Geum.ru

Николай хапланов распа д роман

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   18
  • Заждалась тебя.
  • Любуешься? – кивнул он на окно.
  • Ага. Красиво так.
  • А говорят, что плохо живем, - криво улыбнулся Валентин.


12.

Еще недавно у горизонта пустыня сливалась с небом, а сейчас там появилось темное облако, угрожающее все нарастающим шумом, напоминающее колебаниями то вверх, то в стороны что-то вроде огромного драконьего хвоста и двигающееся навстречу каравану.

- Идет песчаная буря, - объяснил Хум Киши, - самум. Сейчас будет здесь. Это свирепое явление в пустыне, разрушительное и губительное. Сколько караванов похоронили такие бури под песчаными барханами! Самум бывает редко, но сила его чудовищна. Надо срочно останавливаться и укладывать верблюдов, чтобы и самим залечь за ними.

Едва успели уложить верблюдов и лечь рядом с ними, укрывшись мохнатыми бурками из овечьих шкур, как ветер с диким воем набросился на караван, засыпая его огромными сугробами песка и пытаясь сорвать с людей их ненадежное укрытие. Он пронзительно, по-разбойничьи свистел, поднимал песок сплошной стеной и нес его по пустыне высокими волнами, перед которыми, казалось, не смог бы устоять даже гигантский слон. Его понесло бы такими волнами, как беспомощную травинку. Люди лежали за верблюжьими спинами, распластавшись на земле, вжимаясь в нее, боясь приподнять даже голову.

- Пока лежим вот так, - предложил Хум Киши, - ты мог бы снова увидеть кое-что из творящегося на твоей родине. Все равно лежим без движения.

- Пощади, Хум Киши! Дай моему сердцу отдохнуть от всех этих картин. Да и эту бурю хотелось бы видеть до ее окончания.

- Буря будет долго. Ты успеешь увидеть ее конец. Но те бури, которые происходят с сознанием, нравственностью твоих соотечественников, увидеть, а главное, понять, важнее.

Дмитрий молчал, краем глаза наблюдая за соседним верблюдом, к которому прижалась юная красавица Чалкёз. За сплошной пеленой неистово пляшущего песка очертания ее фигуры были почти неразличимы, он даже не мог понять в какую сторону головой лежит девушка, но ему так хотелось услышать ее голос, заглянуть в ее бездонные глаза, что он даже попытался приподняться на локте, чтобы лучше увидеть ее неясную фигурку.

- Знаю, куда смотришь, - услышал он сквозь грохот бури слова Хум Киши, - но не пытайся приблизится к ней – самум сразу подхватит и унесет тебя.

- Но она там одна, ей, наверное, страшно…

- Страха у нее нет, она не первый раз встречается с такой бурей, привыкла. Но если ты такой смелый, то попробуй одолеть природу, доберись к ней. Докажи, что ради нее ты способен на все.

Эх, старик, ты и тут оказался провидцем, понял, что Чалкёз покорила мое сердце и я, в самом деле, пойду ради нее на все.

Дмитрий медленно, ползком стал передвигаться к соседнему верблюду, головой раздвигая перед собой песочные заносы. Ветер тут же возмутился, завыл, сорвал с его головы чалму и унес ее навсегда в песчаную круговерть, швырнул на него лавину песка, стараясь завалить и тем остановить храбреца, осмелившегося поспорить с ним. Но Дмитрий не сдавался, продвигался к девушке сантиметр за сантиметром. И вот наконец он почувствовал под ладонью край ее халата.

- Чалкёз!

- Это ты, человек из страну Укров? Ты добрался? Это хорошо. Я знала, что ты хочешь быть рядом со мной.

Дмитрий прополз еще немного, оказался совсем рядом с девушкой, притронулся к ее ладони.

- Да, я очень хотел к тебе добраться. Ведь с того дня, как познакомился с тобой, не было и минуты, чтобы я не думал о тебе.

