Камера абсурда
| Вид материала | Документы |
- Тема абсурда в экзистенциализме А. Камю, 179.16kb.
- Дорогой читатель, доводилось ли тебе бывать в театре абсурда, 168.13kb.
- Эволюция литературы абсурда от Д. Хармса до А. Гиваргизова, 306.85kb.
- -, 7383.61kb.
- Аграрная утопия, 47.12kb.
- nyj narod, 2028.78kb.
- Брехт Б. Мамаша Кураж и её дети, 31.96kb.
- Исходные технические данные, 34.3kb.
- Камера джон гришем перевод с английского Ю. Кирьяка. Ocr tymond Анонс, 6452.48kb.
- 125009 Москва, ул. Тверская, 471.48kb.
– Я не знаю. Я не брала...– зафальшивил мой помертвевший от страха голос.
– Как не брала?– взвилась тётя Маша.– А брошка как к Люське попала?
Отец подошёл к моей кровати и откинул подушку– оранжевая расчёска сверкнула на всю комнату апельсиновой своей красотой.
– Выйдите все!– гаркнул отец и дёрнул ремень из-под рубахи.– Менять?! Воровать?! Врать?! Моя дочь никогда не будет воровкой! Никогда не будет менялкой! Никогда... Никогда...
Помня горячую руку отца, я редко забывалась в своих озорствах и проказах. Во всяком случае, знала, чего нельзя делать никогда. Домашняя педагогика моего родителя была вообще чем-то вроде экзотического острова в суматошно-неустойчивом океане нашей жизни. Долгие дни хмурого немногословия сменялись короткими рукопашными схватками, с визгом, с битьём посуды и разрыванием рубах на груди. Непечатные монологи чередовались с протяжными украинскими песнями и слезами примирения.
Боже! Как я страдала от всего этого! Как стыдилась худой славы о нашем житье-бытье, кочующей от скамейки к скамейке, от подъезда к подъезду, с этажа на этаж!
Но отец не любил краснеть за свою дочь.
На школьных родительских собраниях ронял скупую мужскую слезу в двух случаях: если меня хвалили очень и если не хвалили совсем. Особенно переживал за мои успехи по физкультуре, литературе и математике.
Понаблюдав однажды за школьными соревнованиями по лёгкой атлетике, сокрушался дома:
– Что ж ты, разиня, не могла первой прибежать на стометровке? Пигалице уступила! Теперь не видать золотого значка! Надо стараться! А как же? Помни, чья ты дочь.
Я помнила, как в Иноковке отец с дядей Володей бежали наперегонки до самой Вороны и отец победил. Я ликовала тогда, а отец заносился:
– Ну? Ты видела, дочка? Видела? Разве твой папка кому уступит?
В другой раз он соревновался с дядей Колей. А уж с дядей-то Володей– постоянно.
Если по контрольной я приносила меньше пятёрки, он говорил:
– Плохо соображаешь. Не в Брыксиных пошла... Думать надо! Ты моя дочь.
И я думала: «Почему, если отец такой умный, жизнь у нас совсем плохая? Почему тётя Маша Мухина свою Люську только отругала, а меня отец ремнём отходил? Почему, когда мамка говорит отцу «Пьянь деревенская!», он не обидится и не бросит пить? А сам хочет, чтобы я училась лучше всех!»
В холодные зимние дни я любила быть дома одна.
Переодевшись после школы, включала верхний свет под оранжевым абажуром, для уюта, насыпала в блюдечко горстку сахарного песка и садилась с книжкой к окну, возле большой горячей батареи. Лизнув чуточку сахара, переворачивала страницу и ощущала знобящий холодок радости от головокружительных приключений Тимура и его команды, которые так здорово умели дружить, так ловко везде поспевали, помогали больным и бедным, боролись с негодяйством. Дочитывая последнюю страницу книги, готова была заплакать – так не хотелось расставаться с книжными друзьями! Но своей очереди ждал «Старик Хоттабыч», и всё повторялось в ином уже времени и измерении.
