Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 29

Каменский З.А. К вопросу о традиции в русской материалистической философии ХVIII–XIX вв. // Вопросы философии. 1947. № 2.

³ Там же. С. 229-230, 231.

⁴ Там же. С. 232, 233–235.

⁵ См.: Вопросы философии. 1948. № 1.

5. Итоги

Мы проследили развитие на советской почве истории философии как науки — рефлексии о закономерностях историко-философского процесса, о целях, формах и методах его исследования. В результате этого развития сложился некий советский вариант этой науки. Однако ни один из создававших его исследователей не осуществил систематизации этой науки, исходя из тех параметров, которые в то время еще не стали предметом обсуждения, но объективно ее характеризовали.

Не были систематизированы элементы этой науки и в соответствии с более близкими пониманию ее представителей принципами исторического и диалектического материализма. Тот максимум, который был в этом отношении достигнут, сводился к применению этих принципов к отдельным положениям данной науки, а также к отдельным ее фрагментам, осуществление чего мы и констатировали в разделе о первых попытках ее систематизации. И тем не менее, не будучи эксплицированной, эта система, представлявшая собой советскую историю философии как науки, существовала. Попытаемся ее эксплицировать.

Приложение к ней принципов исторического материализма создавало некую систему догм. К их числу относились: безусловное признание авторитета прежде всего Маркса и Энгельса, а затем Ленина и, наконец, Сталина; принятие социально-политического детерминанта (он был сформирован на основе конструкций Маркса, о которых мы рассказывали в самом начале настоящей книги) в качестве доминанты при объяснении происхождения и развития философских идей; идея классовой структуры этого детерминанта, превращавшаяся в принцип партийности; принцип борьбы материализма и идеализма; необоснованная и предвзятая критика любых (по преимуществу выдуманных) отклонений от этих догм.

Благодаря приложению принципов диалектического материализма возникла некоторая система идей, заимствованных у гегелевской традиции. Однако тот материал, которым мы в связи с этим вопросом располагаем, отличается чрезвычайной неопределенностью. При том что за 30 лет почти ни один из исследователей, писавших на тему истории философии как науки, не обошел своим вниманием имени Гегеля, вопрос о соотношении идей последнего с идеями марксистской теории был весьма далек от признания его проясненным. Чаще всего идеи Гегеля попросту зачислялись по «марксистскому ведомству». За исключением двух статей — «История философии Гегеля в оценке классиков марксизма-ленинизма» Г. Александрова (Книга и пролетарская революция. I936. № 3) и «История философии Гегеля» М. Митина (Под знаменем марксизма. 1935. № 1), специально посвященных Гегелю, самые различные авторы, от А. Варьяша (1923) и до тех, кто разрабатывал макета «Истории философии» (1950), провозглашали Гегеля основоположником истории философии как науки и объявляли, что его идеи являются основополагающими, но подлежат «переворачиванию с головы на ноги». Немецкому философу приписывалась идея об имманентизме истории философии, т. е. о самостоятельном характере ее движения, о безотносительности его к «базису». Остальные основополагающие идеи оставались теми же. К их числу относились идеи единства истории философии, ее закономерности, присущего ей поступательного характера и движения «по спирали» и принцип отбора исключительно новаторов при изображении хода историко-философского процесса и демонстрации связи исторического и логического. Никакого «переворачивания» эти идеи не требовали. Но в теории они высказывались вне связи друг с другом и не образовывали единой концепции.

Б. Быховский ставил вопрос об отношении истории философии к философской теории, что в логическом развитии вело к проблеме монокатегориальности историко-философского изложения. У него эта перспектива приняла форму истории категорий как способа историко-философского изложения. Та же тенденция обнаруживается и в статье М. Митина, который вслед за Гегелем утверждал, что история философии есть прикладная логика. В. Познер и В. Соловьева намечали перспективу построения всемирной истории философии в соответствии
с некоей антиэмпирической ее конструкцией, что в формулировке первого сводилось к постановке определенной цели: «Создание грандиозной картины единого исторического процесса, уловить особую связь всех отдельных частных его ответвлений». Г. Александров рассматривал ход истории философии в его отношении к философской теории (правда, в виду имелся лишь диалектический материализм), к ее категориальному аппарату, а Б. Белый и Л. Ревзон, сосредоточивая свое внимание на этой проблеме, упрекали Г. Александрова в том, что тот не показал в своей книге (1939) «единство исторического и логического в истории философии». В. Степанов предлагал рассматривать всю историю философии «как поступательное развитие философии и углубление знаний человека об окружающем мире». Наиболее полно мысль о необходимости построения историко-философского изложения в логическом плане высказал Е. Ситковский: «Марксист, — заявлял он — ищет в истории философии определенную логическую нить, ищет логику, закономерность, последовательность»; «логически обработанная история философии предполагает предварительную обстоятельную разработку логики как науки с точным установлением логической последовательности ее понятий». Пока эта работа не проделана, мы остаемся в ожидании «будущих цельных, строго логически обработанных, построенных в связи с системой логики курсов по истории философии»¹.
В целом это была идея обобщающего изображения историко-философского процесса во всемирно-историческом (теперь мы можем сказать точнее — во всеевропейском) масштабе.

Но все это было выражено чрезвычайно неопределенно, и эта неопределенность проистекала из неопределенности теоретической концепции Гегеля, в связи с которой возникал вопрос о том, можно ли осуществить воспроизведение историко-философского процесса именно в подобном, логическом плане? Как должна соотноситься система категорий логики с воспроизведением историко-философского процесса (Е. Ситковский)? Как могут совпадать историческое с логическим
(Б. Быховский)? Что за «грандиозная картина единого исторического процесса» (В. Познер) должна открыться при подобном воспроизведении историко-философского процесса? Возникавшие в связи с этими вопросами перспективы так и оставались попросту нерассмотренными в теоретическом плане.

