Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   50

примет в нем участие, полное отпущение грехов. Он обратился к

графу Савойскому, к ломбард-ским инквизиторам, к архиепископу

Милана. Многие выступили на помощь жителям Верчелли - и

новарцы, и савояры, и провансальцы, и французы. Во главе похода

стал епископ Верчелли. Передовые отряды обоих войск то и дело

налетали друг на друга, но укрепления Дольчина были

неприступны, и, кроме того, нечестивцы получали основательную

поддержку".

"Откуда?"

"Думаю, от других нечестивцев. От тех, кому на руку был

этот рассадник беспокойства... В конце 1305 года ересиарх был

вынужден увести людей с Лысого Утеса, бросив там раненых и

больных, неспособных идти, и перешел в область Триверо, и

укрепился там на вершине, которая раньше именовалась Цубелло, а

с той поры ее стали звать Рубелло или Ребелло, потому что она

стала оплотом бунтарей (геЬеlli). Не в моих силах рассказать

тебе все, что там происходило. Происходили ужасные

кровопролития. Но в конце концов бунтарей принудили сдаться.

Дольчин и его люди были схвачены и получили по заслугам. Их

сожгли".

"И красавицу Маргариту?"

Убертин посмотрел мне в лицо: "Ага, ты запомнил, что она

была красавицей? Да, говорят, она была очень хороша. И многие

знатные люди в тех краях хотели взять ее в жены, чтобы спасти

от костра. Но она не пожелала, умерла нераскаянной со своим

нераскаянным любовником. И да послужит все это тебе уроком.

Остерегайся блудодеицы Вавилонской, даже когда она принимает

облик самого восхитительного создания".

"А теперь объясните мне, отец. Я слышал, что монастырский

келарь, а также, вероятно, и Сальватор встречались с Дольчином

и как-то споспешествовали ему..."

"Замолчи. И не повторяй непроверенных мнений. Я узнал

келаря в монастыре миноритов. Это действительно было после

событий, связанных с историей Дольчина. Да, это было тогда.

Тогда многие спиритуалы (покуда мы не приняли решения просить

укрытия в братстве Св. Бенедикта), покинули свои монастыри,

переживали трудное время. И я не знаю, где был Ремигий до того,

как мы встретились. Знаю только, что он всегда был хорошим

монахом, по крайней мере с точки зрения благонадежности. Что же

до прочего... Увы, плоть так слаба..." "Что вы хотите сказать?"

"Тебе такие вещи знать не следует. Хотя впрочем... Раз уж

мы об этом заговорили и раз уж ты учишься отличать доброе от

дурного... - он поколебался и продолжал, - я могу рассказать,

о чем тут шепчутся... в этом аббатстве. Что келарь не в силах

устоять перед некоторыми соблазнами. Но все это сплетни. Ты

должен приучить себя о подобных вещах даже не думать".

Он снова привлек меня к себе, тесно обнял и указал на

статую Богоматери. "Ты должен приучить себя к непорочной любви.

Вот Та, чья женственность - высшего порядка. Поэтому о ней

можно сказать, что она прекрасна, как возлюбленная Песни

Песней. В ее особе, - и лицо Убертина озарилось каким-то

внутренним ликованием, так же точно, как вчера лицо Аббата,

когда он говорил о самоцветах и золоте своей сокровищницы, - в

ее особе дивная красота тела в точности воплощает ее небесное

благолепие. И сего ради ваятель представил ее в полном телесном

роскошестве, каким только может быть одарена женщина".

Он указал на маленькие груди Приснодевы, высоко и туго

затянутые корсажем, завязками которого играли ручонки Младенца:

"Видишь? Те же сосцы пригожи, что выпирают не сильно, полны, в

меру упруги, но не колышутся дерзко, а возвышаются еле,

воздеты, однако не сжаты... Что ты ощущаешь при созерцании

этого?"

Я покраснел до ушей, так как ощущал некий сокровенный жар

и не мог найти себе места. Убертин, должно быть, заподозрил

что-то или догадался по красноте моего лица, поскольку тут же

добавил: "Однако научись точно отличать жар сверхчеловеческой

любви от обольщения чувств. Это нелегко даже и святым".