- Я знаю это. Не говори больше ничего. Я тоже все время думаю о тебе. Видно Богам так было угодно, чтобы я отдала сердце человеку из далекой страны. А теперь лежи рядом и ничего не говори. Зачем слова?

Она прижалась к нему и он, несмотря на дикий вой бури, услышал стук ее сердца. И так они лежали несколько часов, пока вокруг грохотала и неистовствовала песчаная буря.

Дмитрий не знал, что Белый Старик, оставшийся один возле своего верблюда, смотрит в их сторону и, подняв ладони к небу, произносит слышимые лишь ему заклинания:

- Ваше трудное счастье еще впереди. А пока, внук Игната, закрой глаза и сравни свою чистую любовь с той, которую увидишь. Увидишь и любовь, которую таковой назвать нельзя, и еще одного мальчика, которого ожидает такая же страшная судьба, как и у его отца.

Дмитрий так и не понял, почему в эти минуты, когда он лежит рядом с любимой девушкой и держит в руке ее ладонь, ему так захотелось спать…


ххх

О той трагической ночи Федор Афанасьевич ничего не знал до тех пор, пока однажды не зашел в Зиночкин магазин за покупками, хотя покупок никаких делать он в этот день не намеревался, магазин стоял совсем далеко от его дома, а причиной его визита было непреодолимое желание увидеть еще хоть разик красавицу-цыганочку, от встреч с которой он насильно заставил себя отказаться. Вышедшая из своей подсобки завмагша, знавшая об их отношениях с Зиночкой, заулыбалась, пригласила зайти.
  • Какими судьбами, Федор Афанасьевич?
  • Да вот, хорошего винца решил…
  • Не в больницу ли к Зиночке с вином решили пойти? Так нельзя, наверно, ей еще.
  • В больницу? Она что, болеет?
  • А вы ничего не знаете?

И словоохотливая завмагша подробно рассказала ему о случившемся в ту ночь на квартире Зиночки.
  • Вот уже месяц лежит в рудничной больнице. Еле спасли. Теперь уже ходит, скоро выпишут. Вот гад, чуть на тот свет не отправил.
  • Арестовали его?
  • Да где там? Повесился в ту же ночь в посадке.

Домой Федор Афанасьевич пришел в этот вечер растерянный и хмурый. Ходил из угла в угол, отказался от ужина, на расспросы жены гаркнул на нее, выкурил на балконе полпачки сигарет, но так и не решил, как ему теперь быть - навещать или нет Зиночку в больнице. Отношения с ней, вроде бы порваны навсегда, из его жизни она окончательно вычеркнута, но с другой стороны – она в беде, может ей нужна его поддержка, и не навестить ее в такой ситуации было бы как-то бесчеловечно. Она, наверное, там совсем одинока, кроме него у нее никого ведь нет. Даже тот злополучный муж петлю себе накинул.

Но на следующий день после работы ноги сами понесли его в больницу. Решил, что только навестит, спросит о состоянии здоровья, купит, если требуется, какое-нибудь лекарство и все.

Зиночка в палате была одна. Лежала с наголо обритой и перевязанной бинтами головой, похожая на маленькую красивую куколку. Соседки как раз вышли погулять по двору. Он удивился, увидев на тумбочке возле ее кровати апельсины, пакеты с дорогим соком, а главное, огромный букет цветов. Значит, кто-то приходит, приносит гостинцы. Может подруги из магазина?

- Здравствуй, Зиночка, - он хотел наклониться, поцеловать ее, но она отстранилась и предупредительно подняла ладошку.
  • Здравствуйте, Федор Афанасьевич.

Ого, не по имени, а с отчеством назвала. С чего бы это? Неужели ранение так изменило ее?
  • Извини, я только вчера узнал о случившемся.
  • Могло бы и не случиться, если бы ты поговорил тогда со мной по телефону.
  • Это когда?
  • В тот вечер. Я звонила тебе. Но трубку взяла твоя жена.
  • Может быть. Она теперь не отходит от телефона. Все от Наташи звонка ждет. Ты же знаешь…
  • Не нашлась?
  • Ни слуху, ни духу. Сын в Москву ездил, не нашел.