Кроме того, у самого Гегеля обнаруживается явное несоответствие между теорией и конкретным воспроизведением историко-философского процесса. Согласно его концепции, это воспроизведение должно осуществляться в монокатегориальном плане. Каждая последующая система, включаемая в изложение (второстепенным, как мы помним, Гегель не считал нужным уделять внимания), означает шаг вперед
в философии, и притом ее изложение должно сопровождаться обоснованием необходимости такого шага. Воспроизведение историко-философского процесса должно, отвлекаясь от всего его многообразия, отражать то необходимое, что в нем присутствует. Однако в своих «Лекциях» Гегель отнюдь не следует собственным же принципам: в них он излагает конкретику историко-философского процесса по схеме поликатегориальности, и оказывается, что каждая излагаемая им система философии содержит в себе множество принципов. Эта же проблема, оставшаяся неразрешенной в концепции Гегеля, представляет собой препятствие и для последующих исследователей в области истории философии, рассматриваемой в качестве науки.

Другое несовершенство конструкции Гегеля состоит в том, что он подразумевал в качестве возможной только одну форму воспроизведения историко-философского процесса, а именно его воспроизведение в отношении к современной (собственной) философской теории. В самом деле, по Гегелю, история философии имеет целью показать, как формировалась его философская теория и что история философии подошла на заключительном этапе своего развития к его, гегелевской, системе. Этой цели и должна соответствовать форма изложения. В подобной системе остается незафиксированной возможность воспроизведения историко-философского процесса в других целях и, следовательно, в другой форме. Так, в качестве цели может быть поставлено выяснение роли философского развития в жизни какого-либо отдельного народа. Очевидно, что тогда вся форма построения истории философии становится отличной от первой. Не то, чтобы данное несовершенство гегелевской конструкции было замечено, но план подобного построения истории философии безотносительно к его обсуждению был распространен в литературе, однако без теоретико-методологической проработки.

Советские философы той поры не подготавливали для постановки вопроса соответствующую теоретико-методологическую базу. Они не говорили о возможности построения истории философии с ориентацией на несколько целей и, соответственно, в нескольких формах, а попросту ставили вопрос о необходимости изучения истории философии в плане национальном. Такую позицию занимали и А. Болотников и М. Суслин, говоря о необходимости включения в изложение истории философии всех народов, и Г. Александров, который, в частности, говорил о необходимости изучать «влияние (философии. — З. К.) на ход общественного развития», о «национальных особенностях философского развития каждой страны», сообщая о включении в план издания многотомной «Истории философии» тома по истории русской философии, и Ц. Степанян, считавший заслугой третьей из книг Г. Александрова постановку вопроса о национальной форме историко-философского изложения. Итак, тридцатилетнее развитие советской литературы по истории философии как науки привело к оформлению этих двух идей — о необходимости построения истории философии как в обобщающем логическом плане, так и в плане национальном.

Но вот на какой парадокс хотелось бы обратить внимание. Выделенные теоретико-методологические идеи бытовали в советской литературе, если вести счет от статьи Быховского, целых двадцать лет.
За это время было напечатано по меньшей мере восемь обобщающих изданий: «Краткий очерк истории философии» под редакцией А.В. Щеглова (М., 1940), три тома «Истории философии (1940–1943), три книги Г.Ф. Александрова (1939–1946) и макет «Истории философии» (1950). Но ни в одном из этих изданий не было предпринято попытки реализовать в конкретном воспроизведении историко-философского процесса эти теоретико-методологические идеи. Не было осуществлено ни всемирно-исторического обзора истории философии в логическом плане, ни ее изложения как национального процесса. Правда, во всех этих изданиях соблюдался и национальный принцип, но это все же было не построением историко-философского исследования в глобальном плане с целью отображения роли философии в истории нации, а лишь эмпирическим приемом, с помощью которого история философии была представлена в ее фактическом бытовании в разных странах, включающем разнообразные связи между ними. Впрочем, это даже не парадокс, а знамение времени: в период, когда идеи этих двух форм построения истории философии не были еще эксплицированы, а высказывались в виде отдельных и к тому же критических мнений, ожидать, чтобы конкретные историко-философские построения были выполнены на основе этих идей, значило бы предвосхищать события. Подобную претензию можно будет предъявлять лишь более поздней историко-философской литературе.

Итак, судьбы гегелевской традиции в советской истории философии как науке были весьма неопределенными. Она не оформилась в систематически изложенную концепцию и — уже по одному этому! — не была реализована в материале. Все опыты обобщенного историко-философского изложения были типичными опытами историко-философского эмпиризма.

Еще плачевней была судьба догматической части системы. Она, в сущности, полностью дискредитировала себя, хотя, конечно, об это не было ничего сказано и этот факт не был признан. В самом деле, если благодаря авторитету Маркса и Энгельса их идеи еще и могли быть восприняты как выражение некоторых общих принципов, то уже философское значение Ленина было чрезвычайно преувеличено, и это понимали многие деятели науки. Что же касается авторитета Сталина в области философии, то он попросту был дутым. Никакого отношения к проблематике истории философии как науки Сталин не имел.

Признание доминанты социально-политического детерминанта при изучении происхождения и развития философских идей неизбежно, как ни сопротивлялись этому деятели науки, принимало форму «шулятиковщины». А происходило это потому, что основы подобной интерпретации были заложена в самих исходных положениях Маркса и Энгельса, которые, несмотря на некоторые их попытки, сами не смогли преодолеть игнорирования роли и значения предметного детерминанта в этой системе обусловленностей.

Идея классовой структуры социально-политической детерминации была дискредитирована самим материалом истории философии; идеи и направления, обнаруживаемые в истории философии, не соответствовали идее классовой определенности, и борьба идей происходила в соответствии не столько с классовым, сколько с чисто идейным признаком: сплошь и рядом входили в конфронтацию, спорили друг с другом, развивали противоположные идеи представители одного и того же класса.