"Каковы же признаки благой любви?" - спросил я.

"Что такое любовь? На всем свете ни человек, ни дьявол, ни

какая-нибудь иная вещь не внушает мне столько подозрений,

сколько любовь, ибо она проникает в душу глубже, неужели прочие

чувства. Ничто на свете так не занимает, так не сковывает

сердце, как любовь. Поэтому, если не иметь в душе оружия,

укрощающего любовь, - эта душа беззащитна и нет ей никакого

спасения. И я убежден: если б не Маргаритин соблазн, Дольчин не

заслужил бы проклятия, и если б не разнузданное и не распутное

житье на Лысом Утесе - многие люди устояли бы перед

Дольчиновой мятежной проповедью. И запомни, что я говорю это не

только о дурной любви. Ее, разумеется, следует всемерно

избегать как дьяволова обольщения... Но я говорю это с великим

страхом также и о любви благой, рождающейся меж Богом и

человеком, меж ближним и ближним. Часто случается, что двое или

трое, мужчины или женщины, любят друг друга самым сердечным

образом, и питают невиданную взаимную привязанность, и желают

вечно жить в близости. Одни желают, другие в ответ жаждут...

Признаюсь тебе, это описанное чувство испытывал и я к таким

величайшим женщинам, как Ангела и Клара. Так вот: даже это

чувство в определенном смысле было предосудительно, хотя все и

вершилось исключительно в воображении и во имя Господне... Дело

в том, что даже самая духовная любовь, если не умеешь

противостоять и отдаешься ей с жаром, ведет к падению, к потере

всяческого понятия... Ах, у любви столько сложностей. Сперва

она размягчает душу... Потом изъязвляет... Однако душа,

ввергнутая в горячку, в пламя божественной любви, в пещь

огненную, где ей вконец истлеть и истончиться и превратиться в

известь, счастлива даже и этой пыткой, даже и этим кровавым

мучением..."

"Это и есть благая любовь?"

Убертин погладил меня по голове и я, заглянув ему в лицо,

увидел слезы. Наверное, его растрогают мой вопрос. "Да, это

бесконечная благая любовь, - и убрал руку с моих плеч. - Но

как же трудно, - продолжают он, - как же трудно отличить ее

от той, другой... Когда душу рвут демоны соблазна и ты как

человек, повешенный за шею, с заломленными руками и завязанными

глазами, повешенный на виселице и все-таки живой, без надежды

на помощь, без надежды на поддержку, без надежды на спасение,

брошенный в пустоте..."

Теперь лицо его было залито не только слезами, но и

ручьями пота. "Ну, уходи, - отрывисто сказал он. - Ты узнал

все, что хотел узнать. Тут сонм ангелов, там зев ада. Иди.

Благословен Господь". Он снова простерся пред Богоматерью, и до

меня донеслись подавленные рыдания. Он молился.


Я не ушел из церкви. Речи Убертина возжгли в душе моей и в

чреслах какой-то свирепый огонь. Я ощутил невыразимое волнение.

Возможно, по этой причине, и восставая сам не знаю против чего,

я отважился в полном одиночестве проникнуть в библиотеку.

Я не могу объяснить, зачем шел туда. Хотелось в одиночку

разведать это заклятое место. Я был опьянен мыслью, что смогу

совершить подвиг сам, без помощи учителя. Я шел туда так же,

как Дольчин в свое время шел на вершину Лысого Утеса.

У меня был при себе фонарь (для чего я захватил его? Может

статься, план вылазки заранее, тайно, вызрел в моем уме?). По

оссарию я бежал, крепко зажмурившись, и единым духом домчался

до второго этажа Храмины, до скриптория.

Видимо, рок распоряжался этим вечером, ибо, пробираясь

между столами, я и разглядеть ничего не успел, как уже

бросилась в глаза раскрытая на чьем-то столе рукопись. Я сразу

заметил заглавие: "Гистория мниха Дульцина, ересиарха".

