Камера абсурда
| Вид материала | Документы |
СодержаниеКрасный берет |
- Тема абсурда в экзистенциализме А. Камю, 179.16kb.
- Дорогой читатель, доводилось ли тебе бывать в театре абсурда, 168.13kb.
- Эволюция литературы абсурда от Д. Хармса до А. Гиваргизова, 306.85kb.
- -, 7383.61kb.
- Аграрная утопия, 47.12kb.
- nyj narod, 2028.78kb.
- Брехт Б. Мамаша Кураж и её дети, 31.96kb.
- Исходные технические данные, 34.3kb.
- Камера джон гришем перевод с английского Ю. Кирьяка. Ocr tymond Анонс, 6452.48kb.
- 125009 Москва, ул. Тверская, 471.48kb.
Тщательно выстирывая, штопая и утюжа наши с отцом вещи, мама Шура собирала нас в дорогу. Временами остановится, задумается вдруг и снова начинает что-то доставать, складывать, упаковывать…
Я ни о чём её не спрашивала, ни о чём не просила – плакала только, если меня никто не видел.
В один из последних новомосковских дней, когда дома никого не было, села перед зеркалом, расплела косы, расчесала волосы и стала смотреть на своё отражение. Мне хотелось понять, кто я, какая я, почему я такая несчастливая.
Прошлой осенью казалась себе симпатичной девочкой, а сейчас на меня смотрело нахмуренное, унылое, совсем некрасивое лицо, с коротким широковатым носом и неправильными губами. Сероватые волосы – хоть и густые, но не шелковистые, не как у Лены Бодровой…
«Я некрасивая... – вовсе без кокетства подумала я. – Меня никто не полюбит... Ясно, почему Павлик отдал свою кепку Лене, а не мне! А ещё значок с Гагариным подарил!..»
Из дома вышли вчетвером и поехали на вокзал. В последнюю минуту я успела оглянуться на голубятню, на старый деревянный стол под высокими вязами, где обычно собиралась наша дворовая ватага. Мне не хотелось, чтобы ребята видели, как мы уезжаем. Было отчего-то стыдно, словно бы нас с отцом взашей выгоняли, как недобрых надоевших квартирантов.
Мы с Геной избегали разговора о нашем отъезде, а отец с мамой Шурой всё говорили и говорили о чём-то совсем тихо.
Когда подошёл поезд, мы вошли все вместе в вагон. Как во сне... Поезд тронулся. Я очнулась и закричала:
– Мама! Мы все вместе едем в Кирсанов!
– Тише! Не кричи на весь вагон. Мама с Геной до Ожерелья нас проводят... – строго осёк меня отец.
И снова душной ватой обложило мою голову. Ни мыслей, ни переживаний – ничего.
В Ожерелье, глядя на горькие, блестящие, многострадальные рельсы, я уже не думала о нашем расставании. Единственная мысль занимала меня: «Куда ведут эти рельсы? Какие в Кирсанов? Какие в Новомосковск?»
На прощанье никто не заплакал. А мама Шура достала из чёрной лаковой сумочки три рубля и протянула мне:
– Купи себе гостинчик в поезде. Там носят...
– Спасибо! – ответила я, уже не решаясь назвать эту милую, добрую женщину мамой.
КРАСНЫЙ БЕРЕТ
Я сидела на крыльце, на старом расшатанном табурете, и монотонно покачивалась, не заботясь о том, что рассыпься табурет – и лететь мне кубарем по всем четырём крутым ступенькам на твёрдую, замусоренную, густо загаженную курами землю, подметать которую было нашей с Валей обязанностью. Но сегодня никто не обращал на это внимания. Дом гудел растревоженно и сердито. Я провинилась, и бабушка с крёстной ругали меня, заводясь одна от другой. Ругали справедливо, но мне всё равно было обидно.
С настырной несчастностью я перебирала в памяти все последние события, и получалось, что не так уж я и виновата.
На лавке меж вёдер с водой заметила кухонный нож, забытый здесь после резки яблок на сушёнки. Взяла его, машинально и бессмысленно повертела в руках, секанула пару раз по острому ребру дверного косяка. Дерево было мягким, податливым. Сама собой рука зачертила остриём по перекладине слово «Таня». Затем буквы стали прорезаться ровнее и глубже.
В голове звенело. Это была и пустота, и отрешённость от происходящего, и чувство вины, и обида, засасывающая, как болотная трясина, все иные мысли.
А с кухни неслись прерывистые бабушкины причитания:
– Бандитка растёт!.. Затюремщица!.. Чего удумала!.. Деньги из сундука воровать!.. Нет и нет!.. Пусть отец её в приют определяет!.. Сил моих больше нету!
Стремительно из сенец вышла крёстная – ей потребовался нож.
– Ну-ка, дай сюда ножик, художница! – строго, но не злобно прикрикнула она. – Ишь, как косяк искромсала! Читайте – не забывайте! Тут тебя и так не забудут!
С ловкой осторожностью отняв у меня нож, она вернулась в дом. В резкой её строгости чувствовалась всё же сострадательная жалость, отчего мне сделалось ещё больнее, и я заплакала.
Мимо молча прошёл дед. Он был крепко глуховат, но по его лицу я догадалась, что он знает, почему в доме шум.
Утерев глаза подолом, я задумалась... Отказаться от еды – толку мало. Уйти молчком к бабушке Дуне – будет ещё хуже. Рассказать всю как есть правду – и страшно, и упорность не даёт.
Но хуже, чем считаться воровкой, ничего нет! Значит, придётся рассказывать о берете.
Чуток постояв в сенцах, открыла кухонную дверь:
– Бабань, не отдавайте меня в детский дом... Я всё расскажу...
А началась эта история три дня назад.
Валька Нестерчева, Таня тёть Любанина и мы с сестрой Валей сговорились идти за вениками в Хвощеву яругу. Бабушка обрадовалась. Полынные веники, запасаемые на зиму здесь же, рядом с домом, служили плохо, быстро осыпались и вытирались. Считалось доброхозяйственностью запасать веники из Хвощевой яруги. Высокие, жёсткие и кустистые метёлки густого зелёного цвета с красноватыми стеблями имели, наверное, своё название, но у нас их так и звали – веники.
Стянутые в окладистые пучки, они сушились на чердаках и уже зимой дежурили у избяных порогов, радуя хозяйский глаз, обметая снег с валенок, подбирая мусор у загнеток. Одним словом, поход за дальними вениками сулил как бы солидный припас в дом.
Бабушка приготовила нам по платку, чтобы головы не напекло. Но горожанке со стажем – мне захотелось пофорсить в красной маминой беретке. Она хранилась в сундуке, и бабушка обещала достать её к школе, справедливо считая, что это добрая вещь и нечего занашивать её без нужды.
Может, оно и так, но как хотелось пройтись по деревне не в старушечьем платке, а в нарядной беретке!
– Бабань, дай мне красный берет надеть!
– Это зачем?
– Для удобства. А то платок сползает с головы.
– Ни у кого не сползает, а у тебя сползает?
– Ну, пожалуйста, бабань!
Бабушка открыла сундук, покопалась в той части, где лежали мамины вещи, и достала беретку.
– Глядай не потеряй! Помни: это материна.
Приладив беретку, я коротко взглянула в зеркало.
– Хорошо, хорошо! Вот уж ты и выросла почти, Таня. Мать-то, будь она жива, порадовалась бы сейчас на тебя. Ну, ладно – иди!
Девочки уже собрались и ждали возле калитки – босые, в пёстрых платочках, с необходимыми для увязки веников верёвками, намотанными, как пояса, по ситцевым платьям. В карманах топорщились у кого яблоко, у кого кусок хлеба.
Беретка моя была замечена сразу. Завистливые искорки загорелись в глазах подружек.
И мы пошли, уже на большой дороге достав свои походные лакомства. Жевать чего-нибудь в дороге казалось не просто вкусно, но как-то особенно хорошо.
Было тепло и радостно идти по старому доброму большаку, ступая в бархатную пыль всё ещё горячего августа. День обещал быть погожим, с лёгким низовым ветерком, с дальними облачками над лесом.
Идти напрямки по стерне скошенной ржи было колко, и мы решили сделать крюк через кукурузное поле, а заодно и початков наломать.
Свою беретку я чувствовала душой. Мягко и ладно она охватывала косы. Когда-то в ней ходила моя мама. От этого было и сладко, и чуточку грустно. Вспомнился почему-то наш пятый новомосковский класс, Павлик Нестеров, прощальный поход в лес и полчища мерзких гусениц. В иноковских лесах такое и представить себе невозможно! Чистая, родная земля...
Валяня Нестерчева начала издалека:
– Скоро наша Нинка с мужем приезжает... Опять всего навезут. Я больше всего люблю зефир и шоколадные конфеты! Пышань, ты любишь зефир?
Пышаней меня прозвали ещё в детстве – то ли за букву «ш», произносимую как «ф», то ли за пухлые щёки в младенчестве.