Не был реализован в качестве руководящего и принцип борьбы материализма и идеализма. Само выделение этих направлений как универсального принципа рассмотрения историко-философского процесса ничем не оправдывалось; они не существовали в чистом виде и зачастую сочетались в системе взглядов одного и того же мыслителя, а иногда вообще не могли быть выделены как направления.

Наконец, беспардонная критика авторов, которые, по мнению их оппонентов, отходили от этих норм, дискредитировала себя по всем статьям: и потому, что она вообще не могла быть допущена как подавление свободы слова и мнений, и потому, что была почти всегда надуманной, поскольку «уклонистам» приписывались мнения, которых те не придерживались.

Итак, к чему же пришла история философии как наука в результате своего тридцатилетнего развития?

Была сформулирована совокупность догм, выдаваемая за истину в последней инстанции, не подлежащей критическому рассмотрению; была выработана совокупность идей гегельянского происхождения, а на ее основе — выдвинуты две перспективы: создание историографии обобщенной, логически обработанной, и историографии, построенной по признаку национальному.

Но хотя анализа совокупности этих догм в то время не было сделано, да и подумать об этом тогда не было никакой возможности, оказалось, что вся эта совокупность оказалась гнилой изнутри, несостоятельной, она не позволяла охватить историко-философский процесс единым взглядом. Гегелеобразные идеи не были систематизированы, они не имели четких очертаний, хотя и послужили основанием для выработки этих двух перспектив.

К этому итогу следует добавить несколько замечаний, касающихся структуры истории философии как науки. В завершенном виде, по нашему мнению, (как это и было сформулировано в начале первой части книги) она такова: пропедевтика истории философии как науки, учение о закономерностях историко-философского процесса, а также о целях, формах и методах его исследования. Об этой структуре тогда и речи но было, она была предложена много позже. Но объективно она присутствовала в материалах этой науки уже и в то время точно так же, как она присутствует в ней на всех этапах ее существования. Пропедевтика содержалась во многих рассуждениях систематизаторов этой науки и в обобщающих введениях к конкретным историко-философским исследованиям, носящим характер подведения итогов. Совокупность догм представляла собой несистематизированное учение о закономерностях историко-философского процесса, а гегелеобразная часть всей системы этой науки вбирала в себя остальные элементы систематической структуры истории философии как науки — учение о целях, формах и методах исследования историко-философского процесса. Так что в зародышевом виде, в неосознанном состоянии система истории философии как науки присутствовала в той ее несовершенной и искаженной форме, какой она достигла к 50-м годам в советской литературе.

Вместе с тем надо иметь в виду, что конкретное исследование западноевропейского историко-философского процесса было произведено на высоком для того времени уровне в трех томах «Истории философии», хотя это исследование имело лишь эпизодическое отношение к системе догм и идей, сформулированных советской историей философии как наукой. В таком виде последующим поколениям советских историков философии передавалась конкретная и, можно сказать, эмпирическая историография и теоретико-методологическая система.

Примечания

¹ Ситковский Е. «История философии» // Под знаменем марксизма. 1941. № 3. С. 183, 186.

6. Переходный период

Смерть Сталина и последовавший за ней период освобождения общественной мысли, связанный с XX съездом партии, наложили свой отпечаток и на деятельность советских историков философии. Были подвергнуты критике некоторые положения прежних теоретико-методологических концепций и предложены новые решения. Правда, все это новаторство носило весьма ограниченный характер, особенно поначалу, когда не только авторитет Маркса и Энгельса, но и авторитет Ленина оставался незыблемым. Критике подвергались некоторые претензии Сталина на решение проблем истории общественной мысли и ряд положений, содержавшихся в речи Жданова. Особенно интенсивной в этой области была деятельность М. Иовчука.

Об этой фигуре стоит сказать несколько слов специально. И я позволю себе здесь воспроизвести некоторые характеристики, данные мной ранее. Начиная с 40-х годов М. Иовчук «был одним из душителей свободной мысли. И не только душителем, но и идеологом, насаждавшим всякого рода антинаучные, антиисторические схемы в истории русской философии, начертанные по его политическим соображениям. С карикатурной серьезностью он требовал перестройки идей и целых концепций в зависимости от весьма частых и подчас противоречащих друг другу решений пленумов, съездов, Политбюро ЦК. Как ученый он, в сущности, “не состоялся”, не сделал ничего серьезного. Как и Г.Ф. Александров он является типичной — я бы сказал трагической — личностью эпохи сталинизма. И тем не менее я хочу сказать, что чисто негативная оценка его деятельности и личности была бы несправедливой. Человек он был способный, чтобы не сказать талантливый, стремившийся к крупным обобщениям. В нормальных условиях жизни из него, несомненно, мог бы выйти историк философии значительного масштаба.

На М.Т. Иовчука не могло не оказать влияния раскрепощение общественной мысли, наступившее в нашей стране после смерти Сталина, как ни синусоидально проходил этот процесс (и М. Т. “колебался вместе с линией”). Со временем М. Т. как бы несколько остепенился, стал ближе к научным запросам, стал терпимее относиться к научным поискам, дискуссиям, некоторым новациям, сам набирался знаний... Но все же он оставался правоверным блюстителем идеологической чистоты, вступал в конфликт с ее нарушителями»¹. В 50-е и начале 60-х годов к нему перешла руководящая роль в области историко-философской науки, ранее исполнявшаяся Александровым. За это время он опубликовал множество работ, имеющих отношение к истории философии как науке. Главными из них были статьи «Борьба Ленина за прогрессивное наследие философской мысли человечества», которая была написана в соавторстве с М.И. Сидоровым («Вопросы философии». 1954. № 2), «К вопросу об исторических ступенях развития материализма в домарксистский период» («Вестник Московского университета». 1956. № 4), «О некоторых научных проблемах истории философии и общественной мысли» («Вопросы философии». 1956. № 5). Последняя статья представляла собой отредактированный вариант доклада автора на общем собрании отделения экономики, философии и права АН СССР.