Я очень полюбила читать, но авторов не запоминала, кроме разве что Гайдара... Мне казалось это ненужным.
Приходил с работы отец. Коротко спрашивал:
– Ела?
– Ага...
– Уроки выучила?
– Ага...
– Покажи дневник.
– Щас...
– Не щас, а сейчас же! Так-так-так... Почему тройка по русскому?
– Я на доске вместо «агроном» написала «агромон». Все засмеялись, а Колька Баландин мне язык показал. Я тоже засмеялась, а Надежда Ивановна говорит: «Брыксина, ты не в цирке!» Я Кольке кулак показала. Она и придралась!
– Эх, тяпина! Думать надо. Как я приду на родительское собрание? Забыла, чья ты дочь?
– Твоя...
– Моя, а пишешь «агромон»...
Он хмуро шёл на кухню, разогревал себе на керогазе макароны с маргарином, посыпал их сахаром и ел без аппетита.
При виде макарон меня начинало тошнить, и я, как бы ни для кого, вздыхала:
– Колбаски хочется...
– Колбаска денег стоит.
– Папк, а почему у нас денег нет?
– Ты лучше учись! Выучишься– будешь есть колбасу. А то ты, барыня колбасная, табуретку тубареткой называешь, а агронома агромоном... Надо тобой заняться! Ну-ка, повтори за мной: про-ле-та-ри-ат.
– Пло-ре-та-ри-ат, – говорю я нарочно.
– Вот видишь?! Каких слов не умеешь произносить! Думать надо!
Не помню, с какой простуды это началось, но почти постоянно я не могла нормально дышать носом. Чуть подзябну, и нос закладывает. Своей болезни я не понимала, но отец обеспокоился моим частым сопением, шмыганьем и потерями носовых платков.
Однажды привёл меня в поликлинику.
В рабочем городе да в самом рабочем районе досидеться до врача оказалось не так просто. Часа два мы промаялись на одном жёстком стуле против кабинета с надписью «Оториноляринголог».
Отец говорит:
– Ну-ка, прочти, что написано, а то я без очков не разберу.
Я понимаю, что он хитрит и, скорее всего, сам не может прочесть этого дурацкого слова.
Хитрю и я:
– Это не по-нашему написано... Таких и слов-то не бывает!
– По-нашему, по-нашему! Читай! Только потише...
– О-то-ря... Ото-ря-лин...– с мукой в голосе, постоянно сбиваясь, продвигаюсь я слог за слогом по названию врачевой специальности. – Ото-рино-лярин...
И подбираюсь наконец к последнему слогу.
Отец говорит:
– Повтори!
Я делаю ещё одну попытку. Потом ещё...
Наконец подходит наша очередь заходить в кабинет. Обычная, вроде бы даже нормальная женщина, средних лет, в белом халате, вставляет мне в нос и ухо металлические трубочки, смотрит в крохотное зеркальце, просит открыть рот и сказать «а-а-а», о чём-то спрашивает отца, назначает лечение и устало кричит:
– Следующий!
В коридоре, около самой двери, отец тормозится на секунду и уже сам читает табличку, шевеля толстыми губами и напрягая лоб:
– Ото-рино-лярин-голог...
Выйдя на улицу, он продолжает шевелить губами и наконец изрекает:
– Тебе, Татьяна, больше заниматься нужно. Не такое уж сложное слово «оториноляринголог», а ты его в три захода не одолела. Будешь ходить на прогревание – подходи к кабинету и учи.
Через две недели мой нос задышал, а оториноляринголог отскакивал от зубов.
Однажды пришли гости. Даже не гости вовсе, а зашли с бутылкой соседи Мухины – дядя Вася с тётей Машей.
