Камера абсурда
| Вид материала | Документы |
- Тема абсурда в экзистенциализме А. Камю, 179.16kb.
- Дорогой читатель, доводилось ли тебе бывать в театре абсурда, 168.13kb.
- Эволюция литературы абсурда от Д. Хармса до А. Гиваргизова, 306.85kb.
- -, 7383.61kb.
- Аграрная утопия, 47.12kb.
- nyj narod, 2028.78kb.
- Брехт Б. Мамаша Кураж и её дети, 31.96kb.
- Исходные технические данные, 34.3kb.
- Камера джон гришем перевод с английского Ю. Кирьяка. Ocr tymond Анонс, 6452.48kb.
- 125009 Москва, ул. Тверская, 471.48kb.
С долгожданной четвёркой по английскому языку в годовом табеле, с пачкой конфетных фантиков в «балетке», в новом ситцевом платье, выданном на лето, я то и дело выбегала на улицу встречать отца. Казалось, он придёт с минуты на минуту, и, запалённая вконец, я напилась ледяной воды из колонки и уселась тут же на бетонную плиту, высматривать в потоке прохожих соломенную шляпу родителя.
Вышла из калитки Надька Завертяева. В таком же платье, как на мне, но тоненькая до невозможности. Надька счастливо пощурилась на солнце, чуть взбила чёлку и походкой, похожей на свою фамилию, совсем было направилась мимо меня, но остановилась:
– Танька, давай помиримся перед каникулами? Я на тебя больше не обижаюсь.
– Я на тебя давно не обижаюсь. Надьк, а чего мы с тобой поругались? Я уж и не помню.
– Я и сама не помню. Помню только, что я тебе что-то сказала, а ты сказала Люське Дмитриевой, а Люська...
Так и не выяснив, кто кому чего сказал, поболтали ещё минутку, и Надька поплыла дальше. Подошла Маргарита Сергеевна:
– Встань с бетона, горе ты моё луковое! Отец придёт – я за тобой пошлю. А пока иди в корпус.
Послонявшись по вестибюлю, я вернулась в спальню. На двух-трёх койках ещё оставались матрасы и подушки без наволочек. Мне показалось, что я зябну и хочу спать, но голые желтовато-серые постели отталкивали...
«Скоро придёт отец. Скоро придёт», – уговаривала я себя. Но неодолимая дрёма и зябкая слабость свалили-таки меня на одну из постелей.
Прибежала Таня Казадаева, тоже иноковская девочка.
– Тань, мама приехала! На колхозной машине! Ты поедешь с нами?
– Маргарита Сергеевна без отца не отпустит...
– Жалко. Ну, пока!
Не знаю, как Танюшке Казадаевой, а мне было жалко до слёз, что не могу сейчас же сесть в иноковскую машину и уже через час очутиться у бабушкиного крыльца. Заплакать не было сил.
Дальнейшее помнится смутно.
Кажется, я заснула и спала долго, а проснувшись, увидела рядом отца, Маргариту Сергеевну и врача, но не нашего, интернатского, а совсем незнакомую женщину в белом халате.
– У девочки высокая температура. Куда же вы её повезёте? – сказала врач. – В интернате её тоже оставлять нельзя... Будем забирать в больницу.
Как же тебя угораздило заболеть в такой момент? – с досадой проговорил отец. – Я от шабашки отказался, думал везти тебя к бабане. Носишься как угорелая, а заболеваешь в минуту! Чего ж делать? В больницу так в больницу...
Унылое равнодушие овладело мной. Голова раскалывалась, хотелось спать и даже обида на опоздавшего отца была вялой, смутной.
Уже в больнице, в засыпающей ночной палате, я поняла вдруг, какое это горе – вместо бабушкиной горницы оказаться на больничной койке.
Ужасом обожгла мысль, что могу умереть и никогда больше не увижу бабушку, крёстную, Симаку... О чём они думают сейчас? Что делают? Казалось, что если все, кого я люблю, разом вспомнят обо мне, то я снова буду здоровой. Вспомнились густые иноковские звёзды над головой, когда мы ночевали в саду у дедушки Мити. Господи, как это было! Почему так страшно смотреть в ночное небо и думать, что ему нет конца? А вдруг звёзды – это души умерших? И где-то есть мамина звезда?.. Не хочу! Не хочу умирать! Даже звездой быть не хочу...