Иовчук играл ведущую роль в написании теоретико-методологического введения к шеститомной «Истории философии» (Т. I. М., 1957). Итоги этой работы он подвел в своем выступлении на совещании 1957 г., напечатанном в виде лекции под названием «Некоторые методологические вопросы истории философии» (М., 1957). Обобщением этого цикла работ явилась брошюра «История философии как наука, ее предмет, метод и значение» (М., 1960). Этот же текст вошел в качестве теоретико-методологического введения в «Краткий очерк истории философии» (М., 1960) и в виде заключения в шестой том «Истории философии» (Кн. 2. М., 1965).

В общем, повторим это, основные теоретико-методологические идеи Иовчука были выдержаны в духе прежней марксистско-ленинской концепции, и мы не будем на них сосредоточиваться, а обратимся лишь к тем «новациям», которые выдвигал этот автор после смерти Сталина. Политически время диктовало ему необходимость подвергнуть критике некоторые старые установки, а именно некоторые высказывания Сталина и Жданова. Верный служака, приспосабливающийся к политической конъюнктуре, Иовчук взялся за это дело. Он прямо заявлял о новых «горизонтах», открытых ХХ съездом, о наличии крупных ошибок в работе по обществоведению, связанных с культом личности Сталина², и указывал на целый ряд таких ошибочных утверждений, о «коньюнктурщине», царившей в работах конца 40-х — начала 50-х годов³.

Прежде всего Иовчук отметил ошибочность тенденции, проявившейся в речи Жданова (мы помним, как тот говорил о «революции», произведенной марксизмом в философии, о том, что только в марксизме философия становится наукой и что вся предшествующая история философии находилась на некоем преднаучном уровне) и направленной на ослабление связи воззрений Маркса и Энгельса с предшествующей историей мысли. Теперь Иовчук выдвигает на первый план высказывания основоположников марксизма-ленинизма, в которых создание марксизма трактуется как развитие передовой предшествующей мысли. Более того, он подвергает критике тех советских авторов, которые были склонны отрицать традицию (забывая при этом, что в ходе дискуссии и после нее он сам тяготел к подобной точке зрения), в частности тех, кто отрицал значение Гегеля как философского предшественника марксизма⁴. В данном случае, по-видимому, имелся в виду З. Белецкий (имя которого не называлось) — лидер антигегелевской оппозиции на дискуссии 1947 г., а отчасти и Сталин⁵, с его знаменитой формулой о немецком идеализме как аристократической реакции на французскую философию XVIII в.. Он призывал к изучению зарубежной философии, в особенности философии французского Просвещения, Гегеля и Фейербаха («О некоторых научных проблемах...»), подвергал критике (правда, весьма мягкой) ждановское определение предмета истории философии как науки⁶.

Утвердив эти новации, М. Иовчук высказался — тем самым также противореча А. Жданову — за расширение изучения и публикацию сочинений зарубежных авторов, призывал готовить кадры по истории зарубежной философии. И опять-таки этот тезис не только провозглашался, но и полемически направлялся против традиций предшествующего периода. Подвергались критике те «работники» философии, которые видят в подобном внимании к изучению зарубежной философии умаление значения философии отечественной⁷. Но и этим своим высказываниям Иовчук не придавал самокритического характера, хотя сам в 40-х годах относился к числу именно таких «работников». Позже, в брошюре «История философии как наука..», он, в отличие от своих предшественников из 40-х — начала 50-х годов, критиковавших зарубежных философов, называл имена подвергавшихся критике и даже цитировал их работы.

Существенной «новацией» было то, что Иовчук, один из самых яростных участников антикосмополитической кампании, как бы подвергал критике ее крайности. Борьба с космополитизмом, говорилось в статье 1954 г., не означает, как думают «отдельные работники» (к чему склонен был в 40-е годы и сам автор!), изоляции отечественной философии от зарубежной. Ныне такая позиция квалифицировалась им как шовинистическая.

Новым был и его подход к оценке наследства классиков марксизма. В 40-х — начале 50-х годов дело представлялось так, что в сочинениях классиков мы имеем развернутую, законченную теоретико-методологическую концепцию истории философии как науки и что, собственно, делать в данном направлении уже нечего, остается только применять эту развернутую теорию. Теперь Иовчук делал совсем другие акценты. Он подчеркивал, что разработка истории философии и общественной мысли чрезвычайно затянулась и что причиной этого является отсутствие монографий по теоретико-методологическим проблемам, неразрешенность «многих методологических вопросов истории философии и общественной мысли»⁸.

Большое положительное значение имело разрешение Иовчуком «проклятого вопроса», стоявшего перед отечественной историко-философской мыслью: дать определение предмета истории философии в связи с определением предмета самой философии. Насколько я осведомлен, впервые Иовчук предложил формулировку следующего рода: история философии изучает «возникновение и развитие на различных ступенях истории философских учений, рассматривающих общие основы (законы) бытия и мышления и дающих то или иное решение главного вопроса философии — об отношении мышления к бытию»⁹. Никаких догматических определений, в которых были бы ссылки на борьбу материализма и идеализма, диалектики и метафизики и т. п., здесь не было. Речь шла о чисто философской мотивировке: философия — это учение об общих законах бытия и мышления, и потому предмет истории философии есть история изучения именно этих проблем. Данную формулировку можно считать результатом большого прогресса в развитии взглядов Иовчука, потому что во введении к шеститомнику (хотя он и был здесь не единственным автором, его приоритет в формулировании теоретико-методологических положений несомненен) он давал совсем другое, традиционно догматическое определение: «Предметом истории философии как науки является история развития философской мысли на различных ступнях развития общества (тавтология! — З. К.), прежде всего история зарождения, формирования, развития основных философских направлений — материализма и идеализма, их взаимной борьбы», история борьбы метафизики и диалектики¹⁰. Но это было сказано за три-четыре года до приведенной выше формулировки...