По-моему, это был стол Петра Сант'Альбанского, о котором я и

раньше слышал, что он трудится над составлением монументальной

истории ересей. После того, что произошло в аббатстве

впоследствии, он, конечно, не смог завершить свой труд. Но не

будем забегать вперед... Таким образом, было вполне

естественно, что на столе оказалась именно эта рукопись. Там

были и другие тома на сходные темы, например о патаренах и

флагеллантах. Однако я воспринял все это как сверхъестественное

знамение, непонятно только какого рода - небесное либо же

дьявольское. И приник к листам, жадно впитывая их содержание.

Рассказ был недлинный. Первая часть повторяла со множеством

мелких подробностей, ныне мною уже позабытых, то же, что

рассказал Убертин. Описывались и многие преступления дольчиниан

в ходе войны и обороны крепости, и последняя битва, жесточайчая

из всего, что только можно себе вообразить. Но я нашел и такие

вещи, о коих Убертин не стал мне рассказывать. И эти вещи были

засвидетельствованы человеком, который явно видел все своими

глазами и чье воображение ко времени записи еще не успело

успокоиться.

Итак, я прочел, как в марте 1307 года, в святую субботу,

Дольчина, его Маргариту и Лонгина, наконец-то захваченных

солдатами, привезли в город Биеллу и передали епископу,

ожидавшему папских распоряжений. Папа, получив эти новости,

немедленно поставил в известность французского короля Филиппа.

Он писал: "У нас сообщения самые великолепные, чреватые

восторгом и ликованием. Зловоннейший демон, отродье Велиала и

мерзкое чудовище ересиарх Дольчин ценой огромной опасности,

лишений, битв и постоянных усилий наконец-то и со своими

приспешниками схвачен и находится в наших острогах заслугами

многоуважаемого нашего брата Раньера, епископа града Верчелли,

и он пойман в канун святой вечери Господней, и многая толпа с

ним бывшая, зараженная еретической проказою, перебита в тот же

самый день".

Папа не имел жалости к преступникам и поручил епископу

предать их смерти. Поэтому в июле того же года, в первый день

месяца, еретики поступили в руки светской власти. На всех

колокольнях города заливались колокола; обреченных поместили на

повозку, там же находились палачи, вокруг - стражники, и так

волоклись по площадям города, и на каждой площади раскаленными

щипцами разрывали им члены. Маргариту сожгли первой на глазах

Дольчина, который должен был смотреть, как ее жгут. У него не

изменилась ни одна черта лица, точно так же как он не дрогнул

под пытками каленым железом.

И так продолжали двигаться по городу - а палачи всякий

раз накаляли свои орудия в котлах, полных пылающих угольев.

Дольчин вынес все мучения и не проронил ни звука, только когда

ему отнимали нос - сотрясся всем телом, а когда рвали щипцами

детородный орган, он испустил глубокий вздох, похожий на

мычание. Его последние слова были непримиримы. Он заявил, что

воскреснет в третий день. После этого он был сожжен, а пепел

развеяли по ветру.

Я закрыл рукопись непослушными, трясущимися руками.

Дольчин был во многом виноват, я знал это, но казнь, которой

его подвергли, была слишком ужасна. И на костре он выказал...

что? Твердость мученика или закоснелость проклятой души?

Неверные ноги сами несли меня вверх по лестнице, ведущей в

библиотеку, и постепенно мне открывалась скрытая причина моего

нынешнего смятения. Шаг за шагом у меня в памяти воскресала,

как будто въяве, одна картина, виденная мною за несколько

месяцев до того, в Тоскане, почти что сразу после выхода из

монастыря. Я видел ее так ясно, что не мог теперь уяснить, как

она мне ни разу не вспоминалась дотоле - можно было подумать,

что изъязвленная душа, чтоб сберечься, напрочь выбросила из

памяти воспоминание, тяготеющее над нею, как морок. Хотя,

наверное, лучше было бы сказать, что я ни на минуту не забывал

эту картину, потому что всегда, как только упоминали о

полубратьях, образы того дня моментально всплывали перед моими

глазами, но я тотчас же, не успев осмыслить, отгонял их в

потайные пазухи сознания, как будто чего-то стыдился, как будто

могло бы быть названо греховным мое присутствие при том давнем

страхе.

