, надо было плыть по течению и надеяться, что все сойдет, и депутаты проголосуют как надо. А почему, собственно, они должны так голосовать, как хотят они с Длинным? И если даже Ленка, которая в политике ни бельмеса, и та подвох почуяла, значит, действительно, его дела не так хороши, как уверяет Длинный?
Он вспомнил, как известный депутат, не Федору чета, коротавший сейчас время в американской тюрьме, неожиданно вдруг дал деру перед самым слушанием, тоже уже после решения комитета, четко просчитав, что большинство проголосует против него. Взял чартер у туристической фирмы, которую и держал только на этот случай, и вылетел в Грецию, а оттуда уже — за океан.
Федор с Длинным не раз просчитывали расклад голосов — даже в худшем варианте получалось, что его не сдавали, пятнадцати-двадцати голосов не хватало, чтобы прошло представление прокуратуры о снятии с Федора иммунитета и согласии на арест. Хлипкое, но большинство. Но это в худшем случае, — успокаивал Длинный, а при нормальном раскладе и того лучше получается. У того другая ситуация было, коммунисты его сдали, а теперь они роли не играют, после создания большинства мы диктуем… Хорошо, если так. Но все равно, неприятно себя ощущать ничего не решающим бревном, а только ждать: отдадут — не отдадут, последнее дело.
Он хотел, было отдать Лене бумажки кое-какие из сейфа, что его касались одного, документы, сертификаты собственности, акции, протоколы собраний, счета некоторые, о них никто не должен знать. Но потом передумал. Решил так: если случится самое худшее, все равно — гаплык. Ну и ладно. Зато если обойдется — тьфу, тьфу! — не надо думать, что перед кем-то унизился, засветился. Даже не инстинкт самосохранения, просто терпеть ненавидел кого-то впутывать и посвящать в свои дела, а больше всего не любил быть обязанным кому-то. Хотел, правда, попросить ее, чтобы за Костиком присматривала, но тоже передумал. «Кулака лучше попрошу, ну что я Костику скажу, как объясню, кто такая и все прочее?»
В парламенте Длинный показал большой палец: не тушуйся, мол, все в порядке! С его вопроса и начали. Федор сидел ни на кого не глядя, чувствовал, как пылали щеки. Сначала выступил генпрокурор. В течение часа он монотонной скороговоркой зачитывал представление — объемистую справку в сорок пять компьютерных страниц, со всеми выкладками и цифрами, все это давно было известно, на основе этих фактов Невиноватый писал свои статьи. По каждому пункту у Федора были свои контраргументы, которые он собирался изложить в выступлении. Закончил прокурор неожиданной и неприятной новостью: оказывается, генпрокуратура возбудила уголовное дело по факту избиения Бурщаком журналиста Невиноватого за нанесение телесных повреждений, которые повлекли тяжелые последствия для жизни последнего. А так как он выступал против Бурщака в прессе, то фактически получалось, что таким образом поступок депутата Бурщака тянул не на простое хулиганство, а классифицировался прокуратурой как заранее спланированное покушение на жизнь журналиста, препятствие им выполнения своих служебных обязанностей. Короче, по совокупности статей, получалось минимум двенадцать лет. В зале зашумели.
Затем выступил этот козел Ставский, доложил мнение комитета, кто и как голосовал. Дали слово Вите Авраменко, тот пояснил, почему он и еще два депутата из комитета, который возглавляет Ставский, отказались голосовать на комитете.
— Если сажать таких предпринимателей, как Бурщак, — заключил он, — тогда надо сперва дать согласие на арест большей части зала, потому что нет среди сидящих здесь коммерсантов ни одного честного человека, у всех — и счета в оффшорах, и уклонение от наших немыслимых налогов, ибо если их платить, то не то что никакого бизнеса не будет, но и все Мерседесы отобрать надо, потому что нажиты они, получается, нечестным путем.
Коммунисты аплодировали и ревели от восторга.
— Ну, как я им врезал?
— По делу и главное — по самые яйца!-похвалил его Федор и пожал руку. А про себя подумал: «Мудак ты гребаный, если бы не голосование, я б тебе врезал! Чистоплюй драный, на чужих костях выскочить хочешь, перед избирателями очки набираешь!» — увы, в его сегодняшнем положении оставалось только молчать в тряпочку. Это дурацкое выступление только разворотило кубло, как потом выяснилось, сыграло отрицательную роль, напугало многих депутатов, спутало карты. Каждый теперь примерял сказанное под себя: а может, ну его на фиг, этого Бурщака-олигарха, лучше спокойно сдать его, а то, неровен час, и до меня доберутся? К тому же он еще этого писаку побил, все равно судить будут, такое не прощается, примерно накажут, чтобы показать, как у нас за свободу слова радеют.
Когда предоставили слово Федору, он почувствовал все тот же противный озноб, а по затылку и ниже, до самого кончика позвоночника, струилась противная липкая жидкость. Федор читал подготовленный текст и чувствовал, что никто его особенно не слушает, в зале нарастал напряженный рокот. Спикер был вынужден прервать Федора:
— Невже вам, шановні народні депутати, не жаль свого товариша, що ви навіть вислухати його не хочете?» — такой хитроумный ход в пользу Федора, однако, тоже не сработал, говорить по-прежнему было тяжело, шумели. Спикер только рукой махнул и сказал вполголоса Федору:
— Не затягуйте, швиденько читайте, зробити нічого вже не вдасться.