В связи с обсуждением этой проблемы стоял еще один «проклятый вопрос» — об изменении или неизменности (инвариантности) предмета философии, а следовательно, и истории философии. Мы помним, что вопрос этот решался в официозной науке в той форме, которая была предложена Ждановым: предмет философии изменяется в ходе ее исторического развития. Иовчук придерживался того же мнения. Но весь ход его рассуждений приводил его к противоположному заключению. Так, он писал, что «философы всегда так или иначе отвечали» на одни и те же, так сказать, вечные, вопросы, перечень которых автор приводил. «Онотологические» вопросы, продолжал он, «всегда входили в круг вопросов философии»; «в центре внимания философов всегда стояли и стоят так называемые гносеологические вопросы», «так называемые методологические вопросы также входили и входят в круг вопросов философии»; «проблемы логики входили и входят в круг вопросов философии»; «общие философские вопросы естествознания и ныне входят в круг вопросов философии», то же и «социологические вопросы», и «вопросы этики», и «вопросы эстетики»¹¹ (курсив везде мой. — З. К.). Так что тезис о непрерывном изменении предмета философии повисал в воздухе, и доказывалось, что предмет этот как раз и отличало постоянство (инвариантность).

Иовчуком обсуждалась еще и проблема границ, пределов предмета истории философии. Здесь он учитывал опыт работы над первыми двумя томами шеститомной «Истории философии» и «Очерками по истории философской и общественно-политической мысли народов СССР» (М., 1955–1957). Его позиция по этому вопросу была несколько неопределенной, но все же она отличалась от догматической и состояла в том, что при определении этих границ опасность представляют как «чрезвычайно расширительное толкование предмета истории философии» (характерное для первых двух томов шеститомника), так и сужение этого предмета до чисто гносеологической трактовки. Впрочем эти замечания были излишни после того, как он дал определение предмета истории философии в связи с определением предмета самой философии; это определение устанавливало искомые границы — «общие основы (законы) бытия и мышления». Оставалось только соблюдать их в конкретных историко-философских исследованиях, чего не делали авторские коллективы, работавшие под его руководством.

Противоречивая ситуация сложилась вокруг давно обсуждавшегося вопроса «о возможности воспроизведения историко-философского процесса в форме истории философии...». Иовчук писал, что теперь, после написания двух томов «Истории философии», «имеется возможность создания работ, рассматривающих в историческом плане развитие философских категорий»¹². Однако автор сдает свои позиции: на следующий же год, подводя итоги работы над первыми двумя томами, о задаче изложения истории философии в виде истории категорий он писал нечто совсем иное: «Задача — грандиозная. Для ее осуществления пока не подготовлены необходимые предпосылки, нет еще научного “задела”. Мы сделали только небольшие шаги в этом направлении»; «в целом же исторический процесс развития категорий историко-философской наукой еще не прослежен. Ввиду неразработанности истории логики, истории естествознания, истории возникновения и развития сознания людей, мы пока не смогли при написании «Истории философии» поставить перед собой задачи — детально проследить историческое развитие всех важнейших категорий логики, философских понятий.

Каждый трезво мыслящий ученый должен понять, что на современной стадии развития нашей историко-философской науки мы не могли в полной мере поставить перед собой эту задачу; она для нас пока непосильна. Мы подходим к ее решению в рамках общих характеристик направлений и систем, относящихся к определенной эпохе, которые даются в I–II томах “Истории философии”»¹³. Приходится признать, что в этом выступлении Иовчук более трезво оценивал ситуацию. К сказанному следует добавить, что задача изложить историю философии как историю категорий так и осталась «вечной задачей», которая ставилась перед историками философии вплоть до 80-х годов, когда советская наука тихо отказалась от такого способа изложения истории философии.

Но и этими противоречиями дело не окончилось. В том же подведении итогов Иовчук вдруг отказался от отстаивания позиции, в соответствии с которой мы пока еще не можем воспроизвести историко-философский процесс как историю категорий, и высказал мысль о том, что такое изложение вообще неправомерно: он против того, чтобы давать «изложение истории философии не по эпохам, направлениям и системам, а по категориям». И еще определеннее: «При всей важности истории логических категорий, философских понятий сама история философской мысли, со всем богатством ее течений, не может быть сведена к истории выработанных философией абстракций. Нельзя механически рассекать живую ткань цельных философских систем на отдельные куски, применительно к той или иной философской идее, логической категории и т. п. Историю философии нельзя уложить в “прокрустово ложе” философских категорий»¹⁴. Здесь налицо не только прямое и непозволительное противоречие, возникающее в результате столкновения двух контрастных мнений, но и более того — непонимание самой теоретико-методологической задачи. Историю философии вовсе не обязательно воспроизводить в одном из этих видов. Ее можно и нужно воспроизводить и в той, и в другой формах. История философии, изложенная как история категорий, есть одна из возможных форм историографирования историко-философского процесса, не исключающая множество других форм.

Существенное продвижение вперед было достигнуто Иовчуком и в решении пресловутой проблемы «третьего детерминанта». Полностью повторив азы советской догматики, относящейся к вопросу о происхождении философских идеи («базис» и традиция), он утверждал, что философия «имеет свою специфику, свои законы развития, известную внутреннюю логику, которая выражает в обобщенной форме закономерности познания мира, являющиеся отражением объективных закономерностей природы и общественного бытия»¹⁵. Выделенное курсивом определение вводит в число детерминант, определяющих возникновение и развитие философских знаний, предметный детерминант. Менее определенно, но с явно выраженной тенденцией того же характера решал он эту проблему и в вышедшем через три года введении к учебнику: «Если в конечном итоге направление развития философии обусловлено экономической жизнью общества (первый детерминант. — З. К.), то содержание философских идей и особенно логические категории, формы, в которых развивается философская мысль, не непосредственно вытекают из экономики»¹⁶ (курсив автора).