Сквозь мутное окошко над дверью в палату проникал свет из коридора. Он мучил меня, мешал заснуть, додумать до конца какую-то важную мысль.
На следующий день отец принёс мне кулёчек конфет в оранжево-зелёных фантиках. Такого фантика у меня ещё не было, и я разглядывала его сначала с радостью, потом всё равнодушнее и равнодушнее.
Болезненная слабость и тошнота внезапно отвратили меня от сладкого, а фантик оранжево-зелёной раскраски быстро намозолил воспалённые глаза, словно бы стал цветовым обозначением внезапной болезни, показался вдруг отвратительным, приторным, дурацким.
С тех пор сочетание оранжевого с зелёным я не выносила ни в чём, особенно в домашнем обиходе.
Через несколько дней мне полегчало, и в ночь накануне выписки электрический свет из больничного коридора, процеженный рифлёным стеклом, уже не раздражал меня, даже успокаивал.
И приснился мне сон.
По ночной дороге со стороны Паревки катится огромный воз сена. Две лошади тянут его так легко, что и цокота не слышно. Я вижу это как бы со стороны, а сама еду на возу. Мне страшно, я боюсь упасть, пытаюсь уцепиться за что-то, но руки натыкаются лишь на рыхлое подвижное сено. Спиной и затылком вжимаюсь в сено и догадываюсь, что не надо шевелиться. Шевельнись я, сделай резкое движение – и упаду непременно. А звёзды каруселью ходят надо мной, кружат голову. Кажется, во всём мире только и есть живого, что эта ночная повозка да звенящие в полях цикады. Мне хочется спать, но я пытаюсь одолеть сон. И не могу, засыпаю... В тот же миг воз начинает клониться и бесконечно долго падать куда-то. Всё, кажется мне, я погибаю! И вдруг чувствую, что стремительно лечу над землёй – всё выше, выше. Какая сила несёт меня? Не знаю. Куда лечу? Не знаю. Изо всех сил пытаюсь совладать с этим жутким полётом, остановиться, приблизиться к земле... И вот уже я падаю, падаю на землю – и спасение моё лишь в удачно пойманной ветке дерева! Протягиваю руки и успеваю-таки уцепиться за ветку. Она пружинит, гнётся к земле, отряхает меня, как яблоко в грозу. Я спасена! И чёрное небо вдруг светлеет, становится сначала синим, потом голубым...
Просыпаюсь от резких толчков в плечо:
– Таня, проснись! Да проснись ты! Уже утро давно. Отец за тобой пришёл.
Дорогу до Иноковки еле перенесла. Пришлось даже выходить перед Вячинским мостом. И только в родной деревне вздохнулось вольнее.
Пажные бугры и канавы серебрились молодым шелковистым полынком, влажно зеленели густой муравкой. На висожарских огородах вовсю цвела картошка, тянулись к свету подсолнухи, бледно-розовые колокольцы повители, гонимые хозяйскими мотыгами прочь, лезли на плетни и ограды, отчего ветловые заграждения становились красивыми на удивление.
На крыльце нас встретила тётя Лия:
– Во! Ещё одна нянька приехала! – приветливо рассмеялась она.
– А Леночка где?
– Где ж ей быть? В люльке!
Расцеловав бабушку на кухне, я осторожно приоткрыла дверь в горницу. Затенённая ситцем люлька не плыла, не колыхалась, но в её пёстром затишке покряхтывала во сне наша малышка, вторая дочь дяди Володи и тёти Лии.
Ленка с рождения была очень хорошенькой. Мне нравилось разглядывать её разумные глазки, укачивать на руках и думать, что сестрёнка больше всех любит меня.
– Смотрите, смотрите – она меня узнаёт! Она улыбается!
– Она всем улыбается – умница наша! – ласково говорила бабушка.
– Мне она по-особому улыбается. Она меня любит... – чуть не с обидой отвечала я.
А дед Иван прямо-таки светился, когда брал внучку на руки. Он звал её Леночкой.
Всякий раз, приезжая домой, я не могла наиграться с милой девчушкой. И сейчас мне хотелось растормошить её, разбудить, пощекотать молочные пяточки. Но бабушка притворила дверь:
– Потише, она только заснула... Ты-то как? Уж я жду тебя, жду... Рук не хватает. И картошку пора полоть, и за Ленкой глаз да глаз нужен. Помогать дюже-то некому... Слава богу, что