Очевидно, он имел ввиду другое, но Федор еще больше занервничал. Начались вопросы, им отводилось сорок минут. Большинство были придуманы заранее, помощники понаписывали ответы, хотя не обошлось и без неприятностей.
— Вы скажите, допытывался молодой коммунист, которого Федор и фамилии не знал,— так у вас счета за границей есть или нет? Только прямо ответьте: да или нет. И если да, то зарегистрированы ли они в Нацбанке и платите вы налоги с тех сумм, что там находятся?
Что ему мог Федор ответить?
— Счета есть, но открыты они до того, как наше законодательство их запретило, справки из Нацбанка нет, но с 1994-го года операций по ним не проводилось…
— А вот прокуратура обратное утверждает, и в газете журналист Невиноватый, которого вы изувечили за правду…
— Я к нему в больницу ходил, извинялся…
Особенно доставали «простые» вопросы типа: «А сколько у вас на всех зарубежных счетах денег? А они внесены в годовую декларацию?» и тому подобные. Когда спикер подвел черту и разрешил Федору сесть на место, ему показалось, что он вынырнул с самого дна моря, будучи уже утопленником, и теперь никак не может сделать хотя бы глоток, вдохнуть воздух, он и на самом деле задыхался.
Начались прения от фракций по три минуты. Понятно, социалисты с коммунистами стояли за правду-матку. Лидер КПУ даже сказал: чем больше сейчас пересажаем олигархов, тем меньше работы будет, когда придем к власти. А за что, если разобраться, его, Федора, сажать? Он ждал выступления своих — фракции «За Перемогу»! Они не договаривались, что выступит Длинный, но это само собой подразумевалось. Тем более неприятно поразило, что поручили другому человеку — Лене Станковичу. Федор против ничего не имел, однако, разве можно его сравнить с Длинным? Во-первых, такой же олигарх, как Федор, ясно, что он может сказать. Во-вторых, не пользуется таким авторитетом, и в-третьих, уже все знали, что президент недавно подписал указ о назначении его министром труда и зарплаты, так что из нардепов придется уйти. Да и нес что-то совсем невнятное.
Федор беспомощно оглянулся на Длинного: «Ты чего это?» — «Все по плану, старик, пусть выступит, как бы от папы мнение…» — «Смотри, не заиграйся, «от папы», как бы потом жалеть не пришлось!» — «Говорю тебе, все будет нормально!»
Долго решали, как голосовать, процедуру. Наконец, сошлись на тайном, но кнопками, с места. Коммунисты блокировали трибуну, требуя голосовать бюллетенями в кабинках. Если честно, Федору было все равно, он поймал себя на том, что наблюдает как-то отстранено за всем, со стороны. А ведь сейчас решалась вся его жизнь. И не только его, но и Костика. Сколько сил отдал, чтобы поднять пацана, и что же теперь, все насмарку? Да чего они все ко мне пристебались: есть счета — нет счетов, козлы вонючие!
Голосовали карточками, когда высветило табло, он снова обернулся на Длинного, тот сидел, закрыв лицо руками. «Они меня просто сдали», — вяло подумал Федор и вышел из зала. Пока он шел по проходу, стояла мертвая тишина, все прятали глаза, лишь бы только не встретиться с ним, тишина такая — шаги по ковровой дорожке слышны. Открыл дверь и попал в толпу журналистов, они ждали его в засаде, чтобы сразу после голосования взять сенсационное интервью. Вспыхнули софиты телевидения.
— Пошли вы все к такой-то и такой-то матери — громко и четко сказал им Федор и прошел сквозь расступившуюся вдруг толпу этих гомиков к выходу. На второй лестнице не выдержал, остановился, слепая паутина застилала глаза, не видел, куда идет.
«Меня предали друзья, Длинный, все. А только неделю назад поздравляли с днем рождения. В кафе гуляли, хорошие слова говорили. Значит, все это была ложь? И то, что Длинный говорил. А сколько я для него сделал, сколько помогал, и в бизнесе, и так, по жизни». Быстрые шаги, кто-то бежал за ним, а он плакал.
— Федька!
Длинный, падло!
— Федька, постой!
Отвернулся, вытирая глаза рукой:
— Уйди, Фуфло! Выйду — убью тебя. Лучше уезжай отсюда, ты меня знаешь, Фуфло!
Длинного в школе так дразнили, он дрался до крови, если слышал это прозвище. Когда-то тырил в школьном буфете булочки и сок, бесплатные, для детей-сирот и многодетных семей, малоимущих, и Федька среди таких был, сирота, и Длинного прозвали за мелкое воровство Фуфлом. Не было для Длинного ничего обиднее, чем эта школьная кликуха.
Федор выскочил на улицу, хотел как можно быстрее уехать отсюда. Пропади вы все пропадом! И не заметил машину, обычные разболтанные «Жигули», припаркованные почти у дверей Верховной Рады. Двое в штатском:
— Федор Романович Бурщак? Прошу в машину, вот ордер на ваш арест!
— Да вы что, дайте хоть домой заехать, переодеться!
— Гражданин Бурщак, прошу в машину, не заставляйте нас прибегать к силовым методам.
И журналисты выскочили, аккурат успели к самому жареному, и в завтрашних газетах на первых полосах большие фотографии: те двое сопровождают Федора к машине. И заголовки в три аршина: «Конец толстых олигархов». Ну подождите, суки, выпустят меня, я вам всем покажу!..