Меньшая определенность этой формулы по сравнению с формулой, данной в «Истории философии», состоит в том, что здесь содержится намек на то, что опосредованно и этот детерминант сводится к экономике. Различение автором «направления» развития и «содержания» философских идей возвращает нас к соответствующему намеку Энгельса (о котором мы говорили в самом начале этой книги), а также к соответствующим высказываниям В. Асмуса (в его полемике с А. Варьяшем) и Б. Быховского (в его статье 1931 г.) о том, что надо различать эти понятия и что содержание философских идей формируется под воздействием отличного от экономического, а именно предметного, детерминанта.

Описываемый переходный период был ознаменован также некоторыми работами других авторов. И прежде всего среди них следует назвать статью Б. Чагина. Никакими особенными новациями она не отличалась, кроме того, что начиналась с неудовлетворительной оценки, данной автором актуальному состоянию истории философии как науки¹⁶. Может быть, некоторой новацией можно считать взгляд (характерный еще для Иовчука) на историю философии как на «историю познания», «историю выделения, анализа и развития категорий, узловых пунктов процесса познания»¹⁷. В этой связи автор требовал, чтобы в обобщающих трудах по истории философии были подведены итоги постижения человечеством проблем онтологии и гносеологии.

Важную мысль развивал В. Асмус. Он затрагивал проблему опосредования социально-исторических условий в формировании философских идей. Концепцию, в соответствии с которой эти условия формируют содержание философских идей, мы уже определяли как выражение вульгарного социологизма. И это действительно так, если исключить именно то обстоятельство, на которое указывал Асмус. В развернутой системе философских взглядов существует важнейшая область — взгляды на общество, на человека. Здесь уже не скажешь, что признание роли социально-исторических условий по отношению к содержанию идей как формирующей является вульгаризацией. В данном случае эти условия сами являются третьим, предметным, детерминантом процесса этого формирования. Но в развернутой, полной системе философских идей существует связь между всеми частями системы и, следовательно, между взглядами на общество и гносеолого-онтологическим комплексом идей. И тогда появляется возможность определить социально-историческую направленность последнего. «Наиболее адекватное отражение» «общественной действительности» осуществляется теми частями философской системы, которые устремлены на познание общества, и потому уяснение «классовых корней системы» осуществляется с помощью анализа тех ее частей, в которых «осмыслению подвергаются общественные отношения и политические идеалы». Исходя из результатов такого анализа можно уже переходить к уяснению классовой природы и устремленности онтологических и гносеологических разделов системы. Но такая возможность открывается только при анализе развитых, полных философских систем, включающих в свой состав и социологические, и онтологические, и гносеологические компоненты. В случае же отсутствия первых попытки анализа социальной природы онтологических и гносеологических идей часто приводили к «фантастическим, весьма грубым натяжкам», к «нелепым домыслам», какие, к примеру, имели место в историко-философских экскурсах Шулятикова¹⁸.

Отдельные «обновленческие» идеи были высказаны в статьях конца 50-х — начала 60-х годов И. Нарского (О традициях в истории философии // Вопросы философии». 1961. № 1), Ю. Семенова, который отличился тем, что, стремясь подтвердить верность тезиса А. Жданова об изменении предмета философии, в сущности, доказал обратное (Предмет и задачи истории философии как науки. Саратов, 1959), повторившего его А. Иванова (В.И. Ленин о некоторых закономерностях истории философии // Сборник статей кафедр марксизма-ленинизма и политэкономии. Вып. 22. Магнитогорск, I960), О. Леонова (Разработка К. Марксом вопросов историко-философской науки в 1839–1844 гг. // Вестник МГУ. Экономика и философия. Вып. 2. 1957. № 11), Ю. Давыдова (Ленинская критика отношения Богданова к философской традиции // Вопросы философии. 1959. № 6; Проблема идейной преемственности в книге В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» // Вестник истории мировой культуры. 1959. № 3), Ф. Кессиди (Миф, религия и философия // Вопросы философии. 1960. № 3), М. Розенталя (О связи философских теорий с экономическим базисом // Вопросы философии. 1960. № 3), В. Соколова (Б. Рассел как историк философии // Вопросы философии. 1960 № 9) и др.

Особняком в этой серии стоят статьи М. Мамардашвили «Исторический метод в “Истории философии” Гегеля» (Вестник истории мировой культуры. I960. № 3) и «Некоторые вопросы исследования истории философии как истории познания» (Вопросы философии. 1959. № 12). Статья о Гегеле носит остро критический характер. Автор в какой-то мере восстанавливает негативное отношение к великому немецкому философу, которое сложилось во время философской дискуссии 1947 г. благодаря выступлению З. Белецкого. Более того, эта статья может рассматриваться как исходный момент в возникновении сложившейся впоследствии в советской литературе традиции негативной оценки историко-философской концепции Гегеля (М. Петров, Ц. Арзаканьян).

Я мало с чем могу согласиться в этой филиппике М. Мамардашвили, направленной против Гегеля, но, оставляя в стороне многочисленные несогласия с ним, укажу на главное. Оно состоит в том, что, по моему мнению, автор не понял замысла гегелевского построения историко-философского изложения: представить эмпирическую историю философии как логическую. Гегель не отрицал при этом (хотя и нелестно отзывался об эмпирической истории философии) других способов воспроизведения хода историко-философского процесса, но сам в теории избрал логический способ, и то, что ставит ему в вину М. Мамардашвили, было обусловлено самой установкой Гегеля. Правда, на пути к реализации этой теоретической установки Гегеля постигла неудача, но это уже другой вопрос, который мы здесь не можем обсуждать.

Проблема, которую ставит М. Мамардашвили во второй из названных выше статей формулируется так: «Как... строится историческое знание, каков ход исторического исследования с точки зрения проблем и категорий диалектической логики», если «задаться целью выявить развитие философского познания»? Конкретизируя проблему, автор говорит о том, что нельзя «выявить в истории мысли историю познания», если не обращаться «к результатам познания, как они выкристаллизовывались в современности, в сложившейся на данный момент теории предмета мысли», ибо «реальный фактический результат исторических актов познания дан здесь историку вместе с иллюзорными представлениями о его содержании и значении, в переплетении с инородными историческими наслоениями, условиями и связями». Следовательно, различая «историю мысли» как эмпирический ход истории и «историю познания» как сущностный ее ход, автор считает первую засоренной всяческими несущественными феноменами, освободиться от которых можно, рассматривая историю познания с точки зрения современной теории, что и дает возможность отсечь все наносное от существенного. «Без этого анализа (т. е. анализа истории мысли на основе категориального состава современной теории. — З. К.) история философии... превращается в эмпирическое описательство того, что говорилось и писалось по тем или иным философским вопросам»¹⁹.

Однако сложность такого анализа состоит в том, что в современности существует множество теорий, которые могут послужить основанием для построения теории познания и которые по-разному будут обрабатывать историю мысли. Кроме диалектического материализма, существуют экзистенциализм, неотомизм, неогегельянство и другие теории, каждая из которых выстраивает свою историю познания, свою историю философии; это делают Э. Жильсон, Д. Джентиле, Б. Кроче, школа Дильтея — Ясперса и др. В этих условиях, с точки зрения диалектического материализма, задача построения истории философии состоит в том, чтобы сделать «стержнем теоретического исследования истории философской... мысли» взаимосвязь и взаимодействие «логической и исторической сторон диалектического метода»²⁰.

Другая трудность состоит в том, что существует разница между самосознанием философа, его представлениями о собственной системе, «непосредственным», «текстуальным» содержанием новой философской теории и «реальным содержанием познавательных ее результатов, внутренней ее логикой и строением объективно выработавшегося знания»²¹. Здесь автор ссылается на известное положение Маркса о Спинозе²². И, наконец, еще одна трудность, заключающаяся в том, что в знании о предмете заключено не только то, что идет от него самого (от предмета), но и то, что исходит от предшествующего знания — «свойства, порождаемые в нем связью с другими знаниями и с общей системой мышления». Такова «первая абстракция» исследования — выявление того, «с чем объективно соотносятся в предмете взятые (исследователем. — З. К.) исторические положения»²³.

Это построение Мамардашвили основано прежде всего на идее
Гегеля о различии эмпирической и сущностной истории философии. Несмотря на то, что мы уже приводили соответствующее место из Гегеля, приведем его еще раз: «Что же касается философских учений, то мы вообще будем говорить лишь о тех, принципы которых представляют собой шаг вперед и благодаря которым наука расширилась; таким образом я оставляю в стороне много имен»²⁴. Весь параграф «История философии как перечень мнений» «Введения в историю философии»²⁵ посвящен ироническому изложению такого взгляда на историю философии, при котором не отличают эмпирического варианта последней от ее сущностного изложения.

Вторая идея, на которую опирался Мамардашвили, принадлежит Марксу, о чем автор говорил сам (чего он не делал в связи с приведенной ранее идеей Гегеля), и посвящена вопросу об отличии структуры системы и самосознания философа от действительной, реальной исторической значимости его философии. Несомненно, хотя это опять-таки не было заявлено, Мамардашвили имел в виду идею Маркса о том, что низшее познается полно и оптимально из высшего: «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д.». Все рассуждения Мамардашвили о необходимости рассматривать феномены истории с точки зрения того, «как они выкристаллизовывались в современности», «с точки зрения проблем и категорий диалектической логики» и т. п. тяготеют именно к этой мысли Маркса.

«Вторая абстракция» состоит в том, чтобы вообще отвлечься «от этих (исторических. — З. К.) положений и рассмотреть лежащую в их основе реальную проблему в абстракции от исторического материала и ее решения. Это уже логический анализ предмета в современном его понимании». Эта «вторая абстракция» есть продолжение первой, где уже феномены истории рассмотрены в свете категорий современного философского знания. В результате анализа и в соответствии со второй абстракцией «материал исследуемой теории и расчленяется впервые на реальное предметное содержание и историческую форму его выражения». Результаты познания выражаются в понятиях, не свойственных исследуемому философу, но представляющих собой приложение современных понятий к исторически данной форме знания. «Таким образом предметно-историческим анализом выявляется действительное познавательное содержание новой философской концепции, ее место и роль в истории познания, выявляется то, что философы фактически узнали и на деле исследовали и различили в предмете философии»²⁶.

Далее стоит задача анализа развития выявленного философского знания. Описать развитие философских идей еще не значит воспроизвести его, ибо описание не отразит «закономерности изменений, их необратимые качественные этапы». Стремясь выявить весь ход этого развития (в отличие от исследования самого содержания его), М. Мамардашвили предлагает: а) установить исходный момент развития и б) произвести «отождествление» последовательного ряда теорий, генетически связанных с исходной. Такое исследование покажет, по мнению автора, что3 существует общего между последующими этапами развития в истории философии, и выявит имеющие место связи с элементами современного знания, т. е. связи между структурами прежнего знания и знания современного. Автор считает закономерностью развития знания накопление количественных возможностей, приводящих к качественному скачку, а также антиномичный характер развития. Прослеживание этих закономерностей выявляет «внутреннюю логику развития историко-научного процесса», которая должна заменить собой «внешнее описание различных временных состояний научного содержания с этикетками дат и имен»²⁷.

Истолковывая различие «описания» и качественного анализа знания, Мамардашвили приходит к выводу, что знание о предмете не сводится к знанию о его свойствах. «Логические свойства знания определяются его связями с другими знаниями и необъяснимы непосредственно наличием его объекта вне сознания! С другой стороны, несомненная активность исследователя в процессе формирования знания», «действия исследователя являются “причиной” полученного знания». Поступая таким образом, историк убеждается, что последующий этап развития науки не включает всего того, что есть рационального у предшественника (например, Гегель не понял метафизического материализма и формальной логики), следовательно, «в истории познания нет абсолютного и автоматического прогресса и преемственности, ей свойственны зигзаги, она не есть прямая линия»²⁸.