После пятой песни отец подозвал меня к столу и гордо сказал:
– Моя дочь! Пятёрочница! И прыгает выше всех в классе! Ну-ка, дочка, скажи, какому слову я тебя научил.
– Ото-рино-лярин-голог!– чуть не пропела я.
– Чё-чё? – не понял главный Мухин.
– Это врач такой. Татьяну лечил от насморка,– пояснил отец.
– Ну, ты даёшь, Иван! В доктора готовишь девку?
– Нет! Она будет рекорды бить! Моя дочь!
БАНДУРА
Это случилось под Вербное воскресенье.
После школы я заигралась где-то и домой вернулась уже в сумерках. Что мне попадёт – сомнений не было. Пулей влетела в подъезд и словно споткнулась у входной двери. Грохот и крики в глубине квартиры говорили сами за себя. Опять скандал...
В тускло освещённой прихожей тётя Маша Мухина схватила меня за руку и втянула в свою комнату:
– Таня, бедный ты ребёнок! Не ходи туда... Страсть-то какая! Господи! Господи! Да образумь ты их! Смертушки не допусти!
Голос отца за стеной – страшный, какой-то звериный – кричал:
– Убью, сука! Убью-ю!
Мама Тамара завизжала истошно, и я, не помня себя, кинулась к своим дверям.
Картина была ужасающей!
Опрокинув маму Тамару на кровать, отец душил её, и мне показалось, нет силы, чтобы остановить его.
– Опять спуталась с ним, стерва? Опять? – почти хрипел отец.
Мачеха отбивалась ногами, глаза на её пунцовом лице стали закатываться...
Вцепившись в отцову штанину, я закричала не своим голосом:
– Отпусти мамку! Отпусти мамку! Отпусти!
– Какая она тебе мамка? Эта шлюха и своей-то дочери не мамка! Не смей её так называть больше!
Выскользнув из-под разъярённого мужа, Тамара схватила утюг с подоконника и ударила им отца по голове. Слава богу, удар пришёлся вскользь, задев лишь щёку и ухо. Брызнула кровь...
Отец хватанул на себя верхний ящик комода и со всем его содержимым обрушил на голову бедной женщины. Она упала на пол, и ворох белья накрыл её с головой. Комодный ящик с лопнувшим фанерным днищем отлетел в сторону, сбив со стола вазочку с вербными ветками.
Я, обезумев, кружилась около отца и умоляла его:
– Папочка, миленький, не надо! Папочка, не убивай мамку!
Соседи, не имея привычки вникать в чужие скандалы, на помощь не шли. И я не знала, что делать, как образумить отца.
Он сам опомнился. С трясущимися руками и обмякшим вдруг лицом отшатнулся от лежащей на полу Тамары, и наступила тишина. Лишь струйка воды из опрокинутой вазы звонко стекала со стола на пол. Зацепившаяся за спинку стула веточка вербы слегка покачивалась.
Лужица подтекла под плечо мамы Тамары, и она шевельнулась, чуть приподнялась, мутно посмотрела вокруг...
Ничего больше не говоря, жертва мужней любви и ревности поднялась на ноги и неровно вышла из комнаты.
Через полчаса вошли два милиционера и забрали отца.
В эту ночь он не пришёл домой. Не пришёл и в следующую.
– Где папка? – спросила я мачеху.
– В милиции твой папка! Посидит пятнадцать суток, может, поумнеет.
– Зачем ты его сдала в милицию? Ты сама его утюгом ударила!
– Ах ты, щеня засранная! Тебе папку жалко? А меня тебе не жалко?
– Жалко. Но и папку жалко!
– Всё! Отжились мы с твоим папкой! Выйдет – уходите, куда хотите!
– Куда мы пойдём?
– Хоть в Кирсанов уезжайте!
Однако, чуть смягчившись, добавила:
– Живите здесь до лета. Я к своим уйду. А летом – сами глядите...