О чем дальше говорить? Он неловко выложил на тумбочку принесенные бананы, шоколадную плитку.

- Спасибо, - сказала она и тихо попросила, - только больше не приходите, ладно? Забудьте обо мне, Федор Афанасьевич.

Опять по отчеству и на вы. Но ведь только что на ты говорила. Нет, что-то определенно в ее жизни изменилось. В монастырь что ли собралась?
  • Это кто принес? – кивнул на тумбочку.
  • Мой будущий муж.
  • Муж? Кто это?
  • Неважно. Хороший человек. Если бы не он, меня уже давно похоронили бы.
  • А обо мне, значит, забудешь?
  • Уже забыла, Федор Афанасьевич. Всю прошлую жизнь забыла. Не было ее. Ни замужества не было, ни вас, ни… никого не было. Есть лишь я и еще один человек. Не обижайтесь, Федор Афанасьевич, но у вас своя жизнь, у меня своя, к тому же у вас семья, жена, и у вас дочь пропала. Ищите ее. Вам для этого много сил потребуется.

Он понял, что Зиночку видит в последний раз. Все логично, все правильно. Не может же вечно продолжаться то, чему не дано ничем завершиться. Она еще молода, ей нужно думать о будущем, о своем личном. Ему в этом будущем места быть не может. И он наклонился, взял, поцеловал ее ладонь:
  • Спасибо тебе, Зиночка, за то, что была. И прости меня. Прощай.
  • Помоги вам Господь, Федор Афанасьевич.

Он шел по длинному больничному коридору, мысленно прощаясь с еще одной страницей своей жизни. Непонятной, неожиданно начавшейся, сладкой, хмельной, и так грустно закончившейся. Навстречу ему в накинутом на плечи белом халате торопился высокий чернокудрый и черноусый молодой мужчина с целлофановым пакетом в руках. Пронесся мимо, даже не глянув в сторону Федора Афанасьевича. Федор Афанасьевич оглянулся. Мужчина вошел в палату номер семь, в ту, откуда он только что вышел.

Да-да, все правильно, все логично. Только плохо что-то на душе, не хочет она так просто вычеркивать эту странную страницу. Какая-то виноватость не дает ей покоя. Но перед кем? Зиночка его виноватым считать не станет, она вообще забудет его, как сон, как утренний туман. Вон какой красавец появился в ее жизни, не чета ему. Наверное, виноват перед Аней. И не наверное, а точно. Но неужели такие вот самоистязания свойственны всем мужикам, у которых появляются другие женщины? А теперь что – каяться? Нагрешил, плюнул в душу человека, с которым прожил три с лишним десятилетия, а потом ручки вверх и со слезами: ах, Боженька, прости меня?

А вообще-то что за грех? Нужды Анна за это время никакой не знала, обута, одета, сколько лет не работала, правда сейчас почему-то закапризничала, работу нашла. Глупости. Могла бы спокойно дома сидеть. Испугалась, что я к другой уйду, а она на бобах останется? Да ни к кому я уходить не собираюсь, и не собирался. Впрочем, был моментик, чуть не сошел с ума, хотел к Зиночке жить перейти. Да что там? Уже вознамерился было во всем Аннушке признаться… Все-таки, грешен ты, Федор Афанасьевич. И перед женой, и перед Зиночкой, а особенно, перед дочерью. Ты тут вот сопли распускаешь по поводу своей любовницы, которая предпочла какого –то красавца, а не тебя, а дочь где-то может в прямом смысле физические муки испытывает, может пытают ее, а может ее вообще уже в живых нет. Юношеские сантименты, понимаешь ли! Может возьмешь гитару и перед больничными окнами серенады станешь петь? Подумаешь Зиночка! Да таких Зиночек на свете пруд пруди. Только рукой помани. Вон в том же ее гастрономе такие девчата – пальчики оближешь. Вот возьму и зайду. Завмагша Соня рада будет посидеть с ним за рюмочкой. Как раз конец рабочего дня, можно и расслабиться.