О полубратьях я услыхал впервые одновременно с тем, как во

Флоренции своими глазами наблюдал сожжение одного из них. Это

было перед тем, как в Пизе я должен был познакомиться с братом

Вильгельмом. Мы давно ожидали его приезда, он задерживался, и

батюшка разрешил мне отлучиться и осмотреть Флоренцию, о чьих

великолепнейших соборах мы много слышали хорошего. Я

воспользовался этим, чтоб объехать Тоскану, в целях лучшего

овладения итальянской народной речью, а под конец поселился

примерно на неделю во Флоренции, поскольку бесконечно много

слышал про этот город и хотел узнать его лучше.

Таким-то случаем я прибыл в этот город именно тогда, когда

он весь сотрясался от известий о необычном деле.

Полубрат-вероотступник, обвиняемый в прегрешениях против

закона Божия и предстоящий перед судом епископа и церкви,

именно в эту неделю подлежал самой суровой инквизиции. .Следом

за теми, кто мне рассказывал об этом, я тоже отправился туда,

где осуществлялось следствие. Многие в народе говорили, что

этот полубрат, Михаил, на самом деле человек весьма пристойный,

призывавший других к покаянию и суровой жизни, повторявший

проповедь Франциска, а на епископский суд он, как говорили,

угодил по злобе некоторых женщин, которые, побывав у него на

исповеди, болтали, будто слышали богомерзкие предложения; более

того, он и взят якобы был людьми епископа из дома таких вот

женщин, что меня неприятно удивило, так как служителю нашей

церкви вообще-то не пристало отправлять таинства Господни в

подобных малопригодных местах; но такова уж, по-видимому, была

слабость полубратьев - не учитывать должным образом всю

совокупность обстоятельств, и вдобавок я вполне допускаю, что

имелась некая правота в том общественном мнении, которое

приписывало полубратьям, кроме еретических взглядов, еще и

распущенность нравов (так же точно как о катарах всегда

злословили, что они булгары и содомиты).

Я добрался до церкви Св. Спасителя, где было судилище, но

не мог в нее протиснуться из-за густой толпы, загораживавшей

вход. Некоторые из этой толпы, однако, опираясь на остальных и

цепляясь за оконные решетки, сумели вскарабкаться выше прочих и

через окна видели и слышали, что делалось внутри и передавали

это тем, кто находился внизу. Там, внутри церкви, брату Михаилу

снова перечитывали показания, которые он сделал накануне, где

он возглашал, что Христос и его апостолы "не имели ничего

своего ни в личном, ни в общественном владении, исповедуя

нищету". Слушая показания, Михаил негодовал и доказывал, что

писец прибавил к его словам "множество облыжных клевет", и

кричал громчайшим голосом (так, что даже на площади слышали):

"Во всем этом придется сознаваться и вам в судный день!" Однако

инквизиторы все равно прочитали Михайловы показания в таком

виде, в каком они были у них переписаны, а под конец спросили,

согласен ли он по-хорошему прислушаться к мнению руководителей

святой церкви и всего населения города. И я сам слышал, как

Михаил закричал им в ответ, что он желает прислушаться к

собственным убеждениям, а именно, что "Христос был нищ и

распят, а папа Иоанн XXII - еретик, потому что отрицает это".

Последовало долгое препирательство, в ходе которого

инквизиторы, из них многие - францисканцы, внушали ему, что в

Священном Писании нет того, о чем от толкует, а он в ответ

обвиняют их, что они противоречат правилу собственного ордена,

и тогда они обозлились и стали допытываться, уж не думает ли

он, что он лучше знает Священное Писание, чем они, назначенные

его преподавать. Брат же Михаил, и в самом деле человек

неслыханно упорный, стоял на своем и до того довел тех, что

они, выйдя из себя, стали требовать от него отречения:

"Признавай же немедленно, что Христос имел собственность, а

папа Иоанн - христианнейший и святой". Михаил им в ответ

непримиримо: "Нет, еретик". И те отступились со словами:

"Никогда не было видано, чтобы так коснели в подлости!" Однако

среди толпы, окружавшей церковь, я слышал, многие говорили, что

он похож на Христа перед фарисеями, и чем дальше, тем сильнее я

убеждался, что многие в народе веруют в святость брата Михаила.

В конце концов епископские люди отволокли его в колодках в

острог. Вечером мне рассказали, что многие братья, друзья

епископа, приходили, поносили его и требовали, чтобы он

отказался, но он отвечают с полным чувством совершеннейшей

правоты. И повторяют перед каждым приходившим, что Христос был

беден, и что об этом же говорили Св. Франциск и Св. Доминик, и

что, если за эти справедливейшие мысли посылают его на муку,

оно и лучше, потому что тем скорее он увидит собственными

глазами все, о чем рассказано в Священном Предании: и старцев

Апокалипсиса, числом двадцать четыре, и Христа Иисуса, и Св.

Франциска, и славнейших христианских мучеников. И еще мне

передавали, будто он сказал: "Если мы в таком восторге от

сжудений святых отцов, насколько же больше и радости и счастья

должна доставлять нам мысль оказаться среди оных". После

подобных слов инквизиторы выходили из темницы в неописуемой

мрачности, возглашая с негодованием (я сам слышал): "Бес ему

помогает, что ли!"

На следующий день мы узнали, что приговор уж вынесен, и,

побывав в епископате, я успел ознакомиться с его текстом и

кое-что даже переписал для себя на табличку.

Начиналось все со слов: "Во имя Господне, аминь.

Ни-жеследует уголовное дело и уголовное же обвинительное

заключение, обсужденное, утвержденное и с великой точ-ностию на

сих пергаментах запечатленное..." и далее в подобном духе. Ниже

приводился устрашающий перечень грехов и преступлений Михаила,

откуда я воспроизведу некоторые отрывки, чтобы читатель сам мог

составить окончательное мнение.

"Иоанна, зовомого иначе братом Михаилом Иаковом, из

общежития Св. Фредиана, личность вредного характера и еще более

вредоносную своими речами, поступками и известностью, отщепенца

и проводника еретического лжеучения, против основ христианства

восстающего и выступающего... Бога не имея пред очами, а точнее

завербовавшись в стан неприятелей человечества, коий еретик

старательно, постепенно, предумышленно, злонамеренно, умственно

и телесно способствовал распространению умственной заразы и

открыто сносился с фратицеллами, сиречь полубратьями убогой

жизни, тоже еретиками и отступниками, и поддерживал их пагубный

соглас, и действовал в ущерб народу Божию... И взошед во

сказанный град Фло-рентию, и в публичных скоплениях сказанного

града, как отыскалось на проведенном расследовании, собирал

около себя народ и с нахальнейшим упорством проповедовал...

Будто Христос, спаситель человечества, не владел никаким земным

имуществом ни самолично, ни с кем-либо союзно, а любое

имущество, которое в Священном Писании упоминается как его, он

имел якобы только во временном пользовании".

И не в одних лишь этих прегрешениях обвинялся Михаил; а из

прочих одно меня особенно задело, хоть я и не знаю, учитывая

все прохождение расследования, точно ли он утверждал то, что

ему приписывалось; как бы то ни было, обвинение гласило, что-де

преступный минорит доказывал, будто бы святой Фома из Аквино не

заслуживает ни святости, ни загробного спасения, а якобы

проклят и обречен на вечные муки! Приговор оканчивался

опредением полагающейся казни, ввиду того, что подсудимый не

желает сознаваться в своих грехах:

"И потому приходится нам ныне, беря в расчет все доселе

известное и исходя из выше приведенного приказа милостивого

государя флорентийского архиерея, сказанного Иоанна, в ереси