В своеобразно усложненной форме Мамардашвили ставит вопрос о зависимости хода истории познания от «социально-классовых и конкретно-научных условий развития философии». Развитие знания, выступающее, по-видимому, как идеальное саморазвитие из предшествующего мыслительного материала, на самом деле имеет своим источником «скрытое массой посредствующих звеньев воздействие системы общественных потребностей и отношений». Таким образом, автор подключается к традиции абсолютизации социально-исторической детерминации, игнорируя детерминант предметный («третий детерминант»), вернее, не имея представления о нем. Впрочем, он вводит ряд усложняющих эти отношения звеньев: «В научном знании выявляются определенные гносеологические тенденции и проблемы, толкающие к формированию определенных философских взглядов на всеобщие связи объективного мира и мышления, к эволюции самих форм теоретического мышления»²⁹.

Статья Мамардашвили представляет собой новый этап в истории советской науки. Независимо от того, в чем согласны мы с ней и в чем не согласны, независимо от некоторых присущих ей традиционных связей с догматикой прошлых лет, она порывает с ними в целом. Ни принципа «борьбы материализма и идеализма», ни принципа «партийности» мы в ней не находим. М. Мамардашвили вводит в оборот идеи, которые до тех пор в такой форме не включались в сферу внимания историков философии! Это идея внедрения субъективности в результат познания, отказ от признания когнитивной деятельности как чистого воспроизведения свойств предмета познания, идея ограниченности прогресса, которая высказывалась и раньше, но в другой форме, сводившейся к представлению о движении вспять, о зигзагах, а не о неких лакунах, возникающих в связи с тем, что мысль в своем движении оставляет невостребованными достижения пройденного этапа; идея социальности познания, гораздо более утонченная, чем прежнее указание на связь познания с социально-классовыми его основами, специально и подробно развитая в более поздней работе Мамардашвили³⁰ ; наконец, критика историко-философской концепции Гегели, филиппика, лишь по форме напоминающая антигегелизм эпохи постановления ЦК КПСС о третьем томе «Истории философии» и философской дискуссии 1947 г., имеющая иной предмет, иное содержание.

Этим идеям Мамардашвили еще предстояла долгая жизнь в советской литературе, освобождавшейся от пут догматизма. Его статья как бы устанавливает границу между старым догматическим периодом истории нашей науки и ее новым состоянием, когда началась разработка реальных научных проблем. Правда, в связи с появлением статьи Мамардашвили догматический период отнюдь не прекратился: догматизм вовсе не потерял своих адептов, и в 60-x — 70-x годах многочисленные авторы будут продолжать выступать в прежнем духе. Однако в этом уже проявляется различие между историческим и логическим: логически догматический период завершился, исторически же он еще будет существовать долго.

Примечание

¹ Каменский З.А. Философской энциклопедии 25 лет // Вопросы философии. 1996. С.164–165.

² См.: Иовчук М. О некоторых научных проблемах истории философии и общественной мысли // Вопросы философии. 1956. № 5. С. 191.

³ Иовчук М. Некоторые методологические вопросы... С. 3.

⁴ См.: Вопросы философии. 1954. № 2. С. 17, 21, 22, 17.

⁵ См.: Иовчук М. О некоторых научных проблемах... С. 191, 193; Он же. Некоторые методологические вопросы. С. 3, 39–40.

⁶ См.: Иовчук М. Некоторые методологические вопросы... С. 12.

⁷Иовчук М. К вопросу об исторических ступенях... С. 30.

⁸ Там же. С. 57.

⁹ Иовчук М. История философии как наука... С. 5.

¹⁰ См.: История философии. Т. I. С. 10, 11.

¹¹ Там же. С. 8–10.

¹² Вопросы философии. 1956. № 5. С. 196.

¹³ Иовчук М. Некоторые методологические вопросы ... С. 15–16. Следует отметить, что недоработка авторского коллектива в плане воспроизведения истории философии как истории категорий была отмечена в печати. Рецензируя первый том «Истории философии», группа авторов (А. Гулыга, Э. Ильенков, М. Сидоров) отмечала то обстоятельство, что в книге в недостаточной мере рассмотрена «история философии как возникновение и развитие человеческого мышления, его законов и категорий» (Вопросы философии. 1958. № 2. С. 144). Другая группа авторов (Х. Момджян, В. Фомина, М. Яковлев) рецензируя уже два первых тома этого издания, писали, что в нем «не удалось последовательно применить... во всех разделах... принцип “относительной самостоятельности» философии”, не сделана попытка интерпретировать «развитие хотя бы основных категорий» (Коммунист. 1958. № 8. С. 153).

¹⁴ Там же. С. 15,16.

¹⁵ История философии. Т. I. С. 11.

¹⁶ Краткий курс истории философии. М., I960. С. 16.

¹⁷ См.: Чагин Б. К вопросу об истории философии как истории познания // Проблемы развития в природе и обществе. Л., 1958. С. 274–282.

¹⁸ Там же. С. 280.

¹⁹ Асмус В.Ф. Некоторые вопросы истории философского процесса и его познания // Вопросы философии. 1961. № 4. С. 114–116, 115.

²⁰ Вопросы философии. 1959. № 12. С. 59, 60.

²¹ Там же. С. 60, 61.

²² Там же.

²³ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч.. Т. 29. С. 457.

²⁴ Вопросы философии. 1959. № 12. С. 63.

²⁵ Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. IX. С. 106.

²⁶ См.: там же. С. 18–22.

²⁷ Маркс К., Энгельс Ф. Соч.. Т. 12. С. 731.

²⁸ Вопросы философии. 1959. № 12. С. 63, 63, 64, 64.

²⁹ Там же. С. 65, 65, 68.

³⁰ Там же. С. 67, 68.

³¹ Там же. С. 68, 68, 70.

³² См.: Мамардашвили М.К. К проблеме метода истории философии (критика исходных принципов историко-философской концепции К. Ясперса) // Вопросы философии. 1965. № 6.

Blog

Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция