Geum.ru

Рабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   50

наука, новая естественная магия. Надобно только добавить, что

по Бэкону это новое совместное дело должно осуществляться под

руководством церкви; полагаю, эта оговорка связана

исключительно с тем, что в эпоху Бэкона общность церковников и

общность ученых совпадали. Ныне они не совпадают, появляются

знающие люди вне монастырей, вне церквей, даже вне

университетов. Возьми хоть известный пример. В здешних землях

самый знаменитый философ нашего века - не монах, а аптекарь. Я

говорю о флорентийце, чью поэму при тебе упоминали, я ее не

смог прочесть, так как не знаю тамошнего вульгарного языка; но

насколько себе представляю, вряд ли мне бы эта поэма сильно

понравилась, так как в ней речь ведется о вещах не в пример

далеких от нашего непосредственного опыта. Тем не менее, судя

по всему, этот сочинитель превосходит мудростью всех известных

мне людей, так как познал самое сокровенное из всего, до чего

нам дано дознаться, в том, что касается стихий и космоса и

управления государством. Исходя из этого, а также из мнения

моих друзей, считающих, как и я, что командование человечеством

- дело не церкви, а законодательной народной ассамблеи, я

неминуемо получаю вывод, что в самом близком грядущем не от

кого-либо иного, а от сообщества ученых будет исходить

самоновейшее, человечнейшее богословие, то есть натуральная

философия и позитивная магия".

"Грандиозная идея, - сказал я. - И это достижимо?"

"Бэкон верил, что достижимо".

"А вы?"

"Я тоже верил, что достижимо. Только чтобы верить в это,

следует предполагать, будто простецы ближе нас к истине именно

по той причине, что обладают непосредственным частным знанием;

следовательно, надо считать, что непосредственное частное

знание - самое главное. Однако если самое главное - это

непосредственное частное знание, как же придет наука к

воспроизведению тех универсальных законов, благодаря помощи

которых и через осмысление которых добрая магия становится

действенной?"

"Вот-вот, - отозвался я. - Как она придет?"

"Не могу тебе сказать. Немало я спорил об этом в Оксфорде

с моим другом Вильгельмом Оккамским, который теперь в Авиньоне.

Он заронил в мою душу тысячи сомнений. Ибо если нам исходить из

посылки, что истинно только непосредственное частное знание -

тот факт, что однородные причины приводят к однородным

последствиям, становится почти недоказуемым. Пусть тело

неизменно. Но мы будем считать его холодным или горячим,

сладким или горьким, влажным или сухим лишь в зависимости от

того, где это тело в данный момент находится. Переместив тело в

другие условия, все неизменившиеся его качества мы будем

оценивать уже по-другому. Как я могу судить об универсальной

закономерности, повелевающей вещами мира, если мне пальцем не

удастся шевельнуть, не порождая бесчисленное количество новых

обстоятельств, ибо от одного мановения моего пальца изменяются

все пространственные отношения между пальцем и прочими вещами?

А между тем моя мысль должна опираться именно на подобные

отношения, определяя связи вещей. Где же гарантии, что

найденные мною связи общи и неизменны?"

"Однако вы располагаете безусловным знанием того, что

определенной толщине стекла соответствует определенная же

острота зрения. И именно опираясь на это отношение, вы можете

сами изготовить для себя точно такие стекла, как те, которые

потерялись. Не существуй эта взаимозависимость, не будь она

неизменна, что бы вы делали?"

"Остроумнейший ответ, Адсон. Действительно, я сумел

вывести взаимозависимость - что одинаковой толщине стекол

должна соответствовать одинаковая сила зрения. Я сумел вывести

ее потому, что шел от многократно испытанного,

непосредственного единичного опыта. Ты прав. Всякий

использующий целебные травы неоспоримо знает, что всякий раз

одно и то же зелье оказывает на одного и того же пациента, если

он всякий раз одинаково предрасположен, совершенно одинаковое

действие, и поэтому любой использующий лекарства может вывести

теорему, что каждый отдельный пучок травы определенного вида

годится от лихорадки или что каждое отдельное стекло

определенного вида в определенной мере помогает ослабевшим

глазам. Наука, о которой говорил Бэкон, несомненно должна

строиться на подобных теоремах. Обрати внимание: на частных

теоремах, а не на общих положениях. Любая наука должна

опираться на теоремы, теоремы должны исходить из строгих

посылок, а посылки - отображать частные связи вещей. Понимаешь

ли, Адсон... Я вроде бы обязан верить в правомочность моих

теорем, ибо я их вывожу из наблюдений непосредственного

частного опыта; но, веруя в них, я неминуемо признаю

существование общих закономерностей. Однако о них-то говорить я

и не имею права, так как уже само предположение о существовании

общих закономерностей и заранее заданного порядка вещей

приводит нас к выводу, что Бог - пленник этого порядка, а

между тем Бог - это вещь до такой степени абсолютно свободная,

что, если бы он только захотел, одним лишь напряжением своего

хотения он переменил бы мир".

"Значит, если я правильно понимаю, вы можете действовать и

знаете, почему вы действуете, но вы не знаете, почему вы

знаете, что вы знаете, как вам действовать?"

Должен отметить с нескрываемой гордостью, что Вильгельм

глянул на меня одобрительно. "По-видимому, так. В любом случае

ты хотя бы поймешь, до чего я не уверен в любой истине - даже

в той, в которую верю".

"Вы больший мистик, чем Убертин!" - пошутил я.

"Возможно. Но я, как ты можешь убедиться, изучаю природу.

И в том расследовании, которое мы сейчас ведем, я тоже пытаюсь

понять не кто хорош и кто плох, а кто вчера вечером был в

скриптории, кто взял глазные стекла, кто оставил на снегу след

тела, волокущего другое тело, и где Беренгар. Все это суть

факты. Потом я попробую их р увязать, если это вообще возможно.

Поскольку всегда ! крайне сложно сказать, какое последствие из

какой причины проистекает. Так как достаточно вмешательства

какого-нибудь ангела, чтобы все совершенно перепуталось. И

поэтому нечего удивляться, что невозможно доказать, будто один

предмет - причина другого предмета. Но все равно надо

непрерывно пробовать. Что я и делаю".

"Тяжелая у вас жизнь", - сказал я.

"Но я отыскал Гнедка", - ответил Вильгельм.

"Значит, есть в мире система!" - объявил я, ликуя.

"Значит, есть немножко системы в этой бедной голове",-

ответил Вильгельм.

В эту минуту возвратился Николай, торжественно неся почти

готовую вилку.

"А как только эта штука окажется на этом бедном носу,-

сказал Вильгельм, - системы в этой бедной голове станет еще

больше".

Явился послушник сказать, что Аббат намерен побеседовать с

Вильгельмом и ждет его в саду. Учитель поневоле отложил свои

стекла, и мы заторопились к месту встречи. Выйдя из кузни,

Вильгельм хлопнул себя по лбу, как будто неожиданно вспомнил

что-то забытое.

"Кстати, - сказал он. - Я разобрал кабалистические знаки

Венанция".

"Как, все? Когда?"

"Когда ты спал. И не знаю, что ты имеешь в виду, говоря

"все". Я разобрал то, что проявилось при нагреве - ну, то, что

перерисовал. А греческие письмена я смогу прочесть не раньше,

чем когда будут сделаны новые стекла".

"И что? Там говорится о тайне предела Африки?"

"Да. Подобрать ключ очень легко. В распоряжении Венанция

было двенадцать знаков Зодиака и еще восемь знаков,

обозначающих пять планет, два светила и Землю. Итого двадцать

знаков. Ровно столько, сколько требуется для передачи

латинского алфавита, учитывая, что два звука - первый в unum и

первый в velut - записываются здесь одной и той же буквой.

Так. Порядок букв нам известен. Какой порядок тайных знаков мог

бы ему соответствовать? Я подумал о порядке следования небес.