И он зашел. Соня, в самом деле, открыла бутылочку коньяка, разложила на столе всякую снедь, выпили по рюмочке. Но время было позднее, пора было закрывать и ставить на сигнализацию магазин.

- Увы, - сказала Соня, - посидели бы еще, но надо уходить.

- Жаль, - почему-то посетовал он, хотя ему абсолютно жаль не было, - я бы еще…

- Теперь только у меня дома возможно, - засмеялась Соня, - хочешь продолжить – пошли. Я рядом живу.
  • Была не была, - согласился он, - пошли.

В уютной двухкомнатной квартире Сони стало спокойно и тепло на душе. Она быстро накрыла стол, сама откупорила бутылку вина, разлила по фужерам. Когда выпили по второй, она ушла другую комнату и минуты через три вышла оттуда в красивом, туго облегающем ее высокую грудь, темнокрасном, с золотым шитьем по краям, халате. Не полностью запахнутый, он словно нечаянно маняще обнажал чуть ли не половину этой груди, глубокую ложбинку между двумя полушариями, от которой Федору Афанасьевичу трудно было отвести взгляд. Соня наклонилась над журнальным столиком, наполняя фужеры, от чего ее грудь обнажилась еще больше, так что стал виден краешек набухшего, зовущего соска и тоненькая синяя жилка на белой коже, что заставило Федора Афанасьевича задохнуться и судорожно схватить ртом спасительный глоток воздуха. Соня наливала вино медленно, не спеша, давая ему возможность насладиться видом своих прелестей, не запахивая открывшийся роскошный пейзаж, достойный кисти великого Рубенса. Жар, идущий от этой груди, буквально ожег кожу ее гостя, забывшего в эти минуты и жену и молодую цыганочку, лежащую с забинтованной головой в седьмой палате рудничной больницы. И он процитировал, нет, не процитировал, а пробормотал слышанные когда-то и где-то стихи Ломоносова:
  • Надевай-ка платье ало,

И не тщись всю грудь закрыть,

Чтоб ее увидев мало,

И о протчем рассудить.

Соня засмеялась, протянула ему полный фужер, села на подлокотник его кресла и хмельно прошептала:

- Зачем о прочем рассуждать? Его, если хочешь, увидеть можно.

И прижалась грудью о его плечо. И все померкло в глазах Федора Афанасьевича. Через мгновенье он впился губами в эту роскошную горячую грудь, обнажил ее полностью, вдавил в нее свою ладонь, а Соня жадно стала расстегивать пуговицы его одежды…

Ну что он мог поделать? Он не был виноват в случившемся, он снова, как и в случае с Зиночкой, оказался слабовольным, покоренным, побежденным, взятым в плен. Он даже не понял, как и когда он оказался в Сониной, в такой же пышной, как и она сама, постели.

За всю ночь они не вспомнили, не произнесли имя ни его жены, ни Зиночки. Лишь в пятом часу утра, глянув на часы, он схватился за голову:
  • Боже! Уже утро!

Ах, какой он слабовольный! Не сдержался, снова впал в грех, снова надругался над любовью своей Аннушки, снова забыл о том, что нужно искать дочку. Неужели и с Зиночкой было так - обыкновенная страсть и больше ничего? Значит, это была не любовь? А Соня вот эта? Что это было? Не любовь же ведь? Смешно было бы даже подумать в этом случае о любви. Даже не страсть это, а настоящая животная похоть. Жеребячья похоть. Вот ты какой человек, Федор Афанасьевич. Мерзкий человек. Теперь вот проснулся в чужой постели и будешь заниматься самоистязанием, угрызениями совести мучиться. И ради кого все это? Вот она лежит рядом, толстенькая, совсем не пышнотелая, как ему показалось вначале, а сверх меры полная, сытая, с пухлыми от жира щеками. И никакой в ней красоты, привлекательности, даже женственности не чувствуется. Хорош гусь! Переспал ненароком, случайно, словно сигарету выкурил мимоходом.

- Ты куда, милый? - потянулась, аппетитно позевывая, Соня.

Вот, еще и милым стал для нее. Угораздило, черт меня побери.
  • Как это куда? Домой, куда же еще?
  • Ты когда еще придешь?
  • Не знаю.
  • Рано так уходишь.
  • Нормально.

Какой там рано? Шел по предрассветной улице, ругал себя и не знал, что сказать жене на ее предстоящие вопросы. Нет, лучше домой не идти, нужно до работы где-то прокантоваться, убить время, а там будет видно. Хорошо еще, что сейчас полно новых кафешек, работающих круглосуточно, можно там посидеть пару часиков.

У входа в невысокое одноэтажное кафе с двумя колоннами возле двери, свернувшись калачиком и спрятав голову в колени, прямо на бетонной площадке полусидел полулежал мальчишка лет десяти. На подошедшего Федора Афанасьевича он даже не обратил внимания, не шевельнулся, не поднял головы. Сон в таких условиях, видно, для него был привычен. Наверное, это уютное, по его понятию, местечко для ночлега он присмотрел давно и проводил здесь ночь не впервой. Беспризорник, такой же, как и он, Федор Красилов, в это неуютное, прохладное утро. Только мальчишка волею каких-то жизненных обстоятельств, а он - по своей дурости, поддавшись случаю, обыкновенной мужской похоти. Нелепо. Глупо. Как безусый отрок, еще не познавший женских прелестей и впервые попавший на крючок опытной путаны.

В кафе стоял полумрак, горела лишь одна лампочка над баром, за которым сидела полусонная девица лет двадцати пяти с неестественно, до синего отлива, белыми волосами. Услышав звон стекляшек, развешанных над дверью, она приподняла головку, протерла глаза и вопросительно уставилась глазами, тоже похожими на два стеклянных кружочка, на вошедшего.
  • Кофейком у вас согреться можно?
  • Сейчас включу, подогреть немножко надо.

За одним из столиков в дальнем углу сидел, тоже полусонный, молодой человек. Он лениво оглядел Федора Афанасьевича и, видимо, убедившись, что тот опасности для буфетчицы никакой не представляет, снова закрыл глаза. Наверное, муж или жених этой девицы, охраняющий ее от возможных неприятностей. Посетители ведь разные бывают. Попадаются и всякие нахалы.

Долго ждать не пришлось. Девушка подала маленькую чашечку горячего кофе и молча снова направилась за барную стойку. Напиток был вкусным, ароматным, но он быстро кончился. Маловата чашечка.
  • Можно еще?

Федор Афанасьевич подумал, глянул в сторону двери и попросил:
  • Впрочем, дайте две. И какой-нибудь бутербродик.
  • Бутерброда нет, есть пирожные.
  • Давайте пирожное. И позовите мальчишку, что у входа лежит.
  • Того бродяжку?
  • Бродяжку? Ну да, его, бродяжку. Такого же бродяжку, как и я в это утро.

Девушка хмыкнула, но принесла заказанное и выглянула в дверь:
  • Витька, зайди сюда, тебя вон тот дядя зовет.

Растрепанный, с давно нечесанной, лохматой шевелюрой Витька вошел робко и уставился испуганно на позвавшего его дядьку. Ничего хорошего от этого дядьки он, конечно, не ждал. В такую рань его потревожить могла только милиция, с которой он уже не раз имел дело.

- Садись, - сказал дядька, - попьем вместе кофейку.
  • Чего это? - спросил Витька, - я ничего не сделал.
  • Ну и ладно, - успокоил его дядька, - садись рядом.