После уроков несколько дней кряду я подходила к милицейским дверям и заглядывала вовнутрь.
– Девочка, ты кого ищешь?– спрашивали меня.
– Папку ищу... Ивана Ивановича... Вы не знаете, где он?
– Нет здесь никакого Ивана Ивановича, – звучало в ответ.
Прошло две недели.
Войдя однажды в комнату, увидела сидящего за столом отца. Он был пьян. В облачке папиросного дыма его угрюмое жёсткое лицо, заросшее щетиной, было похоже на лица нищих калек, какие сидят у продуктовых магазинов. Я не смела подойти к нему. Так и стояла молча у порога.
– Где мамка? – строго спросил отец.
– На работе.
– Иди позвони ей. Пусть срочно придёт.
Три раза я бегала звонить маме Тамаре, но она не шла, отвечая всякий раз:
– Я на работе. Приду, как только освобожусь.
Тётя Маша Мухина подозвала меня на кухне и зашептала:
– Таня, ты уйди сегодня куда-нибудь... Страсть, чего будет! Ты видишь, какой отец?
Куда мне было идти? Некуда. К мачехиной родне – не хотелось совсем, и я поднялась к Ане Цветаевой. Ничего не объясняя, уговорила подружку пойти к её бабушке в театр.
– А зачем ты взяла с собой учебник по арифметике?– удивилась Аня.
– У нас завтра контрольная...
– Ты что, в театре будешь примеры решать?
– Не знаю...
– Ну ладно, пошли... Вообще-то бабуся не велела часто приходить.
Спектакля в тот день не было. IIоказывали кино, и зал был полон. Бабушка усадила нас на приставных стульях в проходе. Но ни на экран смотреть, ни учебник читать, пока ещё свет горел, я не могла. Душа исходила дрожью, тоской, страхом, горем...
– Ты чего такая?– спросила Аня.
– Опять отец с мамкой скандалят. Не знаю, куда мне деться.
– Пойдём ко мне. Бабуся придёт с работы – нас покормит. И переночуешь у нас.
Но мне было муторно просто зайти в наш подъезд, пройти мимо нашей квартиры.
– Ань, давай поедем шахты смотреть!
– Нет, мне нельзя. Бабушка будет волноваться. Пойдём, не бойся!
Когда мы подходили к дому, откуда-то выбежала мама Тамара. С ней была Галя.
– Таня! Пойдём скорее домой! Отца там нет. Но вдруг придёт? При тебе мне не так страшно.
Я не совсем поняла, что произошло, но пошла за мамкой и Галей в нашу квартиру. Дверь была распахнута настежь. Шторы на окнах выдувались парусом. Первое, что бросилось в глаза – стекольные осколки на полу. Их было так много, что я даже удивилась. Высаженное с улицы окно сквозило влажным холодом, жутью чего-то дикого и необъяснимого.
Порушенная мебель и разбросанная по комнате одежда завершали картину страшного разора.
Неужели это сделал мой отец? Мой бережливый, трудолюбивый, мастеровитый отец? Каким гневом, какой обидой пылал его рассудок, если он смог сотворить такое?
Мне захотелось умереть, исчезнуть совсем, лишь бы не видеть этого покалеченного жилища, нашей порушенной жизни.
Подошла к выбитому стеклу и увидела шагах в двадцати от окна ужасную, сгорбленную фигуру отца. Он стоял и смотрел на учинённую им разруху. Стоял и не знал, что делать, куда идти...
Встретившись со мной глазами, повернулся и пошёл прочь.
– Всё, сегодня он уже не придёт, – с облегчением вздохнула мама Тамара. – Галя, беги за дядей Толей. Пусть он фанеры захватит, окно забить, да гвоздков. Нет, погоди, – гвозди есть! Таня, неси совок и веник.
Когда уже забито было окно и кое-как собраны вещи, мама Тамара уложила меня в постель и сама легла рядом.