Предположил, что зодиакальный квадрант установлен на самой

дальней орбите. Значит, Земля, Луна, Меркурий, Венера, Солнце и

прочие. А затем - последовательно - > зодиакальные знаки в

традиционном порядке, как они перечислены и у Исидора

Севильского: начиная от Тельца, от дня весеннего равноденствия,

кончая Рыбами. Так вот, если употребить этот ключ, письмена

Венанция обретают смысл".

И он показал мне пергамент, на котором крупными буквами

по-латыни было переписано разобранное: "Secretum finis Africae

manus supra idilum age primum et septimum de quatuor".

"Понятно?" - спросил он.

"Тайна предела Африки открывается рукой над идолом чрез

первый и седьмой в четырех... - повторил я, качая головой. -

Совершенно непонятно".

"Естественно. Во-первых, не вредно бы знать, что Венанций

имел в виду под luо1чт. Идол? Образ? Рисунок? И что это за

четверо, среди которых есть первый и седьмой? И что с ними надо

делать? Трясти? Тянуть? Толкать?"

"Значит, мы снова ничего не знаем. То есть не сдвинулись с

места", - сказал я в великом унынии. Вильгельм остановился и

посмотрел на меня довольно-таки неласково.

"Милое дитя, - сказал он. - Перед тобой бедный

францисканец, который, не имея ничего, кроме скромнейших

познаний и скудных крох догадливости, коими снабжен по

бесконечной милости Господней, сумел за несколько часов

разобрать тайнопись, составленную человеком именно для того,

чтобы никогда и никто эту тайнопись не разгадал... И ты, жалкий

неграмотный балбес, смеешь заявлять, что мы не сдвинулись с

места?"

Я неуклюже извинялся. Я задел самолюбие учителя - а между

тем мне было отлично известно, как гордится он быстротой и

безупречностью своих дедукций. Вильгельм проделал действительно

неслыханную работу, и не его вина, что хитрющий Венанций не

только упрятал обнаруженные сведения за значками странной

зодиакальной азбуки, но и представил их в виде невразумительной

загадки.

"Неважно, неважно, не извиняйся, - оборвал меня

Вильгельм. - В сущности ты прав. Мы пока что знаем слишком

мало. Пошли".


Третьего дня ВЕЧЕРНЯ,


где имеет место новая беседа с Аббатом, Вильгельм

высказывает хитроумные догадки, как проникнуть

в тайну лабиринта, и дело ручается самым рациональным

способом. Затем предлагается отведать сыра под одеялом


Аббат ждал нас с мрачным, озабоченным видом. В руке он

держал письмо.

"Я получил это только что от Конкского аббата, - сказал

он. - Здесь сообщается имя того, кому Иоанн доверил

командование французскими солдатами и ответственность за охрану

делегации. Это не военный, это не придворный, и этот человек

сам входит в делегацию как полноправный член".

"Дивное соцветие всевозможных достоинств, - отвечал

Вильгельм с беспокойством. - Кто же это?"

"Бернард Ги, или Бернарде Гвидони, как вам больше

нравится".

Вильгельм испустил какой-то возглас на родном языке. Я его

не понял, как не понял и Аббат, но, наверное, это было лучше

для нас, так как я вполне готов поверить, что восклицание было

не совсем пристойным.

"Это не радует, - тут же добавил он. - Бернард много лет

отличался в Тулузе как молот еретиков. Он написал книгу

"Practica officii inguisitionis heretice pravitatis"[1],

предназначенную тем, кто готовится преследовать и уничтожать

вальденцев, бегинов, бедных братьев, полубратьев и дольчиниан".

"Я знаю. Знаю этот труд, перл учености". "Перл учености,

- повторил Вильгельм. - Он предан Иоанну, который в течение

многих лет неоднократно поручал ему дела во Фландрии и тут, в

верхней Италии. Будучи назначен епископом галисийским, он ни

разу не показался в своей епархии, а продолжал исполнять

инквизиторские обязанности. Затем, кажется, он был все-таки

отправлен епископом в Лодев. Но Иоанн, по-моему, возвратил его

к прежним обязанностям и послал сюда, в Северную Италию. Так

почему именно Бернард? И почему с правом командовать

солдатами?"

"Объяснение имеется, - сказал на это Аббат. - И

подтверждает все те опасения, которые я высказал вчера. Вы,

безусловно, сознаете - хотя и не хотите согласиться со мною,

- что тезисы о бедности Христа и церкви, выдвинутые

Перуджийским капитулом, несмотря на обильные теологические

обоснования, по существу - те же самые тезисы, которые гораздо

менее осторожно и, главное, менее богобоязненно выдвигаются

бесчисленными еретическими движениями. Ничего не стоит

доказать, что теория Михаила Цезенского (усвоенная, кстати, и

императором) - та же теория, что у Убертина или Ангела

Кларенского. И вплоть до этого момента мнения двух делегаций

совпадут. Однако Ги способен добиться большего. И он знает, как

этого добиться. Он постарается доказать, что перуджийские

положения - те же самые, что у полубратьев и лжеапостолов. Вы

согласны с этим?"

"С тем, что это так, или с тем, что Бернард Ги скажет, что

это так?"

"Скажем, с тем, что я говорю, что он так скажет", -

процедил Аббат.

"Согласен, что так и будет. Но это предусмотрено. Я хочу

сказать, что и прежде предполагалось, что . дойдет до такого

утверждения - независимо от участия Бернарда. Ну, допустим,

Бернард поведет дискуссию ловчее, чем эти новоиспеченные

куриалы. Допустим, с ним нужно будет спорить более

изобретательно, чем с теми..."

"Да, - сказал Аббат. - Но при этом мы сталкиваемся с

затруднением, о котором я говорил вчера. Если к завтрашнему дню

не отыщется виновник двух, а возможно - и трех убийств, я буду

вынужден уступить Бернарду охрану общественной безопасности в

аббатстве. От Бернарда - лица, облеченного (заметьте, с нашего

взаимного согласия) столь вескими полномочиями, я не имею права

скрывать, что в обители происходили и продолжают происходить

некие необъяснимые беспорядки. В противном случае, то есть если

бы он обнаружил их сам, столкнувшись (Господи упаси нас и

помилуй!) с фактом нового нераскрытого преступления, он имел бы

все основания кричать "измена!"".

"Это правда. - мрачно пробормотал Вильгельм. - Делать

нечего. Придется быть начеку и караулить Бернарда, пока он

будет караулить неведомого преступника. Может, это и к лучшему.

Бернард займется таинственной убийцей и не сможет столь ретиво

заниматься теологической борьбой".

"Бернард займется таинственным убийцей, и это нанесет,

позвольте заявить, чувствительнейший урон моей репутации. Из-за

подобной грязной истории я буду вынужден впервые ограничить

собственную власть в своих стенах. Это будет неслыханный случай

не только в истории нашей обители, но и в истории всего

клюнийского ордена... Я пойду на все что угодно, чтобы избежать

этого. И первое, что следует сделать, - это отказать в

гостеприимстве обоим посольствам".

"Я буду пылко упрашивать ваше высокопреподобие хорошенько

обдумать это далеко идущее решение, - сказал Вильгельм. - Вам

было вручено послание императора, который благоволит предписать

вам..."

"Я помню, что связывает меня с императором, - перебил его

Аббат. - И знаю, что вы тоже помните. И знаете, что у меня,

увы, пути к отступлению нет. Но все это крайне неприятно. Где

Беренгар, что с ним стряслось, чем вы заняты?"

"Я всего лишь монах, который много лет назад провел

несколько удачных инквизиционных следствий. Вам должно быть

известно, что не всякое дело раскрывают за два дня. Да и вы

сами чем мне помогли? Дали доступ в библиотеку? Дали мне право

задавать людям любые вопросы, ссылаясь на вашу санкцию?"

"Не вижу связи между убийствами и библиотекой", - отрезал

Аббат.

"Адельм был миниатюристом, Венанций переводчиком, Беренгар

- помощник библиотекаря", - терпеливо пояснил Вильгельм.

"В этом смысле все шестьдесят монахов связаны с

библиотекой. Так же как все они связаны с церковью. Почему вы

не занимаетесь церковью? Вот что, брат Вильгельм. Вы ведете

следствие по моему распоряжению и в границах, установленных

мной. Что касается всего прочего, то в этих стенах над всем

прочим единственный и неограниченный хозяин - я. После Господа

Бога, разумеется, и благодаря бесконечной его милости. Это

придется запомнить и Бернарду. С другой стороны, - добавил он

более примирительно, - нигде не сказано, что Бернард едет сюда

исключительно ради драки. Конкский аббат мне пишет, что Бернард

следует через наше аббатство проездом на юг. В то же время, по

словам аббата, кардинал Поджеттский Бертран получил от папы

распоряжение выехать из Болоньи и явиться сюда, чтобы

возглавить папскую делегацию. Возможно, Бернард едет, чтобы

увидеться с кардиналом".

"Тогда это, при более широком рассмотрении, еще хуже.

Бертран тоже известен как молот еретиков, но в центральной

Италии. Встреча двух главных фигур антиеретической борьбы может

знаменовать начало ее широчайшего наступления по всей стране с

целью полного разгрома всего францисканского движения..."

"А вот об этом мы немедленно известим императора, -

сказал Аббат. - Подобные вещи в одну минуту не делаются. Мы не

будем дремать. Прощайте".

Вильгельм хранил молчание, пока Аббат не скрылся из виду.

Потом сказал мне: "Прежде всего, Адсон, не следует поддаваться

спешке. Нельзя быстро решить вопросы, в которых имеет значение

такое множество мелких частных наблюдений. Я иду в мастерскую,

потому что пока не готовы мои стекла, я лишен не только

возможности прочесть записи Венанция, но и возможности, скажем,

сегодня ночью посетить библиотеку. Ты тем временем сходи узнай,

не обнаружилось ли что-нибудь касательно Беренгара".

Но тут мы увидели бегущего навстречу Николая

Моримундского. Он нес самые скверные новости. Обтачивая лучшее

из отобранных Вильгельмом стекол (на которое тот возлагал

основные надежды), Николай, оказывается, его сломал. А другое,

пригодное для замены, лопнуло при попытке вставить его в

оправу.

Теперь Николай сокрушенно указывал на небо. Наступил уже

час вечерни, и спускалась темнота. В тот день больше не было

надежды продолжить работу. Еще один потерянный день, угрюмо

заключил Вильгельм, преодолевая (как он мне позднее сознался)

желание придушить незадачливого стекольщика, который, надо

отдать ему должное, был и так достаточно безутешен.

Оставив Николая с его угрызениями, мы пошли узнавать, что

известно о Беренгаре. Разумеется, никто ничего не нашел.

Похоже, мы были в тупике. Не зная, что теперь делать, мы

бессмысленно кружили по церковному двору. Но скоро я заметил,

что Вильгельм впадает в состояние задумчивости, зрачки его

замирают - при том, что он, кажется, ничего перед собой не

видит. В начале прогулки он нашарил в складках рясы несколько

травок из тех, которые собирал на прошлой неделе, и теперь тихо

пожевывал стебельки, как будто черпая в них источник какого-то

плавного возбуждения. Вид у него был отсутствующий. Но время от

времени глаза вспыхивали, как если бы опустелое сознание

озарялось неожиданно яркой мыслью. И тут же он снова впадал в

свое странное деятельное оцепенение. Вдруг я расслышал, как он

бормочет: "Конечно, можно бы..."

"Что?" - спросил я.

"Я ищу способ ориентировки в лабиринте... Это было бы

довольно сложно соорудить... зато действенно... В конце концов,

выход находится в восточной башне. Это известно. Теперь

предположим, что в нашем распоряжении машина, позволяющая в

любой момент определить направление на север. Что это даст?"