Кофе Витьке не понравился. Видно, раньше он его никогда не пил. А вот пирожное ему пришлось по вкусу, он махом проглотил и его и еще две порции. Кофе отодвинул в сторону:
  • Горькое.
  • Ты где живешь? - спросил Федор Афанасьевич.
  • Нигде.
  • А родители есть?
  • Ага. И четыре брата. Сережка и Петька в тюрьме сидят. Вадик дома с мамкой, а Сенька в четвертом классе.
  • В тюрьме-то за что сидят?
  • А они в школе компьютерный класс грабанули. Всякую аппаратуру взяли. А им за это по три года впаяли.
  • А батька есть?
  • Да есть. Работать нигде не хочет, на мамкиной шее сидит. Он тоже в тюрьме много раз бывал.
  • Воровал, наверное?
  • Воровал, ага... А еще за убийство сидел. По пьяни дружка грохнул. Он у меня крутой, авторитет.
  • Уважаешь его, что ли? Или боишься?
  • Его все боятся.
  • Мама тоже?
  • Он маму бьет.

Наверное, он давно ни с кем не разговаривал о своей такой неблагополучной, как называют подобные, семье, ни перед кем не раскрывал свою истосковавшуюся по вниманию взрослых душу, поэтому вначале робко, с опаской, а потом все охотнее отвечал на вопросы этого странного дяди с грустными и добрыми глазами. Уже через полчаса Федор Афанасьевич знал, что отец Витьки Осьминского четыре раза был судим, отсидел в общей сложности восемнадцать лет, каждый раз, выйдя на свободу, заново женился, что четверо его сыновей родились от четырех жен, что теперь он собрал всех своих пацанов под одной крышей, так как ихние мамки тоже сильно пьют и забросили ребят. А Сережка и Петька, оказывается, находятся сейчас не в тюрьме, как выразился Витька, а в спецучилище для несовершеннолетних преступников. Но зачем же тот Осьминский собрал своих детей, если работать не собирается, а и сам сидит на шее жены и отпрысков посадил туда же? Эта огромная семья живет впроголодь, питается, чем придется - то чьими-то подачками, то тем, что уворует где-то злополучный батя. Детьми никто не интересуется, когда они исчезают на сколько-то дней, никто их не ищет, когда появляются - не спрашивают, где пропадали. Вот и Витька уже две недели не был дома, и не хочет туда возвращаться.
  • Чем же ты питаешься? - удивился Федор Афанасьевич, - выпрашиваешь?
  • Мир не без добрых людей, - по взрослому ответил Витька поговоркой, видимо, услышанной где-то.
  • А ночуешь все время вот здесь, возле двери?
  • По разному бывает. Сейчас здесь, а раньше в подвале девятиэтажки в «Солнечном». Теперь подвал какой-то хмырь на замок закрыл…
  • Домой вернуться не собираешься?
  • Не хрен там делать.

Да, научила улица парнишку хорошим словам, ничего не скажешь. А чему другому она могла его научить? Не Шекспира же они там в подвалах и подворотнях читают.

- Ну а холода придут, что делать будешь? Замерзнешь ведь…
  • Не пропаду, другие же не пропадают.

Федору Афанасьевичу пора было идти на работу. Он поднялся, положил ладонь на Витькино плечо:

- Эх, Витька-Витька! Не знаю даже, что тебе сказать.
  • А ничего не надо, дядя. На сигареты только дай мне.

Читать мораль ему о вреде курения было бы смешно, да и бесполезно. Пройдет еще два-три года, и научится Витька пить водку, а то и наркотиками баловаться. А потом воровать начнет, в тюрьму попадет. Станет достойным наследником своего отца. Сомневаться в этом не приходится, все логично, все закономерно.

- Ну пошли, Витек, - Федор Афанасьевич протянул своему новому знакомцу пять гривен, - на вот, купи чего-нибудь поесть. Прощай, дружок, может встретимся еще когда.

На работу идти, все же, не хотелось. Было муторно на душе и от случившегося ночью, и от встречи с Витькой, в судьбе которого ничего хорошего не предвидится, и даже от этого пасмурного прохладного утра. Часа два бродил по городу, раздумывая как быть вечером, что сказать Аннушке, и так ничего и не придумав, пошел в свою налоговую.

Начальник налоговой Белохан встретил его, как разъяренный тигр:

- Вас уже третий час люди ждут, а вы лишь сейчас прийти соизволили. Безответственный вы человек! Таких гнать с работы надо.