– Мам, а где сейчас папка?
– Я не знаю.
– А он придёт?
– Не знаю.
– Где же он спать теперь будет?
– Пусть хоть подохнет!
И я заплакала. Первый раз за весь этот страшный долгий день. Слёзы бежали и бежали из глаз, зубы стучали, начали сильно чесаться руки, ноги, шея. Как прошла эта ночь – не помню.
Наутро нервная чесотка усилилась. Я изодралась до крови. Это было и дома, и в школе, и на улице. За два дня я так исчесалась, что не могла идти в школу.
Тётя Маша Мухина сказала:
– Это у неё на нервной почве. Загубите вы девчонку, Тамар! Пиши в деревню – пусть за ней приедут.
– А школа? Пусть доучится класс.
Неожиданно пришла бабушка Ани Цветаевой:
– Сейчас мы тебя вылечим, девочка! Тамара, грей воду. Соль-то есть у вас?
Наконец наполнили ванну тёплой водой, всыпали в неё пачку соли и уложили меня в солёную воду. Жутко защипало расчёсы, я начала плакать, а добрая женщина утешала меня и уговаривала:
– Потерпи, Танечка, потерпи. Летом уедешь к своей бабушке и не приезжай сюда больше. Оба они хороши! Звери оба! Сами хоть бы искусали друг друга, а детей пожалели...
И чесотка моя отступила. От солёной ли воды, от добрых ли людских слов...
Как-то само собой в доме снова появился отец, застеклил окно, подправил мебель. Но с мамой Тамарой они не разговаривали. Спали отдельно. Еды почти совсем не стало.
И длилось это недели полторы-две.
Однажды отец сказал мне:
– Таня, сегодня мы пойдём с тобой в гости.
– А мамка?
– Мы ей больше не нужны. И она нам тоже.
– А куда мы пойдём?
– Сама увидишь.
Ближе к вечеру отец попросил меня причесаться поаккуратнее и надеть форму с пионерским галстуком. Уже на пороге я оглянулась на маму Тамару. Она как-то странно смотрела нам вослед и не спрашивала ни о чём. Я тоже не нашлась, что сказать.
Отец повёл меня в заполотновскую часть города. У решётчатых ворот мебельной фабрики, где он работал, мы остановились.
– Тань, видишь, трактор стоит под навесом?
– Вижу.
– Как думаешь, из чего он сделан?
– Из железа.
– А вот и нет! – засмеялся отец совсем по-детски. – Из дерева и фанеры! Это я его сделал к первомайской демонстрации. Мотор, правда, настоящий. На тракторе будет лозунг: «Сталиногорские мебельщики – родной Коммунистической партии!»
– И он будет ехать?
– Ещё как будет! Уже опробовали. Едет как миленький.
Наконец мы подошли к двухэтажному дому, и отец постучал в дверь на первом этаже.
– Кто? – раздался из-за двери мальчишеский голос.
– Гена, это я – дядя Ваня. Открой.
Дверь открылась. Перед нами стоял светлоголовый приветливый мальчик, почти мой ровесник.
– А где мама, Ген?
– В магазин пошла. Скоро придёт.
– А это Таня, моя дочка. Знакомьтесь.
Мы вошли в просторную прихожую, разделись и разулись. Гена провёл нас в комнату – большую, но не слишком прибранную. Всюду валялись мальчишеские вещи, посередине на стуле стоял баян.
– Садитесь, дядь Вань! – пригласил нас мальчик к дивану.
Меня очень удивило, что отец знает этого Гену и Гена видит отца тоже не впервые.
Посидели молча, и отец попросил мальчика сыграть нам что-нибудь на баяне.
Гена не стал чиниться, весело взял баян, сел с ним на стул и нажал на кнопочки. Сначала музыка не получалась, но мало-помалу баян разыгрался по-настоящему. Склонив голову к одному плечу, мальчик вдруг запел: