Камера абсурда
| Вид материала | Документы |
СодержаниеВам видеть во сне и козла, и осла! |
- Тема абсурда в экзистенциализме А. Камю, 179.16kb.
- Дорогой читатель, доводилось ли тебе бывать в театре абсурда, 168.13kb.
- Эволюция литературы абсурда от Д. Хармса до А. Гиваргизова, 306.85kb.
- -, 7383.61kb.
- Аграрная утопия, 47.12kb.
- nyj narod, 2028.78kb.
- Брехт Б. Мамаша Кураж и её дети, 31.96kb.
- Исходные технические данные, 34.3kb.
- Камера джон гришем перевод с английского Ю. Кирьяка. Ocr tymond Анонс, 6452.48kb.
- 125009 Москва, ул. Тверская, 471.48kb.
Вам видеть во сне и козла, и осла!
Козла до рассвета, осла до утра,
Спокойной вам ночи, приятного сна!
Когда начиналась перемена и мы выходили из класса, наши подопечные уже стояли у дверей и высматривали, подняв бледные личики, своих игрушечных мам. Сладостей у нас не было почти никогда, и мы оделяли детишек простенькими картиночками.
Ближе к весне стали у нас появляться взрослые люди с целью усыновить кого-нибудь из малышей.
Это было и страшно, и горько. Всем хотелось красивенького ребёнка, развитого и здорового. Андрюшек и Танюшек перебирали, разглядывали, как в магазине. И те понимали всё, с ходу спрашивали:
– Ты моя мама?
«Забракованные» долго потом плакали... Однажды забрали и моего Андрюшку. Отгоревав, я уже не играла в эти игры.
А мой отец жил в то время на частной квартире в проходной комнате. Иногда меня отпускали к нему на час-другой в выходной день. Мы сидели рядом на его раскладушке, и отец огорчался, что нечем меня угостить.
Он опять обносился, ещё сильнее похудел, что особенно бросалось в глаза при скудном его обиходе, в ветхой домашней одёжке.
Пьяным я его почти не видела. В интернате он появлялся всегда свежий, выбритый.
На осенние и зимние каникулы меня забирали в Иноковку, и я бывала счастлива несказанно. Бабушка Оля в мои приезды обязательно пекла блинцы и затевала пироги. Дядя Миша давал рубль.
Помню осень... Бабушка разбудила нас с Валюшкой, озабоченно ахая:
– Девки! Девки! Вставайте скорей! Лошади в огород зашли, всю городьбу разломали!
Лошадей выгнали, позавтракали и побежали в буерак искать последние яблоки.
В прохладной осенней ясности яблони горели малиновой листвой, пахло деревенским печным дымом, под ногами похрустывала тронутая морозцем трава, и листья летели, летели, летели...
Мне так не хотелось возвращаться в интернат, остаться здесь – в родном, милом саду, в тихой, пахнущей пирогами избе!
– Бабань, оставь меня дома. Я не хочу в интернат, – уже в избе, прижавшись к бабушкиному плечу, жалостливо попросила я.
– Детка моя, нешто я это решаю? Что ж ты, так и будешь на сундуке да на фуфайках спать? Володька скоро перейдёт в свою избу, Миша с семьёй придут – опять места не будет!
Я и сама это понимала... Дядя Миша в основном и строил этот дом. Временно они перешли с тётей Дусей к её матери, ждали, когда отстроится дядя Володя, чтобы вернуться сюда.
У всех уже дети народились: у дяди Миши – Ольга, у дяди Володи – Надюшка с Ленкой... Мне помещаться было негде.
И всё же... Три года интернатской жизни с частыми гостеваниями у бабушек мне кажутся теперь самыми светлыми и добрыми из всего прожитого.
В интернате я любила многое, особенно праздничные концерты. С какой удивительной выдумкой и фантазией они готовились!
Во время репетиций я просилась то в танцевальную, то в акробатическую группу.
Чтение стишков и участие в литературных монтажах меня не устраивало. Хотелось танцевать и красоваться в акробатических этюдах. Но... для сих зрелищных номеров выбирали девочек изящных и гибких. Своего неизящества я не понимала, хоть и гнула «мостики» и «рыбки» не хуже других.
В концертный период мы обожали своих артистов, считали их первыми людьми.
Были и смешные случаи.
Никогда не забуду, как Люся Дмитриева в белом балетном платье и на пуантах танцевала «Вальс цветов» под баян. Хоть и маленькая, но уже с наметившимися формами, чего тогда стыдились, Люся выделывала на сцене пируэты и прыжки. За пазухой у нее заметно колыхалось, и мальчишки в зале стали хохотать. Бедная танцовщица, не понимая, что происходит, остановилась среди танца и стала оглядывать себя, полагая, что непорядок в её костюме. А баянист из угла рассерженно шипел:
– Продолжай! Продолжай! – и заиграл снова.
Люся продолжила танец с тем же уморительным эффектом. Теперь уже весь зал чуть не падал с кресел.
Вроде бы и ничего смешного, а помнится.
Зато Люся первой из нас поцеловалась с мальчиком. Это был Колька Самарин. Их, целующихся, застали в умывальной комнате, и мы потом долго смотрели на Люську с непонятным чувством зависти и осуждения.
Желая досадить Кольке за... не помню что, я сказала ему ехидно:
– Все знают, что ты целовался с Люськой Дмитриевой!
Бедный пацан покраснел и накинулся на меня с кулаками:
– А ты видела? А ты видела? Сама бегаешь за Трушкиным!
– Я бегаю за Трушкиным?! Пусть за ним Лерка Лазарева бегает! Нужен он мне!..
Конечно, нам не хватало близких, родных людей. Кому было рассказать самое потаённое? Только подружке! Одиноким жилось намного хуже.
Подошла ко мне однажды Валя Бестяглова и говорит:
– Тань, давай будем с тобой подругами. А то я дружила с Надей Завертяевой, а она говорит, что из-за меня к ней на танцах никто не подходит.
– Давай, – согласилась я. – Только я уже дружу с Люсей Дмитриевой. Будем втроём дружить.
– Нет, с Люськой я не хочу! Я лучше с Зиной Мухортовой буду дружить.
Самым светлым человеком в интернате была наша воспитательница Маргарита Сергеевна Лескова. Она приходила на работу к концу уроков и была с нами до отбоя. Добрая, очень домашняя, с русыми вьющимися волосами, в очках, одетая скромно, но аккуратно по-учительски, Маргарита Сергеевна была такой, какой девочкам без матерей хотелось бы видеть свою мать. Не помню, чтобы она кричала на нас, даже очень рассердившись.
Одна девочка из пятого класса звала её мамой и на «ты». Меня это задевало. Во-первых, у пятиклашек была своя воспитательница, а во-вторых, мне и самой хотелось назвать Маргариту Сергеевну мамой.
Кстати, с пятиклассниками у нас шла тихая, непримиримая война. Мы звали их «Петлюра» – от слова «пять», а они нас в отместку – «Махно». Так они и остались «петлюровцами» до самого нашего выпуска.
Мамами и папами у нас называли многих: директора интерната Соболева, нянечку Дусю, ещё одну воспитательницу, Полину Матвеевну, даже вредного завхоза Петра Вениаминовича.
«Интернат – не дом родной, но и не тюрьма...» – сказал когда-то мой отец.
Не знаю, как другие детдома и интернаты, но наш, Кирсановский, был для многих роднее дома родного.
От пьющих отцов и гулящих матерей, от побоев и матерщины, от бездомных скитаний и чёрствой корки многие из нас приходили в этот казённый рай и обретали покой.
А вы говорите: приют, детский дом, интернат...
Не судите и не жалейте! Главное, не жалейте без любви, не топчите траву, припорошённую снегом.
ЗВЁЗДНАЯ ДРёМА
Нянечка Дуся скатывала матрасы в нашей спальне и выносила их в коридор. Ворчала:
– Всем было сказано – сдать матрасы! Побросали... А ты, Брыксина, иль не идёшь домой? Все городские разошлись.
– Иду, иду, тёть Дусь! Сейчас только соберусь.
– Да чего тебе собирать-то? Какие такие вещи? Голому собраться – лишь подпоясаться!
Интернат расходился на лето.
Как мыльные пузыри лопались вчерашние строгости и распорядки. Первыми уходили городские. Деревенских отпускали только под взрослый присмотр. Я была не городская, не деревенская. Меня обещался забрать отец после работы и с последним автобусом отправить в Иноковку.
Среди общего возбуждения ещё печальнее становились те, кому некуда было податься. Собранные вместе в двух спальнях нижнего этажа, они переживали свою неприкаянность, утешаясь надеждой на пионерский лагерь. В нашем классе круглых сирот не было. Разошлись и разъехались почти все. Не терпелось и мне поскорее оказаться на воле.
Но случилось так, что, не успев «подпоясаться», я на целую неделю застряла в Кирсанове.